ра,
беззвездна. Задувала моряна. Ветер  трепал  полы  кафтана,  забирался  под
одежду.
   Крепостной музыкант проходил по тропке, бегущей через торосистый лед, и
горестно думал: "Рядом омут, броситься - и все кончено..."
   Но внезапная мысль притупила боль. "А жена,  а  матушка?  Что  будет  с
ними?" - подумал он.
   Жгучий стыд охватил все существо Андрейки. При каждом шаге  запоздалого
прохожего он вздрагивал. Ему казалось, что все знают о его позоре.
   Поздно прибрел он домой. Ни с кем не перемолвился словом.
   В своем уголке, отведенном в людской, Андрейка  сел  за  стол,  склонил
голову на руки. Было страшно взглянуть в глаза Аннушке.
   Бледная, дрожащая, она неслышно подошла к мужу, склонилась  над  ним  и
прошептала:
   - Как он смел?
   Андрейка горько усмехнулся.
   - Он  все  смеет...  Демидов  -  барин,  а  мы  рабы.  Пойми:  рабы!  -
страдальчески выкрикнул Андрейка. - Ах,  на  какое  горе  я  привез  тебя,
Аннушка!
   Итальянка  прижалась  к  плечу  мужа  и,  сдерживая   слезы   обиды   и
оскорбления, молча заглядывала ему в глаза...


   Внезапно  в  Санкт-Петербурге  прекратились  балы.  В   Зимний   дворец
поминутно скакали курьеры. Государыня Екатерина Алексеевна  не  появлялась
на больших выходах. Во дворце, в маленьком рабочем кабинете царицы, каждый
день происходили совещания. С Урала дошли неприятные вести.  Беглый  казак
Емельян  Пугачев  поднял  мятеж,  осадил  Оренбург;   восстание,   подобно
огнедышащей лаве, грозило разлиться по всей стране.
   Демидов притих, стал подозрителен.  В  неурочное  время  он  вставал  с
постели и, наскоро накинув халат, в мягких туфлях  неслышно  обходил  свои
хоромы. Среди ночи хозяин неожиданно появлялся в людской и прислушивался к
сонному дыханию дворовых.
   Приуныла и Александра Евтихиевна. С недоверием она смотрела на Аннушку.
Не переносила укоряющего взгляда  своей  камеристки.  С  той  поры,  когда
Андрейку выпороли розгами, Демидовой  казалось,  что  итальянка  замышляет
против нее дурное. Она жаловалась мужу:
   - Убери ее, Никитушка, подальше! Глаза у ней  злые,  волчицей  на  меня
смотрит.
   С Каменного Пояса приказчик Селезень прислал страшную весть: на заводах
поднимались  работные,  покидали  работу   и,   озлобленные,   уходили   в
пугачевские отряды.
   После  долгого  раздумья  Никита  Акинфиевич  решил  оставить  семью  в
Санкт-Петербурге, а самому тронуться в Москву.  Пора  было  подумать  и  о
делах! Заводы оставались без хозяина.



10

   В апреле Никита Демидов в сопровождении Андрейки и его жены  отправился
в Москву. Дорога была веселой: солнце золотыми  потоками  заливало  землю.
Леса оделись свежей листвой, над  лесными  проселками  шумели  белостволые
березки. В лугах раскинулась цветистая пестрядь, хлопотливо гудели  пчелы,
над нивами распевали невидимые жаворонки. На обсохшую пашню выехал пахарь.
Степенно вышагивал он за тяжелой сохой, а следом за  ним  ложилась  черная
жирная  полоска  земли.  Демидов  щурился   от   яркого   света,   подолгу
всматривался в поля; над ними волнисто струился  нагретый  воздух.  Завидя
при дороге пахаря, Андрейка приветливо крикнул ему:
   - Бог на помощь!
   - Спасибо, родимый! - отозвался мужик.
   Андрейка с уважением подумал о труде крестьянина:
   "Вот кто хлебушком Русь кормит! Эх, горе-то какое:  один  с  сошкой,  а
семеро с ложкой! Баре и тут пристали к мужицкому телу..."
   Дорога пролегала через плотину; в пруде широко разлилась  вешняя  вода.
По зеркальной глади с кряканьем плавали утиные стайки. У плотины в зеленых
вербах виднелась ветхая, крытая соломой мельница. Огромное мшистое  колесо
медленно ворочалось, разбрасывая каскады сверкающих брызг.
   На  плотине  бегали  ребята.  Завидев  экипаж,  они   снялись   озорной
воробьиной стаей и бросились к деревенской поскотине, где предупредительно
распахнули перед проезжими скрипучие ворота в поле...
   Аннушка  ехала  в  возке  позади  демидовского   экипажа.   За   долгую
петербургскую зиму ее тонкое личико  вытянулось,  побледнело,  но  большие
глаза по-прежнему горели ясным  светом.  Все  окружающее  приводило  ее  в
изумление и восторг. Зеленые леса и нежно-голубое небо, даже  бредущий  за
сохой пахарь - все чем-то напоминало весну в родной Италии.
   Когда на шестые сутки утомительного пути вдали вспыхнули золотые  главы
московских соборов, Никита снял шляпу  и  истово  перекрестился.  Андрейка
соскочил с облучка, и подбежав к возку,  в  котором  ехала  жена,  крикнул
Аннушке:
   - Гляди, вон она, наша Белокаменная!
   Над  полями  в  густом,  упругом  воздухе  навстречу  поплыл  величавый
благовест. Из дальних и ближних  окрестных  сел,  пыля  босыми  ногами,  с
котомками за плечами, в первопрестольную тащились  толпы  потных,  усталых
богомольцев. Завидя барскую карету, они долго  провожали  ее  пристальными
взглядами. На унылых, изъеденных нуждой лицах не было радости, хотя кругом
в природе все ликовало.
   Аннушка, вздохнув, обронила:
   - Бедные так же, как и у нас, идут просить радости, а ее нигде нет  для
обездоленного человека!
   Андрейка вспомнил порку, опустил голову.
   - Это верно, Аннушка! Ну погоди, может, придет и  для  нас  радость!  -
сказал он и многозначительно посмотрел ей в глаза.
   Издали Москва  показалась  Аннушке  волшебным  городом:  так  жарко  на
полуденном солнце среди весенней зелени  блестели  маковки  многочисленных
церквей. В широкой извилистой долине синела спокойная  река,  плавно  неся
свои раздольные воды к подернутому сиреневой дымкой далекому  окоему.  Уже
начались обширные загородные сады, охваченные могучим цветением. Ветвистые
яблони стояли, укрытые бледно-розовой пеной цветов,  издававших  тонкий  и
нежный аромат, от которого у Аннушки слегка кружилась голова. При малейшем
дыхании ветерка с грушевых и вишневых  садов,  как  снежинки  в  метелицу,
слетали белые лепестки, устилая дорогу.
   Кругом простирался необозримый зеленый простор, но сам  город  по  мере
приближения к нему тускнел и словно угасал. Пошли кривые немощеные  улицы,
огороженные  обветшалыми  плетнями   и   заборами,   которые   прерывались
домишками, крытыми тесом,  лубком,  а  то  и  соломой.  По  старым  крышам
изумрудно зеленели мхи. Избушка с надвинутой соломенной крышей походила на
ветхую  старушонку,  сгорбившуюся  и  подслеповатую.   Встречались   дома,
рубленные из крупного смолистого  леса,  крытые  шатром.  Высокие  дубовые
ворота при них были с двускатной кровелькой, под  которой  сиял  врезанный
медный восьмиконечный крест.
   - Раскольничьи домы! - сказал  Андрейка  жене,  но  она  не  поняла,  с
удивлением разглядывала молчаливые, угрюмые дома. Только  собачий  лай  на
дворах да оскаленная песья морда в подворотне свидетельствовали о том, что
здесь живут люди...
   Заборы вдруг прерывались, шли пустыри, а за ними снова тянулись барские
усадьбы, с высокими дворцами, белеющими колоннадами.  И  все  это  величие
тонуло  в  тенистых  липовых  кущах  или  среди  бесконечных  оранжерей  и
огородов.
   Улицы, переплетаясь с  переулками,  круто  сворачивали  то  вправо,  то
влево.  Зачастую  в  глухом  переулке  из-за  рощи  смиренно   выглядывала
бирюзовая маковка крохотной  церквушки.  На  широкой  Покровке  показались
каменные  строения.  На  Разгуляе  толпилось  много  праздничного  народа,
мелькали сарафаны, кумачовые рубахи, синяя домашняя пестрядина.
   Путешественники незаметно подъехали к Басманной,  где  среди  зелени  и
прудов  раскинулась  родовая  демидовская  усадьба.  От   каменных   ворот
навстречу уже бежала дворня. Демидов встрепенулся и крикнул ямщику:
   - Ну-ка, шевели!
   Кучер взмахнул бичом, и кони, поднимая  тучи  пыли,  вихрем  влетели  в
обширный зазеленевший двор.
   - Андрейка! - раздался радостный крик.
   По двору бежала старая мать. Задыхаясь и плача, Кондратьевна спешила  к
сыну. Андрейка не утерпел, кинулся к  ней,  схватил  старую  в  объятия  и
крепко прижал к груди. По морщинистым щекам матери катились слезы.
   - Дитятко мое! - нежно припадая к нему, шептала старуха и  ласкала  его
голову, словно ребенка.  -  Слава  богу,  довелось-таки  свидеться,  сынок
мой...
   Мать оглядывала его заморский  потертый  наряд,  бедный,  но  опрятный,
заглядывала ему в глаза и не могла насмотреться:  так  вырос,  так  красив
стал сын.
   Аннушка сердцем догадалась, что это  мать  Андрейки.  Старушечья  ласка
тронула ее до слез. Наконец, освободившись от объятий,  Андрейка  смущенно
оглянулся на Аннушку и сказал старухе:
   - Матушка, это моя женка...
   Кондратьевна на мгновение онемела, потом ласково улыбнулась. Пораженная
красотой итальянки, она, все еще не доверяя сыну, молча оглядела  женщину,
Заметя на белой шее Аннушки крестик, она всхлипнула:
   - Христианка... Невестушка...
   Не сдерживаясь больше, она прижала молодую женщину к своей груди...
   Демидов  тяжело  вышел  из  коляски.  Недовольно  посмотрев  в  сторону
Андрейки, крикнул дворовым:
   - Устал я, отдохнуть надо... К вечеру истопить баньку!
   Он скрылся в прохладных хоромах.
   На дворе все сияло под солнцем. С крыши  слетел  белоснежный  голубь  и
стал пить из лужицы, сверкавшей у колодезя...
   Кондратьевна увела дорогих гостей в маленький тихий  флигелек,  укрытый
густыми зарослями малинника. Тут неподалеку за оградой на  жердях  кричали
диковинные павлины.
   - Это мои птенчики, - ласково сказала Кондратьевна, и вокруг глаз легли
сухие мелкие морщинки, отчего лицо ее стало еще приветливее и добрей.
   За птичником шел старый тенистый сад.  Склоненные  вязы  опускали  свою
серебристую листву в зеркальные пруды.
   В затишье водных просторов плавали лебеди, а  в  тени  на  темной  воде
чуть-чуть колебались белые хрупкие чашечки лилий...
   И когда в синем ночном небе засверкали крупные чистые звезды, в  старом
саду стало тихо, легкая призрачная дымка  тумана  поплыла  над  застывшими
прудами  и  шелестящими  древними  вязами.  Утих  птичник.  В  домике   на
тесноватом столике затеплилась восковая свечечка.
   - Приберегла на смертный день, - с легкой грустью  сказала  старушка  и
улыбнулась. - А сейчас не до  смертного  часа:  жить  хочу,  чтобы  внучат
понянчить...
   Лицо Аннушки залил румянец. Андрейка подсел поближе к жене.
   Пламя  свечи  слегка   колебалось,   делая   лица   зыбкими.   Морщинки
Кондратьевны казались глубже. Дрожащей рукой мать  нежно  гладила  молодую
женщину.
   Андрейка все расспрашивал о родном Камне, о Москве.
   Склонившись над  столом,  птичница  вздохнула  и  таинственным  голосом
поведала:
   - Принесли люди с родимой сторонки диковинные вести,  сынок.  Опять  на
Камне помутился народ. Сказывают, появился в горах  царь  Петр  Федорович.
Идет он против заводчиков и дворян. И на Москве, слышь-ко, среди  дворовых
и черного люда такая молва есть. Только кто тот  человек  -  царь  или  не
царь? Сказывали, что беглый...
   - А хошь и беглый, лишь бы народу волю  дал!  -  со  страстью  вымолвил
Андрейка.
   - Ты, сынок, тишь-ко! - испуганно оглянулась Кондратьевна. - И чего  ты
мелешь? А как же мы будем жить-то без господ... Барин, гляди, тебя в  люди
вывел...
   Андрейка скрипнул зубами. Помолчал и зло бросил:
   - В люди... Покалечил только... Ух, кабы!..
   Он не договорил, встретив тихий, примиряющий взгляд Аннушки, и  понурил
голову.


   Демидов отослал Андрейку на  Оку  принимать  струги  с  железом.  Писец
бережно укутал в черный шелк скрипку и уложил ее в ящик.  Он  долго  стоял
над ним, с грустью о чем-то думая. Рядом с ним  стояла  Аннушка,  тихая  и
бледная. Она беззвучно плакала. Безмолвные слезы крупными жаркими  каплями
выкатывались из-под густых ресниц, тихо струились по смуглому лицу.
   - Я боюсь одна! Так боюсь!.. - шептала она в горестном порыве.
   - А ты не бойся, Аннушка! - успокаивал  ее  муж.  -  С  тобой  остается
матушка. Она тебя так любит...
   - Ах, Андрейка... - с тяжелым вздохом сказала Аннушка и запнулась.
   Он взглянул на ее слегка располневший стан, и горячее отцовское чувство
нахлынуло на него. Он нежно обнял жену и сказал:
   - Берегись, Аннушка...
   Они расстались. Провожая его до заставы, она долго стояла у  полосатого
шлагбаума и смотрела в ту сторону, где над дорогой расплывались  последние
клубы поднятой пыли...
   Опечаленная и  задумчивая  вернулась  Аннушка  в  демидовскую  усадьбу.
Старуха-мать хлопотливо ухаживала за ней, уговаривала:
   - Ты не горюй, Аннушка! И я была молодкой, в такой  поре  бабе  страшно
без сокола.
   Как юркая мышка, Кондратьевна шмыгала по своему дому. Она  всегда  была
тиха и аккуратна. Укладываясь спать, старуха подолгу выстаивала на коленях
перед образами, истово молилась и клала земные поклоны.
   - Помолись и ты, Аннушка! Бог внемлет твоей  молитве  и  пошлет  вам  с
Андрейкой счастье!
   Аннушка опускалась на колени рядом с ней. Она не знала русских  молитв.
Молилась по-своему, но строгие  лики  святых,  нарисованные  на  старинных
иконах, пугали ее  своею  суровостью.  Нет,  молитва  не  облегчала  душу!
Забвение приносила только работа. От  утренней  зари  до  темна  хлопотала
Аннушка по хозяйству.  Бегала  на  пруд,  стирала  барское  тонкое  белье,
толкала  перед  собой  тачку,  наполненную  теплой  землей.  В  саду   она
рассаживала цветы, помогая садовнику - седому загорелому старичку с добрым
морщинистым лицом.
   Каждое утро он ласково  встречал  ее.  Поднимая  выгоревшую  от  солнца
шляпу, размахивая ею, он еще издали кричал:
   - С добрым утром, Аннушка! Хлопотунья моя...
   Поливая посаженные ею цветы, он говорил:
   - Хороши! Рука у тебя, Аннушка, легкая, счастливая.
   Усталая после дневной хлопотливой работы, она возвращалась в  низенький
флигилек, в котором жила  со  старухой.  Прежде  чем  улечься  в  постель,
Аннушка раскрывала футляр, доставала оттуда  скрипку,  распутывала  черный
шелк и осторожно дотрагивалась до струн. Среди спокойной  вечерней  тишины
они издавали нежный звук. Казалось, не струны звучали, а  шептал  издалека
Андрейка:
   - Не бойся, Аннушка...
   Словно дитя, она снова нежно кутала в шелк худенькие плечики скрипки  и
укладывала ее в мягкое ложе.
   Каждый день она то незаметно скользила по саду, то забегала  к  старухе
на птичий двор, остерегаясь попасться на глаза хозяину. Его тяжелый взгляд
преследовал молодую женщину всюду. Смущаясь до слез, она  отступала  перед
ним и в тревоге убегала прочь...
   Но разве уйдешь от вездесущего Демидова? В теплые  майские  дни  хозяин
выходил в сад одетый налегке, с распахнутой на груди рубашкой.
   Усевшись на скамью, Демидов часами наблюдал, как холопы работали в саду
и в огороде. Работники трудились у прудов, очищая дно от  ила.  Крепостные
девки возили песок. Среди них была и Аннушка. Молодая итальянка,  крепкая,
тронутая золотым загаром, давно волновала его. Ее полусклоненная  головка,
протянутые вперед руки, которыми она толкала тележку,  и  обнаженные  ноги
были невыразимо грациозны,  все  ее  тело  было  точно  пронизано  светом.
Волнение охватывало Демидова, когда она проводила мимо. Он не мог оторвать
глаз от молодой женщины, спокойно и легко работавшей. Руки ее огрубели  от
тяжелого труда, лицо стало темным от загара, - чистотой и здоровьем  веяло
от всей ее фигурки.
   Завидев хозяина, итальянка смущенно опустила голову  и  заторопилась  с
тележкой. В своем смущении она стала еще краше и привлекательней.  Демидов
оглянулся на окна барского дома и сказал ей строго:
   - Стой!
   Холопы, работавшие у пруда, подстерегали каждое  движение  хозяина.  Не
смущаясь этим, он вскочил со скамьи и загородил ей дорогу:
   - Погоди! Что слышно от Андрейки?
   Аннушка остановила тележку и в большом смущении опустила руки. На щеках
ее вспыхнул румянец. Черные мохнатые ресницы  встрепенулись  в  страхе,  и
быстрый испуганный взгляд обжег Никиту.
   Густые, могучие вязы, раскачиваясь, бросали зыбкую тень на дорожку.
   Громадный, отяжелевший  вдруг  Демидов,  заикаясь,  зашептал  страстные
слова:
   - Ты... ты... моя хорошая...
   Демидов  был  дороден,  мускулист.  Он  стоял  перед  ней  без  парика,
огненно-золотой луч солнца падал на его выпуклый сверкающий лоб.
   - Скажи... Ну скажи слово...  Что  молчишь?  -  продолжал  он  страстно
шептать и, протянув руки, стал приближаться к молодой женщине.
   - Сударь, что вы делаете? -  в  страхе  крикнула  Аннушка.  -  Пустите,
сударь!
   На ее больших влажных глазах засверкали слезы обиды. Но душой  и  телом
Демидова овладела похоть. Он сказал ей:
   - Приходи ко мне... Нужно поговорить...
   Она оставила тележку и, пугливо озираясь, убежала прочь.
   Весь дрожа от возбуждения, Никита долго стоял на дорожке. Придя в себя,
он окинул сад хозяйским взглядом и самодовольно усмехнулся.
   У пруда, все так же не  разгибая  спины,  как  черви,  в  иле  копались
холопы. Босоногие девки окольными дорожками таскали песок; ничего не видя,
они проходили с застывшими, холодными лицами...
   Аннушка  прибежала  в  низенький  флигелек.  Густая  прохлада  и  покой
наполняли его. Она упала на постель и залилась горькими слезами...


   Над Москвой, над садом давно опустилась ночь. Яркие звезды низко  плыли
над темными деревьями. На дворе прозвенел цепью сторожевой пес,  а  Никита
не мог уснуть. Ходил из угла в угол и думал об итальянке. "Хороша, хороша,
бестия!" - покряхтывая, вспоминал он о встрече.
   Он медленно двигался  по  кабинету  вдоль  шкафов,  в  которых  тусклой
позолотой поблескивали корешки  книг.  Взор  его  упал  на  Гомера.  И  он
вспомнил строфы, заученные им давным-давно, в юности.
   "Там  была  большая  пещера,  в  которой  жила  нимфа  с  великолепными
волосами, - в такт своим шагам повторял Никита  строфы.  -  Сильный  огонь
горел в очаге,  и  запах  кедра  и  лимонного  дерева,  сгоравших  в  нем,
распространялся далеко по острову. Распевая прекрасным своим  голосом  там
внутри, она осматривала полотно или ткала  его  золотым  челноком.  Вокруг
пещеры стоял зеленеющий лес, ольха, черный тополь, душистый кипарис,  а  в
лесу вили себе гнезда птицы с длинными крыльями, чайки, коршуны, вороны  с
продолговатыми клювами и все береговые птицы, охотящиеся  в  море.  Вокруг
пещеры расстилалась молодая  виноградная  лоза,  вся  цветущая  гроздьями.
Возле били четыре ключа неподалеку друг  от  друга,  вода  их  бурлила,  и
каждый извивался по-своему. Кругом цвели мягкие луга  дикого  сельдерея  и
фиалок. Бог, который пришел бы сюда, был  бы  изумлен  и  радовался  бы  в
сердце своем..."
   Демидов расчувствовался от декламации. Когда смолк,  долго,  не  мигая,
смотрел на трепетное пламя свечи. Потом погасил огонек и распахнул окно.
   Одна за другой гасли звезды, из-за густых садов выплывала черная  туча.
Послышались отдаленные глухие раскаты грома, сверкнула зеленоватая молния.
Ни один листик не шевелился на деревьях. Никита  прислушался  к  тишине  и
сказал громко:
   - Идет гроза... А все-таки ты будешь моей, холопка!..


   Ни слезы, ни мольбы старухи Кондратьевны не помогли: Аннушку переселили
в  дом  и  приставили  к  опочивальне  хозяина.  Она  взбивала   пуховики,
расстилала хрустящие холодные  простыни.  В  темном  платье,  затянутая  и
укрытая до подбородка, гладко причесанная, с плотно  сжатыми  губами,  она
походила на монашку. Слуги укоризненно качали головами:
   - Худое затеял хозяин! Не такая молодка, не  дастся.  Как  бы  беды  не
вышло...
   Демидов ходил присмиревший. Может быть, и он ощущал в своей душе  страх
перед холодным, угрюмым взглядом  молодой  женщины.  Но  каждый  день  он,
улучив минутку, спрашивал ее об одном:
   - Никак все еще думаешь об Андрейке? Дался тебе этот холоп!..
   Она молчала.
   Каждое утро Кондратьевна с тревогой приходила в барскую людскую  узнать
про  молодую  сноху.  Ее  глаза  с  печалью  вопрошали  дворовых.   Старый
дворецкий, сдвинув брови, шептал птичнице:
   - Строга! Блюдет себя бабонька...
   Но с тех пор как Аннушка поп