чаливо хоронили в гнилой могиле. По ночам над зыбунами бегали  болотные
огни.
   Надумал Акинфий Демидов построить  высокую  каменную  башню  с  тайными
подвалами. Писал он о том в Санкт-Питербурх приказчику:
   "Намерен я строить в нашей вотчине, Невьянске, башню по образцу, кой  в
иноземщине, в граде Пизе, есть. Внизу той  башни  мыслю  сладить  каменные
амбары под сибирскую медь, а вверху содержать  караул  для  сбережения  от
пожаров и для поверстки  людишек  на  работу.  Наказываю  тебе  сыскать  в
Санкт-Питербурхе   иноземцев-каменщиков,   которые   дошлы   в    башенной
стройке..."
   Старый приказчик прикинул про себя: "Невьянск и  без  того  крепость  о
семи башнях. Подвалы и кладь медная - все сие зря. Мозгует Акинфий Никитич
другое..."
   Приказчик  Демидова,   человек   проворный,   уговорил   градоправителя
отпустить знающего мастера и десять каменщиков.  Градоправитель  долго  не
соглашался, но упрямый демидовский холоп, оставшись один на  один  с  ним,
упросил:
   - Не понапрасну прошу. Демидовы в долгу не бывают.
   В гаванских ведомостях по приказу градоправителя  списали  из-за  хвори
одиннадцать человек; они уехали по сибирской дороге на Каменный Пояс.
   По строгому наказу Акинфия  приказчики  сыскивали  каменщиков  всюду  и
гнали в Невьянск. Тесали камень, копали склепы,  бутили  фундамент.  Сотни
каменщиков возводили башню. Строил башню крепостной зодчий. Высоким  серым
заплотом оберегали ее от любопытного глаза. Прохожие слышали грохот  камня
да в лихую пору крики: били батожьем неугодливых хозяину.  Стены  башенные
вели из крепких, тяжелых кирпичин,  а  кладку  вязали  полосовым  железом.
Косяки в дверях и в бойницах ставили литые, чугунные.
   Каменщики жили за тыном в землянках, на поселок их не отпускали.
   Башню отстроили; высота ее была  в  двадцать  семь  сажен,  островерхая
железная крыша с ветряницей на тонком шпиле да  чугунный  шар  с  золотыми
шипами венчали ее. До половины башня четырехугольная, гладкая,  а  верхние
три яруса - восьмигранные, с колоннами да  балконами,  обнесенными  литыми
перилами. На башне  мастер  установил  заморские  куранты  с  одиннадцатью
колоколами. Каждые четверть  часа  и  получасье  куранты  играли  приятные
мелодии.
   Башня,  по  примеру  пизанской  в  Италии,  строилась  с  наклоном   на
юго-запад; чудилось, что она рухнет и каменная кладь расколется на  части.
Внизу у башни укрепили плотину - ладила ее работная артель,  вколачивая  в
плотине сваи. Двадцатипятипудовая чугунная баба била с высоты дубовые сваи
и глубоко вгоняла их в землю.  И  тут  приключилось  неслыханное.  Задумал
Акинфий Демидов построить секретный шлюз и его, когда нужно, поднимать,  и
тогда прудовая вода с буйством шла бы в подвалы башни...
   Но кто поднимет тяжелый, намокший шлюз из дубовых  пластин?  Эта  мысль
тревожила хозяина...
   Плотинная артель работала дружно: дубовые сваи в обхват уходили одна за
другой  в  землю.  С  уханьем,  надрываясь,   артельщики   снимали   бабу,
переставляли копер на другое место и перетаскивали чугунную кладь.
   Так  и  шло.  Однажды  переставили  копер,  а   литую   бабу   оставили
отлеживаться  до   утра.   Ушли   измотанные:   работа   натужная.   Утром
глядь-поглядь - нет бабы.
   - Осподи, - ахнул артельный, - ох, беда! Где же баба? Уж не черт ли  ее
с голодухи слопал?
   Работные плотинщики  головы  повесили:  быть  порке!  Демидов  не  даст
спуску. На стройку прилетел Щука, злобен и лют, начал допрос.
   Но тут бабу нашли на другом конце стройки, на тропке. С  трудом  мужики
приволокли ее к плотине и на чем свет стали бранить охальника:
   - Иль нечиста сила, прудовый водяной, сволок чугунную бабу,  или  дурни
морили коней...
   На третий день вновь  исчезла  чугунная  баба,  и  опять  ее  нашли  на
знакомой тропке.
   - Осподи, - вздыхал плотинный. - И что за напасти?
   Стали искать следов на земле, но копыт не было.
   - Неужто и не черт, а людишки - и без коней?
   Истомленные тяжелой работой, мужики грозили:
   - Игрушку да забаву нашли... Пымать да спустить шкуру до пят!
   Вечером после работы крепкие, жилистые забойщики завалились  в  засаду.
Над прудом дымил холодный туман;  из-за  рощи  выкатился  месяц;  по  воде
заколебалась серебристая дорога. Рабочие глядели на пруд.
   "А что, ежели и впрямь водяной балует?" - со страхом подумал плотинный,
но, ободряя работных, уговаривал:
   - Не трусь, мальцы, хошь и водяной -  все  равно  бородищу  выдеру!  Не
озорничай, поганый.
   На стройке брякнул колокол, в подземельях башни,  где  ладили  потайную
плавильню,  кончалась  работа,  страдальщики  с  гомоном  расходились   по
землянкам на роздых...
   - Сегодня, братцы, может, и не выйдет: у меня крест на шее  -  эх-х,  и
жалость! - Плотинный поскреб в затылке.
   - Тш-ш... - Бородатый дядька схватил плотинного  за  руку.  -  Тишь-ко,
идет.
   Из башни вышла темная плечистая фигура, с  развалкой  подошла  к  бабе,
потопталась...
   - Никак леший? - изумился плотинщик.
   Лохматый черный лиходей покряхтел, ухватил чугунную бабу и  поволок  по
тропке.
   Плотинщики ахнули:
   - Никак домовой из башни. Эх, была не была!
   - Стой, чертяка... Ребра ломать будем! - заорали работные.
   Человек бросил бабу, подбоченился.
   - Братцы, да это никак Федька Бугай?
   На силача набежал плотинный:
   - Ты что ж, лешай!
   - А что?
   - Как что! Мерин ты, что ли, такую махину таскать?
   - Не-е... Побаловать трошки удумал...
   Плотинщики окружили дядьку; забыли обиду, скалили зубы:
   - Ты не ту бабу уволок!
   - На чугунной бабе зуб сломаешь!
   - Пошто? - спросил  лохматый  дядька;  на  лбу  его  темнело  каторжное
клеймо.
   - Ай да монах, ай да Федька!
   Федька Бугай подлинно  был  монах.  Раскольники  поджидали  антихриста;
годов пять тому назад в Пензе-граде на базаре монах Федор в хмельном  виде
взобрался на крышу лавки, поднял скуфью на палку и начал кричать, что царь
Петр - антихрист и будет он класть в ближнюю среду клейма на людские лица.
И кому наложит антихристово клеймо, тому и хлеб будет.
   Монаха схватили - оказался беглый драгун, - драли  на  пытке  в  Тайной
канцелярии, выжгли на лбу клеймо и угнали в Сибирь на каторгу.  С  каторги
драгун сбежал и спрятался у Демидовых...
   Бугай был огромен ростом,  сутул,  плечи  широченные,  руки  длинные  и
цепкие.  Голова  медвежья:  лоб  -  низок,  из  глубоких  глазниц   угрюмо
поблескивали злые глаза. Был он неряшливый, лохматый.
   - Вы, братцы, поставьте хмельного, - напрашивался Федька,  -  перестану
баловаться... В подземелье скушно...
   - Вот жеребец! - плотинщики  хлопали  Федьку  по  спине.  -  Рады  штоф
выставить, да где деньги брать? У Демидовых одна плата: под старость  кила
да грыжа.
   Доложили Акинфию Никитичу. "Вот кто будет поднимать  намокший  шлюз  из
дубовых пластин", - решил Демидов.
   Башню и  хоромы  обнес  Акинфий  Демидов  каменной  стеной  и  чугунной
решеткой. Сейчас же по окончании стройки  каменщиков  развели  по  дальним
заводам  и  шахтам.  Строителя  башни  под  особым  надзором  отвезли   на
колыванские рудники и приковали к тачке.  Приказчик  Колыванского  завода,
приковывая строителя к тачке, поглядел на его скорбное лицо и сказал:
   - Благодари, молодец, господа. Ишь, пощадил Демидов. Другой кто - в яме
гнил бы.
   В подземелье, где хлюпала вода и бегали крысы, башенный строитель через
два месяца сошел с ума.
   На открытие башни в летний погожий день приехал из  Шайтанского  завода
брат Акинфия - Никита Никитич, -  высохший,  желтолицый,  нос  обострился,
выглядел он коршуном. Поп освятил башню;  в  крепостце  палили  из  пушек;
звонили  в  колокола.  На  красном  крыльце  разостлали  бухарский  ковер,
поставили кресло. Развалившись  в  кресле,  Акинфий  зорко  поглядывал  на
людей. Согнанный народ кричал "ура"...
   На башне заморские куранты отзванивали часы и получасья...


   Щука на Ялупанов-острове отобрал  лихих  заворуев,  каторжных,  у  кого
клеймены лица, рваны ноздри, резаны уши; глухой  ночью  пригнал  он  их  в
Невьянск да упрятал  в  подземелье  наклонной  башни.  В  работной  ватаге
привели и старика литейщика, что на Черноисточенском озере плавил серебро.
В  подземельях  было  душно,  темно,  горели  скупые  светильники;  запоры
прочные, из толстого кованого железа, дверь дубовая, за дверью - приставы.
   Пищу давали через оконце в каменном своде.
   Работные люди знали: нечисто в башне, - да помалкивали.
   В полночный час Щука с подручными доставлял  в  подземелье  колыванскую
медь.  Плавилась  она  в  тайной  домнице.  Мастер,  поблескивая  зелеными
глазами,  хлопотал  у  печи.  Лицо   его   почернело   от   сажи,   борода
взлохматилась, загрязнилась; блестели одни крепкие зубы. На полуголом теле
выпирали мокрые от пота ключицы, он  заскорузлой  ладонью  стирал  с  лица
соленый пот, бранил Щуку и хозяина:
   -  Псы!  Ввергли  в  преисподнюю.  Хошь  ночью  дозволили  бы  на  небо
поглядеть.
   - Хороши и так будете! Дозволь на небо глядеть, а там в лес да  в  горы
пятки намажешь. Знай работай! - прикрикнул Щука.
   - Невмоготу нам. Отпусти; все равно смерть, - так на воле! - жаловались
варнаки.
   - На пеньковую веревку удумали или на дыбу? - Щука крепко сжимал плеть.
Лязгали кандалы у каторжных. Дышали тяжело; приходили в ярость:
   - Не грози, барский пес!..
   - Молчать, заворуи! Забыли, чей хлеб жрете! - грозил плетью Щука.
   Доглядчик был бесстрашен, проворен и лют; каторжные побаивались его.
   На засаленном гайтане раскольника болтался медный крест. Перед делом  и
едой старик истово крестился и клал поклоны.
   Каторжные вышучивали старика:
   - На хозяина-выжигу робишь, пошто молишься?
   - Мне мастерство любо, а не хозяин! - угрюмо отвечал литейщик.
   Работные жадно глядели, как мастер плавил серебро; в  короткие  минутки
роздыха старик сидел на  земле  и  на  металле  резал  форму.  Выходило  -
рубль...
   Прошло два месяца. В подземелье спустился сам Акинфий Демидов.
   Хозяин слегка сутулился, в его усах  серебрились  отдельные  волосинки;
под крепким шагом гремели ступени. Ржавые петли  заскрипели,  распахнулась
дубовая дверь. Кабальные полукружьем сунулись к двери. Щука высоко  поднял
над головой фонарь; на пороге стоял грозный хозяин.
   Каторжные гремели кандалами, роптали:
   - Пошто мучишь в кандалье? Пошто томишь в подземелье?
   Демидов спокойно сдвинул брови; его серые глаза были суровы.
   - Бунтовать будем... Слышь-ко, царю отпишем...
   Демидов поднял руку; плечи у него  широченные,  челюсти  -  угловаты  и
крепки.
   - Где чеканщик? - грозно спросил хозяин.
   - Я тута, - из-за спины варнаков блеснули кошачьи глаза.
   - Подойди!
   Мастер угрюмо отозвался:
   - На цепу, как пес, я, а ты подойди.
   Хозяин шагнул вперед; озлобленные литейщики, ворча, медленно отступили,
дали дорогу Демидову. Он подошел к старику.
   - Ну, сробил?
   Старик ухмыльнулся в бороду, зазвенела цепь. Он разжал кулак; на ладони
лежал серебряный рубль. Литейщик, как дитя, радовался:
   - Вот - первый рублик... О-го-го! Что царский!
   Демидов взял рубль, по-хозяйски оглядел, подбросил на ладони:
   - Добро!
   - Сам вижу - добро! - сердито отозвался монетчик.
   Акинфий повернулся к Щуке:
   - По чарке водки варнакам отпустить.
   Каторжные загремели кандалами. Демидов крепко зажал отчеканенный  рубль
в кулак и грузным шагом пошел к выходу. Хозяин нес голову высоко, на гомон
не оглянулся, не пригрозил...
   Выйдя из тайников, Акинфий  поднялся  на  башню.  Под  тяжелыми  ногами
хозяина поскрипывали ступени. Он взобрался наверх. В  лицо  повеял  горный
ветер, кругом синели горы, леса, голубым серпом блестела Нейва-река; внизу
простирался белесый пруд; налетевший ветерок рябил воду. На камне у шлюзов
сидел Бугай, тянул из рога табак; сизый дымок вился над шлюзами. По холмам
и оврагу овечьей отарой разбрелись избенки. Демидов прислонился к  перилам
и завороженным оком любовался своим заводом. От бегущих в небе облаков ему
показалось, что он на каменном корабле плывет навстречу солнцу и простору.
Легко и глубоко вдохнув полной грудью приятный, освежающий воздух, Акинфий
радовался: "Вот оно - мое царство!"
   Он гордо смотрел на свое богатство и думал: "И деньги свои. Демидовские
рубли, да добротней царских!"
   Внизу  проскрипело  железо,  зашаркало:  куранты  на  башне  готовились
отбивать часы.



4

   В Невьянске сидел владыкой Акинфий Демидов,  а  в  Екатеринбурхе  вновь
появился и стал управлять горными делами его лютый  враг  Василий  Никитич
Татищев. Сейчас это был не капитанишка, а большой государственный человек,
к голосу которого прислушивалась сама императрица Анна Иоанновна. Вел себя
Василий Никитич независимо и  к  тому  же  всей  душой  ненавидел  немцев,
заполонивших Россию. Любимец государыни Бирон не  изучал  русского  языка.
Все доклады  к  нему  русские  сановники  писали  по-немецки.  На  высокие
государственные  должности   Бирон   старался   протащить   только   своих
курляндцев.  Василий  Никитич  не  мог  оставаться  равнодушным  к   этому
издевательству над всем русским. Еще более  нетерпимо  он  относился  и  к
отечественным подхалимам, которые в угоду немцам старались забыть, что они
русские  люди,  и  проявляли  восторг  перед  всем  немецким.   Это   было
оскорбительно для русской души. Василий Никитич при встрече  с  придворным
поэтом   Василием   Тредьяковским   посоветовал   ему   написать   сатиру,
высмеивающую подобострастных любителей иноземщины. Сам он всегда  писал  в
Санкт-Питербурх только по-русски и по приезде к  месту  службы  немедленно
переименовал Екатеринбурх в Екатерининск, а немецкие названия горных чинов
заменил русскими. Бирона это взбесило, и он решил посчитаться с Татищевым.
   Но пока Василий  Никитич  сидел  на  Урале  прочно  и  строго  соблюдал
государственные интересы. Он знал о Демидовых  много  такого,  о  чем  сам
Акинфий Никитич побоялся бы вымолвить вслух. Уральский заводчик  решил  во
что бы то ни стало при содействии Бирона выжить своего врага с Камня. Но и
ему неожиданно пришлось затрепетать перед государственной властью.  Весной
1733 года подканцелярист  Григорий  Капустин,  провинциальный  фискал,  по
наущению Татищева подал на Демидова извет прямо государыне.
   "Акинфий Демидов, - писал фискал  государыне,  -  со  своих  невьянских
заводов оказался в неплатеже  десятины  и  торговых  пошлин.  Кроме  того,
ведомо, что найдена на сибирских заводах Демидова серебряная руда,  весьма
годная, а ноне ту руду без указа плавить не ведено, однако ж Демидов  руду
добывает, везет в Невьянск, и, оборони бог, ходят слухи о недозволенном".
   Извет возымел силу: Акинфия Демидова задержали в Москве,  назначили  по
делу следствие.
   В Невьянске за  хозяина  остался  брат  Никита  Никитич;  это  безмерно
тревожило Акинфия: "Справится ли больной брат с огромным хозяйством?"
   Но в Невьянске по-прежнему дымили домны, в  кричных  ритмично  работали
обжимные молоты, шумно двигались водяные колеса, сверкая мириадами  брызг.
Все было по-старому, работный народ еще больше притих: страшился жестокого
Никиты Никитича.
   С восходом солнца Демидова-младшего усаживали  в  кресло  и  возили  по
двору. Под солнцем поблескивал пруд, к прозрачному  небу  вились  утренние
дымки: хозяйки торопились со стряпней. Над прудом наклонилась  островерхая
башня, отсвечивал шпиль; над ним медленно проплывали облака.
   Лицо у Никиты Никитича  было  темное,  безжизненное,  похожее  на  лицо
иконописного угодника древнего письма. К параличу  у  больного  добавилось
пучеглазие. Не моргая,  по-совиному,  он  смотрел  на  встречных  людей  и
окликал:
   - Кто? Куда? Зачем?
   Правая,  здоровая  рука  его  нервно  стучала  костылем   с   блестящим
наконечником. За креслом хозяина  стоял  рыжебровый  услужливый  дядька  в
плисовых штанах  и  легком  кафтане  и  осыпал  бранью  всех  встречных  и
поперечных.
   Демидов-младший потакал  сквернослову,  потешался,  когда  тот  поносил
молодух. Чмокая сухими, тонкими губами, он подбадривал слугу:
   - Так их! Так их! Похлеще!
   Ему нравилось смущать женщин. Молодки, потупя глаза, обиженно поджимали
губы и, кланяясь, проходили мимо хозяина. Паралитик бесстыдно  разглядывал
их.
   За конюшнями, на узком утоптанном дворике, стоял дубовый столб; к  нему
был прикован цепью  матерый  медведь.  Никита  Никитич  потешался  травлей
медведя; со двора приводили барских  псов  и  спускали  на  тихого  зверя.
Пленник первые дни был добродушен, мирно  посапывал,  тянулся  за  хлебом.
Демидов науськивал собак; медведь отбивался, приходил в ярость.  В  забаве
хозяин перекалечил полсворы псов; гончие грызли  зверя:  на  нем  клочьями
висела рваная кожа,  запеклась  кровь;  зверь  злился,  злобно  глядел  на
мучителя, огромное тело дрожало от ярости.
   Хозяин улыбался, постукивал костылем.
   Рыжебровый дядька возил Демидова-младшего к правежной избе.
   Здесь подолгу раздавались крики и стоны...
   В полдень Никиту Никитича  везли  к  столу,  слуга  подвязывал  хозяину
салфетку. Ел Демидов-младший жадно, закрыв глаза, громко чавкал.  Торопясь
проглотить, он часто давился; пищу больной хватал рукой,  рвал  зубами.  В
редкой белобрысой бороденке застревали хлебные  крошки,  кусочки  мяса.  У
стола вертелся пес, поджидая подачек, умильно глядел  на  хозяина,  крутил
хвостом.
   Демидов подманивал пса и пытался  ткнуть  его  остроконечным  костылем.
Поджав хвост, пес отбегал обиженно, но через минуту,  забыв  обиду,  вновь
вертелся у хозяйского стола...
   После  обеда  хозяин  дремал  в  кресле;  нижняя  челюсть  отвисала,  в
неопрятном  рту  торчали  пеньки  сгнивших  зубов.   Недремлющий   дядька,
размахивая руками над остренькой головой хозяина, отгонял назойливых мух.
   Вечером кресло-возило с Демидовым-младшим ставили на крыльцо и  сгоняли
молодух. Они пели песни; небо было тихо, гас закат, и песни были  приятны.
Паралитик, склонив набок голову, оглядывал женщин.
   Стояли белые ночи; белесый свет проникал в горницы  и  тревожил  Никиту
Никитича. Грузные каменные своды отцовской палаты давили, и  сон  приходил
не скоро...
   В жаркий день над полями стояло марево,  парило;  петух  в  палисаднике
расхаживал с раскрытым клювом. Из-за гор, погромыхивая, шла  темная  туча.
По дороге серым зверем пробежал пыльный вихрь, и с ним на  заводской  двор
ворвался на вороном скакуне Щука.
   Демидов-младший сидел на крыльце в кресле.
   - Щука! - крикнул Никита Никитич. - Щука!
   Холоп соскочил с коня и, не оглядываясь, подбежал к крыльцу.
   Паралитик нетерпеливо стукнул костылем:
   - Сказывай, что?
   Гонец указал на тучу, взялся за кресло:
   - Гроза идет, надо в горницы.
   Демидов глянул на Щуку, взор варнака мрачен; хозяин понял.
   - Везите в хоромы! - приказал он.
   Возило с хозяином вкатили в хоромы; Щука хлопнул слугу по плечу:
   - Ты, мил-друг, выйди!
   Дядька, топая подкованными сапогами, вышел, осторожно закрыл  за  собой
дверь. В горнице потемнело, в слюдяные окна с тихим шорохом ударили первые
капли дождя.
   Никита Демидов закрыл глаза, нервно застучал костылем.
   - С чем прискакал? - спросил он Щуку.
   - Вести привез, хозяин!
   Холоп проворно расстегнул на  груди  рубаху,  достал  кожаную  ладанку,
извлек из нее письмо. За окном ударил и  раскатился  гром.  Под  каменными
сводами глухо отдалось эхо, Демидов вздрогнул, открыл глаза:
   - Читай!
   Щука прокашлялся, прошелся на  цыпочках  по  горнице,  потрогал  дверь,
закрыл надежно.
   Писал брат Акинфий.
   "Сей ирод Татищев, - тихо читал Щука, - со своими крапивниками  пристал
к нам, как смола липучая. Почитая нас, Демидовых, мохнорылыми, сия яичница
драченая добилась  посылки  государева  офицера  Урлиха...  Тебе,  братец,
ведомо, что народ наш приписной, о чем грамоты имеются в наличии.  Такожды
сей скорохват и шутила поклеп возводит о сребре..."
   Щука поперхнулся, притих. Д