лично пересмотрел все: ощупал бабки коней,
проверил подковы, узлы, ящики. Все было в порядке. Подле него ходил  новый
дядька,  приставленный  к  молодому  потемкинскому  адъютанту.   Рядом   с
Даниловым дядька Орелка казался богатырем с  широкой  грудью,  с  большими
цепкими  руками.  С  виду  холоп  походил  на  безгрешную   душу:   тихий,
молчаливый, с невинным простодушным взглядом. Но кто он был на самом деле,
трудно сказать. Орелка вел трезвую жизнь и старательно избегал женщин. Это
и понравилось Данилову. Испытывая  нового  дядьку,  управитель  с  лукавым
умыслом укорил его:
   - Гляжу на тебя, мужик ты приметный. Бабы, как  мухи  на  мед,  липнут.
Отчего гонишь их прочь?
   - Баба - бес! Во всяком подлом деле непременно ищи  бабу!  -  потемнев,
отрезал Орелка.
   - Это ты верно! - согласился Данилов. - Но ты, мил друг, помни,  что  в
человеке дьявол  силен.  Ой,  как  силен!  -  Прищурив  глаза,  Данилов  с
удовлетворением оглядел могучую, сильную фигуру Орелки.
   - Так что же, что силен дьявол! Умей свою кровь  угомонить!  Ты,  Павел
Данилович, про женский род мне не говори! Знаю.
   В жизни Орелки многое казалось  темным  управителю  санкт-петербургской
демидовской конторы. Признался Орелка в том, что он  беглый,  а  откуда  и
почему сбежал - один бог знает. Догадывался Данилов, что не от добра  сбег
барский холоп к Демидовым и что непременно в этом деле  замешана  женщина.
То, что Орелка сторонится женщин, понравилось управителю.
   "Стойкий перед соблазном человек, убережет и хозяина своего от  блуда!"
- рассудил Данилов и посоветовал дядьке:
   - Смотри, береги демидовского наследника, тщись о его здоровье,  а  баб
от него гони в три шеи! Гони, родимый!
   Скупой и прижимистый Данилов не пожалел хозяйского  добра:  он  обрядил
Орелку в новый кафтан, выдал крепкие сапоги и наградил чистым бельем.
   - В баню почаще ходи! Чист и опрятен за барином доглядывай. Помни,  что
он есть адъютант самого светлейшего!
   - Не извольте беспокоиться, Павел Данилович! - пообещал слуга.
   Он и в самом деле оказался чистоплотным и  рачительным  слугой.  Орелка
пересмотрел гардероб хозяина, вытряс, вычистил одежду и бережно  уложил  в
сундуки.
   Демидову он понравился своею статностью и силой.
   - Песни поешь? - с улыбкой спросил его адъютант.
   - Пою! Только про горе больше пою! - признался Орелка.
   - Почему про горе? - полюбопытствовал хозяин.
   - Известно почему, - нехотя отозвался дядька.  -  Земля  наша  большая,
всего, кажется, человеку вдоволь, а между людей - разливанное горе! Отчего
так, господин?
   - Не твое дело о сем рассуждать. Будешь так думать - спятишь с  ума!  -
недовольно сказал Демидов.
   Орелка ничего не ответил, смолчал. Стоял он, покорно склонив голову,  а
глаза  его  были  спокойны.  Угодливость  холопа   понравилась   Демидову.
Понравилось и то, что дядька как-то незаметно вошел в его жизнь. Казалось,
он век служил Демидовым. Все у него ладилось и спорилось, и  приятно  было
смотреть, как Орелка без суеты, молчаливо готовил хозяина в дорогу.
   Быстро подошел день отъезда. На заре запрягли коней в  большие  фуры  и
ждали отправки. Ночью выпал первый чистый снежок, и на  деревьях  блестело
тонкое нежное  кружево  инея.  Голубые  искорки  сыпались  с  прихваченных
морозом веток. Луна неторопливо катилась над сонным  городом,  бледный  ее
круг светился золотым сиянием.
   В этот тихий утренний час в распахнутые ворота вошла  молодая  монашка.
Хлопотавший у подвод Данилов сразу узнал ее.  Со  злым,  хмурым  видом  он
подошел к черничке.
   - Ты зачем здесь? Кто звал тебя? Орелка, гони отсель  черную  галку!  -
закричал он холопу.
   Из-за возов степенно вышел Орелка. Он приблизился к монашке, встретился
с нею глазами и растерялся.
   - Кто ты? - смущенно спросил он.
   - Аленушка! - спокойно ответила девушка. - Не гони меня!
   - Ты, девка, лучше уходи отсюда! - насупив брови, глухо сказал  Орелка,
а у самого на сердце разлилось тепло. "Глаза-то какие синие! Ох,  господи,
грех-то!" - ласково подумал он, переминаясь перед ней и не  зная,  что  же
делать.
   - Гони ее, гони! - не унимался Данилов. - Эй ты, пошла, пошла со двора!
- толкнул он девушку в спину.
   Аленушка спокойно взглянула на управителя, глаза ее потемнели.
   - Не трожь! Не к тебе пришла и не с тобою разговор буду вести!
   Монашка неторопливо прошла в глубь двора и уселась на бревнышке.
   - Не для того явилась, чтобы уходить! - решительно сказала она, а глаза
ее затуманились слезой. - Бессердечные, куда гоните!
   Орелка смущенно опустил голову. Данилов сердито  запыхтел  и  сказал  с
укором холопу:
   - Ну чего болваном перед бабой  стоишь!  Гони  прочь!  Сам  только  что
сказывал, баба - нечистая сила! Блудницы!
   Но Орелка, однако, не двинулся с места. Что-то привлекательное,  чистое
было в этой девушке. Холоп по-своему угадал  причину  появления  Аленушки.
"Господин обманул! Вот грех!" - подумал он,  и  ему  сердечно  стало  жаль
девушку. Боясь выдать свои чувства, он сурово сказал монашке:
   - Без спросу, милая, нельзя ломиться в чужой двор. Уж, право, не  знаю,
что и делать с тобой.
   Широко раскрытыми синими глазами Аленушка смотрела на Орелку:
   - Видать, не было у тебя в жизни горя! Так и знай: не  сойду,  пока  не
увижу Николая Никитича!
   - Батюшки! - огорченно вскрикнул Данилов. - Что  ты  делаешь  со  мною,
монашеская душа! Только-только откупился от пристава за монастырский  шум,
а тут изволь, черная галка опять шасть в хоромы! Блудница! - поднял кулаки
управитель.
   Орелка закрыл собою девушку:
   - Зря обижаешь духовное лицо,  Павел  Данилович!  Она  и  сама  подобру
уйдет!
   Аленушка хотела что-то сказать, но вдруг всплеснула руками и  рванулась
вперед.
   - Николенька! - обрадованно закричала она.
   В распахнутые ворота на белом арабском  скакуне  тихим  аллюром  въехал
Демидов. Аленушка подбежала к нему и крепко уцепилась за стремя.
   - Николенька, ой, Николенька! - тихо и жарко прошептала она,  и  мелкие
слезинки брызнули из ее глаз.
   Адъютант смущенно слез с коня.  Статный,  в  гвардейском  мундире  и  в
сверкающем кивере, он бережно взял ее за руку.
   - Уйдем отсюда, Аленушка. Тут народу много,  неудобно!  -  краснея  под
взглядом Данилова, обронил он.
   Просиявшая, затихшая, она послушно пошла за ним.  Демидов  обернулся  к
Данилову и сказал властно:
   - Оставь нас!
   Управитель недовольно пожал плечами.
   - Помилуй, Николай Никитич! - взмолился он. -  Сия  чернорясница  не  к
добру пришла. Известно, что у  вас  душа  добрая,  но  только  скажу  вам,
господин, что и рублики у нас не бросовые!
   - Пошел прочь! - багровея, оборвал его адъютант  и  провел  Аленушку  в
хоромы. Массивная дубовая дверь захлопнулась перед самым носом Данилова.
   Николай Никитич усадил  Аленушку  в  кресло  и,  удивленно  разглядывая
девушку, спросил:
   - Как ты узнала, где я живу?
   - Узнала! - загадочно  сказала  она  и,  вспыхнув,  со  всей  страстью,
запросила:
   - Николенька, возьми меня с собой! Не жить мне без тебя, не  жить!  Все
ночи думала, очи выплакала! - Синие глаза ее просяще смотрели на Демидова.
   - А монастырь? А матушка? - взволнованно спросил он.
   - Люб ты мне! Ой, как люб! - жарко сказала Аленушка  и  прислонилась  к
его плечу. - Ушел ты, и словно солнышко закатилось. Что мне монастырь?  Не
жить мне без тебя... Истерзалась!
   - Но почему ты тогда гнала меня прочь? - допытывался он.
   Лицо Аленушки зарделось, она стыдливо опустила голову.
   - Да разве ж можно так? Испугалась баловства...
   - А теперь пойдешь за мной? Не будешь жалеть? Не будешь раскаиваться?
   - Теперь все равно! Хоть день, да с тобой, родненький  ты  мой!  -  Она
теснее прижалась  к  его  плечу.  Демидов  взглянул  на  зардевшиеся  щеки
монашки; стало тепло  и  хорошо  на  сердце.  Он  долго-долго  смотрел  на
хорошенькое личико, гладил ее русые волосы и шептал ласковые слова, а  она
все ниже и ниже клонила голову, прислушиваясь к нежным словам...
   Через час Николай Никитич вышел из  покоев  и  позвал  Данилова.  Когда
управитель явился, он приказал строго:
   - Знаю, что скажешь! Не спорь! Решено нами:  Аленушка  едет  с  обозом.
Переодень  ее,  а  монашеское  платье  сожги,  да  не  пытай   ее   своими
расспросами. Посади ее в лучшую фуру, и пусть Орелка бережет...
   Данилов порывался что-то сказать Демидову, но тот не дал  ему  и  слова
вымолвить.
   - Помолчи, так лучше будет! - пригрозил он.
   Оставив раздраженного управителя, Николай Никитич снова ушел.
   - Это ты все, сатана! - прикрикнул Данилов на Орелку.  -  Говорил,  что
баба - бес! А теперь на-ка, вступился! Как это понимать? Вот и береги свою
птаху!
   Орелка не осердился на брань управителя. Он  спокойно  выслушал  его  и
смущенно попросил:
   - Прости ты меня, Павел  Данилович,  руки  не  поднялись  на  синеокую.
Видать, душевная девка! Может, и не на  радость  пришла  сюда,  да  что  ж
поделаешь, Павел Данилович, против хозяйской воли не пойдешь!
   Орелка и сам поразился  своим  речам;  откуда  явилась  эта  приблудная
монашка, и что за сила в ее глазах! Взглянула на Орелку, и он смирился!
   "Эх, девка, девка, на огонек потянулась! Гляди, сгибнешь. А  жалко!"  -
подумал он об Аленушке.


   Потемкин выехал из Санкт-Петербурга  5  мая  1789  года.  Толпы  народу
сбежались посмотреть на пышные проводы светлейшего. Ехал  он  в  золоченой
карете, сопровождаемый блестящей свитой. Впереди бежали скороходы,  одетые
в алые кафтаны с золотыми позументами. Размахивая булавами,  они  на  ходу
зычно кричали толпам зевак:
   - Пади! Пади! Сторонись!
   На запятках княжеской кареты громоздились два громадных арапа в лиловых
плащах.  Они  сверкали  изумительно  белыми  зубами,  сохраняя  при   этом
совершенно невозмутимое выражение лица. За каретой скакали уланы, драгуны,
казаки. Сбоку экипажа на вороном коне следовал адъютант Демидов в походной
лейб-гвардейской форме.  Николай  Никитич  восхищенно  поглядывал  в  окно
кареты, ловя каждое движение светлейшего. Потемкин держался величественно:
полное лицо его дышало покоем. Демидову было приятно показать себя  толпе.
В белых лосинах,  затянутый  в  мундир,  румяный  и  свежий,  он  выглядел
красавцем. Сам понимая это, он горячил своего коня,  чтобы  покрасоваться.
Игривый конь гарцевал под ним, кося на толпу влажные фиолетовые глаза.  Он
бережно нес всадника, играл  каждым  мускулом  и,  высоко  задрав  длинную
тонкую голову, время от времени оглашал дали звонким ржанием...
   Вот и застава! Толпы поредели и наконец совсем отстали от поезда. Перед
Демидовым  распахнулась  поросшая  вереском  равнина.   Скороходы   теперь
тащились за каретой. Потемкин опустил голову и ехал задумчивый. Кто знает,
о чем он думал?
   Демидов с завистью смотрел на выхоленное  лицо  князя,  на  его  умение
держаться величественно и надменно. "Он  ведет  себя  как  триумфатор!"  -
восторгался светлейшим его адъютант.
   И в самом деле, не успел Потемкин отъехать десяти верст, следом за  ним
погнались курьеры. Они везли князю то записочки государыни, то подарки, то
благословение на подвиги. Под  станцией  Бологое  княжеский  поезд  нагнал
императорский курьер и  испросил  у  Потемкина  личный  прием.  Светлейший
приказал остановить карету и вышел на  шоссе.  Курьер  почтительно  вручил
князю шкатулку, присланную  императрицей.  На  виду  всей  свиты  Потемкин
благоговейно поцеловал шкатулку и раскрыл ее. В ней лежали  медали  с  его
портретом и письмо. Светлейший вынул письмо из шкатулки, горячо  облобызал
его и прочел про себя. Затем князь неторопливо вернулся в карету, и  поезд
тронулся дальше.
   На всем пути Потемкин сохранял величие и  спокойствие.  Демидов  скакал
рядом, его сменял Энгельгардт. Весь день так и не удалось Николаю Никитичу
вырваться к обозу, в котором ехала Аленушка. Да ему и не  очень  хотелось:
на душе кипела  буря.  Блеск  и  величие,  окружавшие  поезд  светлейшего,
заставляли Демидова пожалеть о совершенном. Ему очень нравилась  Аленушка,
ее нетронутость и покорность, приятный ласковый голос с мягким  тембром  и
непорочные синие глаза. Но то,  что  так  сильно  захватывало  сердце  час
назад, теперь охлаждало своей  простотой.  В  почтительном  расстоянии  от
поезда  светлейшего  медленно  катилась  вереница  блестящих  экипажей,  в
которых князя  сопровождали  столичные  друзья,  знакомые  и  таинственные
искатели приключений. Среди этого шумного, беспокойного общества кавалеров
и дам ехала и очаровательная гречанка де Витт.
   Еле успевал Демидов смениться, как его уже тянуло  к  экипажу  коварной
прелестницы. Она ехала  в  зеркальной  карете,  принадлежавшей  Потемкину.
Рядом с красавицей восседал желтый и мрачный муж. Он злобно взглядывал  на
подъезжавшего  адъютанта,  когда  тот  появлялся  у  кареты,  но  все   же
снисходительно перекидывался с Демидовым ничего не  значащими  фразами,  а
дама держалась очень заносчиво.
   На одном из привалов,  воспользовавшись  общей  суетой,  она,  сверкнув
глазами, шепнула Демидову:
   - Прошу, не преследуйте меня. Слышите?
   - Но мы еще не сквитались! - озорно сказал адъютант и нагло посмотрел в
ее темные глаза.
   - На большее не рассчитывайте! - резко сказала она и отошла к  экипажу,
где ее поджидал хмурый муж.
   С этого времени Демидов вздыхал, терзался,  он  избегал  встречаться  с
гречанкой...
   Далеко  позади  остались  дремучие   брянские   леса,   русские   избы,
приветливые  волнистые  холмы.   Впереди   раскинулась   степь,   могучая,
необъятная и однообразная.  Деревни  прятались  в  балках.  Белые  мазанки
укрывались в садочках. Глубокая тишина охватила степь: ничто  не  нарушало
ее однообразия и безмолвия. Изредка навстречу попадались  огромные  овечьи
отары. Древние  пастухи  в  вывернутых  мехом  наружу  шубах,  с  длинными
посохами стерегли стада. Они подолгу недвижимо стояли среди  живого  руна,
пристально всматриваясь в даль, где небо сходилось с землей. Поджарые злые
псы, завидев поезд Потемкина, с хриплым лаем бросались  вслед,  но  казаки
разгоняли их плетьми.
   С наступлением сумерек на  степь  надвигалась  синеватая  мгла,  и  все
быстро уходило в ночь. Лишь изредка  в  стороне,  в  отдалении,  вспыхивал
костер странника.
   На ночлегах обычно ждали в степи разбитые палатки, и потемкинский поезд
шумно устраивался на отдых. Усталый и обозленный, Демидов уезжал в  табор,
забирался в палатку, устроенную Орелкой, и валился на походную кровать.
   Напрасно Аленушка  просяще  смотрела  на  него.  Могучий  сон  обуревал
адъютанта, слипались глаза, и как ни боролся Николай Никитич  с  дремотой,
Орелка еле успевал разоблачить гвардейца, и тот сразу засыпал. Аленушка не
уходила из палатки. Усевшись  в  изголовье,  она  долго  любовалась  своим
возлюбленным,  осторожно  приглаживала  его  темные  волнистые  волосы.  В
глубокой ночной тишине, как еле уловимый ветерок, шелестел шепот девушки:
   - Николенька... Николенька...
   Она на все лады повторяла это приятное для нее имя. Все  свои  душевные
переживания и настроения она вкладывала в это  волшебное  для  нее  слово,
произнося его с различными оттенками в ночном безмолвии. В нем  звучали  и
любовь, и радость, и восхищение, и  горечь,  и  тихая  печаль.  Далеко  за
полночь, затаив дыхание, она все сидела и ждала ласки. Вот  он  проснется,
протянет руку и привлечет к себе...
   Но  ласки  возлюбленного  оскудели.  Аленушке  становилось  страшно  за
будущее. Что будет, если Николенька разлюбит? Она  гнала  прочь  тревожные
мысли, старалась не думать о плохом...
   Утром звучали рожки. Небо яснело,  уходила  ночная  мгла.  Первые  лучи
солнца распахивали перед взором широкий простор. Вдали на солнце  блестели
золотые кресты сельской церквушки. С просветленным лицом Аленушка радостно
приветствовала пробуждение мира. Она склонялась над возлюбленным и  будила
его:
   - Николенька, проснись!
   Наступали блаженные минутки  его  пробуждения.  Здоровый,  сильный,  он
протягивал руки и привлекал ее к себе. Она  ждала  этого  мгновения  и  не
сопротивлялась его бурной ласке.
   Орелка проворно обряжал господина, и освеженный  адъютант,  улыбнувшись
Аленушке, спешил к шатру светлейшего.
   Снова весь день она одна  ехала  в  кибитке,  от  безделья  разглядывая
встречных. Тянулись обозы. Ленивые волы,  еле  передвигая  ноги,  медленно
влачили пыльные арбы, бежали  крестьянские  лошаденки  по  темной  степной
дороге, в стороне важно расхаживали стаи ворон. Раз ей  навстречу  попался
худой носатый монах. Был  он  весь  пыльный,  на  груди  бряцала  железная
кружка. Он внезапно возник перед кибиткой. Черные  глаза  монаха  насквозь
прожгли Аленушку.
   - Подайте на построение божьего храма! - сиплым голосом попросил он.
   Она стала рыться в узлах и вспомнила, что у нее нет ни копеечки. С  тех
пор как девушка пришла к Демидову, она боялась взять в руки  деньги,  чтоб
не  осквернить  свое  безмятежное  счастье.  У  нее  много  лет   хранился
перстенек, подобранный на дороге в ее блужданиях по храмам. Чей он  был  -
кто знает? Однако она берегла его...
   Монах все еще не опускал протянутой загорелой руки. Аленушка испугалась
его черных пронизывающих глаз, силилась отвернуться - и не  смогла.  Чтобы
избавиться от него, она сняла с пальца  золотой  перстенек  и  опустила  в
кружку.
   Монах истово перекрестился. Страшная улыбка прошла по  его  коричневому
лицу.
   - С барином едешь? Прости, господи, блудницу! - Он  тряхнул  кружкой  и
медленно пошел прочь. Испуганная Аленушка замерла  и  долго  смотрела  ему
вслед, пока он не исчез в сиреневой мари. Весь  день  она  находилась  под
впечатлением встречи со странным монахом с пронзительными глазами...
   Вечером на привале к палатке на белом коне  прискакала  нарядная  дама.
Она  осадила  скакуна  перед  Аленушкой  и,  снисходительно  улыбаясь  ей,
крикнула:
   - Холопка, Демидова сюда!
   Напудренная, в ярком шелковом платье, украшенном лентами, она  казалась
пестрой птицей,  залетевшей  издалека.  У  Аленушки  замерло  сердце.  Она
потемнела от обиды и ревности. С ненавистью посмотрела на щеголиху.
   - Его нет! - коротко отрезала она и уперлась в бока, готовая  сцепиться
с приезжей.
   - Где же он? - настойчиво допытывалась всадница.
   - Не знаю! - Аленушка  недовольно  повела  плечом  и  подошла  ближе  к
сопернице: ох, как хотелось вцепиться в ее надушенный парик!
   Конь гарцевал под незнакомкой, но она ловко протянула руку  и  ухватила
Аленушку за подбородок. Глядя в ясные глаза девушки,  щеголиха  насмешливо
сказала:
   - Не злись, милая простушка! Мне твой Демидов вовсе не нужен!
   - Что же тогда вам тут понадобилось? - строго спросила Аленушка.
   -  Полюбопытствовала,  с  кем  блистательный  адъютант  изволит  сейчас
водиться! - засмеялась она, стегнула скакуна хлыстом и  умчалась  к  шатру
светлейшего.
   - Паскуда! - сплюнула ей вслед Аленушка. - Это вам баловство -  любовь,
вы...
   Ей стало горько, слезы подкатились к  горлу.  Как  она  смела  светлое,
глубокое чувство к Николеньке назвать таким словом!
   - Будь ты проклята! - заплакала Аленушка и,  ссутулившись  от  большого
горя, скрылась в палатке...
   Чем дальше на юг, тем  прозрачнее  и  синее  становилось  небо.  Вот  и
запорожские хутора миновали, и на дорогах теперь белеют долгополые  свитки
и широкие войлочные капелюхи молдаван. На бойких местах - еврейские корчмы
и лавчонки. Нередко дымят костры, а подле них шумный и  грязный  цыганский
табор. Все оживленнее становился шлях: то  навстречу  пронесутся  казацкие
разъезды,  то  обгонят  в  походном  марше  идущую  роту  пехотинцев   или
надоедливо проскрипят арбы, запряженные верблюдами.
   Последний привал, и в полдень показались Бендеры. Внизу  блеснули  воды
Днестра. Демидов  поразился  виду  городка.  Он  ожидал  встретить  тихие,
безлюдные улицы, поросшие травой, и чем больше вглядывался  в  окружающее,
тем  все  боль