отопал по  горнице.
В загнетке усиленно стали раздувать угли. Вскоре вспыхнуло румяное  зарево
и осветило заспанное лицо красивой молодки. Еще мгновение - родился  синий
язычок пламени и с легким  треском  побежал  по  лучине.  Изба  осветилась
слабым, неверным светом.
   - Прости, государь-батюшка, не ждали к такому времени, -  в  полуиспуге
сказала молодая женщина и стала проворно накрывать на  стол.  В  трепетном
свете лучины белыми пятнами мелькали ее круглые полные локти.
   Она бережно поставила перед Пугачевым простое глиняное блюдо с  пахучей
рыбной щербой и чесноком, жбан квасу и флягу водки.
   - Закуси, государь, с дороги, - сказала она  ласково  и  пододвинула  к
нему пахучий каравай.
   Пугачев налил водки, жадно выпил.
   - Добро! - поеживаясь, сказал он. - Ин тепло по нутру  пошло.  Испей  и
ты! - пододвинул он чару Почиталину.
   Наклонясь над блюдом, Пугачев стал с аппетитом есть рыбную щербу; запах
чеснока наполнил избу. Почиталин подсел поближе  к  столу,  но  к  еде  не
притронулся: выжидал, когда насытится Пугачев.
   Лучина то меркла, то, сбросив нагарный уголек, вспыхивала, ярко освещая
горницу. Скрестив руки под тяжелой  грудью,  молодка  спиной  прижалась  к
горячей печке и из полутьмы следила за Пугачевым.
   Лицо его было печально, он ссутулился, казался постаревшим.  В  бороде,
схваченной проседью, запутались крошки; он не смахнул их, еду запил квасом
и задумался. Все его молодечество как  ветром  сдуло.  Женщине  стало  его
жалко: утомленный, придавленный тяжелыми мыслями,  он  казался  ей  ближе,
родней. Она выступила из полутьмы и по-бабьи жалостливо сказала:
   - Истомился, государь-батюшка, прилег бы, отдохнул...
   -  Не  до  того,  хозяйка.  Почиталин!  -  вдруг  обратился  Пугачев  к
секретарю. - Вели в караулах мужиков сменить  казаками!  -  Он  пристально
посмотрел ему в глаза, и тот  понял.  Когда  захлопнулась  дверь,  молодка
подошла поближе и поклонилась Пугачеву:
   - Отдохни, батюшка! Всех дел не переделаешь...
   Пугачев усмехнулся в бороду.
   - Будет, отоспался на пуховиках. В поход идем! - сказал он  решительным
голосом и поднялся из-за стола...
   По хозяйским дворам жидко перекликнулись уцелевшие  петухи;  их  голоса
далеко разносились в утренней тишине. Со степи подуло долгожданным  теплым
ветром. Одна за другой погасли тихие звезды. Кое-где заскрипели журавли  у
колодцев, над слободскими хибарами засинели дымки,  вдоль  улицы  потянуло
острым запахом горелого кизяка. На площади догорал костер,  синь  его  еле
приметной струйкой плыла и колебалась по ветру.
   Между  тем  во  дворах  и  на  улицах  происходило  заметное  движение.
Приподнявшись в стременах, Пугачев внимательно разглядывал свое воинство.
   Не ожидая, пока соберется все  ополчение,  он  выехал  вперед.  За  ним
поскакали яицкие казаки. Более  двух  тысяч  их  потянулось  из  Берды  по
степной дороге.
   Рассвело. Из-за мглистого окоема поднялось солнце.  Что-то  неуловимое,
зловещее  повисло  над  слободой.  Улицы  стали  пустынны,  тихи.   Ворота
пугачевского  дома  стояли  распахнутыми  настежь.  Первыми  почуяли   эту
внезапную тревожную перемену станичные женки.
   - Ох, лихонько, беда! Царь-батюшка покинул нас!.. - истошно  заголосили
женщины.
   В эти минуты тысячи горожан высыпали на крепостной вал.
   Над крепостью и городом, над степью вскоре загудел благовест: по  указу
губернатора звонили во все колокола в городском  соборе  на  радости,  что
окончилась осада...
   По талой дороге в крепость из Берды тянулся  обоз;  везли  хлеб,  сало,
мясо. Гнали гурт скота, отары овец. За  обозом  шли  станичницы  с  малыми
ребятами, брели с повинной казаки, отставшие от своего войска...
   А Пугачев в это время с отборными сотнями мчался по степи. Но  куда  ни
кидался  он,  везде  встречал  засады,  занявшие  все  дороги  и  станицы.
Казалось,  вся  степь  наводнилась  войсками,  все   пути-переправы   были
перехвачены.
   Однако в  глухую  мартовскую  ночь  опытный  вожак  со  своими  сотнями
прорвался сквозь вражье окружение и устремился к Сакмарскому городку.
   Но и тут его поджидали.
   Гусары князя Голицына, столь  стремительно  преследовавшие  всю  дорогу
пугачевское воинство, на его плечах ворвались в городок.
   Схватка  была  жестокая  и  решительная,  повстанцы  не   выдержали   и
устремились в степь...



2

   Никто не знал, что сталось с Пугачевым  после  побоища  под  Сакмарским
городком. Носились слухи, что  он  погиб  в  бою,  а  если  и  сбежал,  то
непременно затерялся в горах, где среди непроходимых трущоб имелось  много
тайных пристанищ. По одним вестям царь-батюшка со своими верными конниками
ушел  за  Урал-Камень  в  привольную  сибирскую  сторону,  по   другим   -
престарелый генерал-поручик  Деколонг  оповещал  Челябу,  что  возмутитель
кружит по степи подле Усть-Уйска. Между тем коменданты  степных  крепостей
считали  восстание  подавленным,  оттого  осмелели   и   стали   проявлять
жестокость к степнякам. В марте близ Карагайской в степи задержали мирного
башкира и доставили к коменданту Фоку. Он круто расправился  с  безобидным
пленником: башкиру отрезали нос, уши  и  все  пальцы  на  правой  руке.  В
обезображенном виде башкира отпустили  в  степь  для  устрашения.  Так  же
поступил со своим пленником башкиром  и  комендант  Верхнеяицкой  крепости
полковник Ступишин. В своем воззвании к башкирам он похвалялся:
   "Сего числа около Верхнеяицкого пойман башкирец  Зеутфундинка  Мусин  с
воровскими  татарскими  письмами  от  злодеев,  и  ко  мне  оный  башкирец
приведен, и хотя он немой, однако ж  теми  имеющимися  у  него  воровскими
письмами довольно приличается,  и  того  ради  я  велел  оные  письма  при
народном собрании сжечь, и они сожжены от профоса,  а  тому  вору  башкиру
велел я отрезать нос и уши и к вам, ворам, с сим письмом посылаю..."
   Полковник угрожал башкирам и давал им срок для раскаяния:
   "Думайте! Срок башкирцам, живущим близ крепости, - три, а прочим - семь
дней, иначе я буду с вами по-своему  распоряжаться,  как  долг  мой  велит
мне..."
   Хотя после  этих  угроз  в  Верхнеяицк  и  явились  с  повинной  триста
башкирских семей,  кочевавших  поблизости,  но  самоуправство  комендантов
вновь воспламенило потухавший было пожар. С быстротой ветра по  башкирским
улусам разнеслась весть о бессмысленных жестокостях,  и  снова  проснулась
исконная ненависть к царским чиновникам. В горах опять зашевелились конные
башкирские ватажки Салавата Юлаева. Угасавшее пламя восстания вспыхнуло  с
большей силой. Истомленные тяжким гнетом люди выжидали только теплых дней.
   Наконец в марте пришла долгожданная пора. По  степным  балкам  зашумели
талые воды, весна быстро и шумно двигалась на север,  в  уральские  горные
теснины. День и ночь над седым Камнем кричали  стаи  перелетных  птиц:  на
дикий скалистый север летели  журавли,  наполняя  горы  веселыми  трубными
кликами,  белоснежными  облачками  над  кремнистыми  вершинами  проплывали
легкие лебяжьи стайки. Утиные косяки зашумели на тихих  лесных  озерах.  В
эту пору в  глухой  башкирский  улус  на  добрых  конях  примчались  лихие
конники. Башкиры узнали среди них вождя  восстания.  Верили  ли  они,  что
прибывший гость является действительно царем Петром Федоровичем, или  нет,
трудно было угадать по их замкнутым лицам. Много позже один из  башкирских
историков писал:
   "Он (Пугачев) говорит,  что  башкирам  даст  свободу:  пусть  они  сами
управляют своей страной, где они по своему желанию  могут  летать  подобно
птице и плавать подобно рыбе... Является ли Пугачев царем или нет,  -  это
нас не интересует. Пугачев против русских чиновников, генералов и бояр,  -
для нас этого достаточно..."
   Так было и на самом деле.  Башкиры  радовались  появлению  в  их  краях
Пугачева и готовно кричали:
   - Бачка, бачка, веди нас!
   Слишком  большое  озлобление  накипело   у   них   на   сердце   против
притеснителей. Они поэтому охотно  верстались  в  пугачевскую  конницу.  И
снова  под  знаменами  Пугачева  появились  новые  сотни  приверженцев.  В
половине  апреля  Емельян  Иванович  с   большим   отрядом   появился   на
Вознесенском заводе. Заводчина  примкнула  к  повстанцам.  Выбрал  из  них
Пугачев весьма способного заводского человека Григория Туманова,  умевшего
говорить и писать по-башкирски, и сделал  его  своим  повытчиком.  Бойкого
казака Ивана Шундеева назначил своим секретарем. Оба они написали от имени
царя  Петра  Федоровича  указы  к  башкирскому  населению  и  к  уральским
работным. Указы, предназначенные для башкир, Григорий Туманов  перевел  на
их родной язык.
   Полетели  из  новой  ставки  гонцы  по  уральским  селениям.   Требовал
"государь", чтобы готовили фураж и печеный хлеб для "персонального шествия
его величества с армией". Население  охотно  стало  готовиться  к  встрече
Пугачева.
   Пробыв на Вознесенском заводе двое суток, повстанцы стали собираться  в
поход. Над падью сумерничало, над косматым лесом зажглись  первые  звезды.
Толпа башкир и заводчины  попросила  Пугачева  выйти  на  площадь,  и  тут
подвели ему белоснежного коня в доброй сбруе.  Пугачев  глазам  не  верил,
словно во сне творилось чудо дивное.  Конь  отливал  серебристой  шерстью;
словно лебедь, спустился он на зеленую елань со звездного неба.
   На поляне толпились плотные, крепкие мужики. И  они  чинно  поклонились
Емельяну.
   - Отец наш, веди на дворян да на заводчиков! На слом их!
   Пугачев поднял голову, величаво оглядел и крикнул своему воинству:
   - Завтра, детушки, в поход трогаемся! Накормить моего лебедя,  отточить
пики острее!
   Ночь простерлась над заводом; среди  чащобы  шла  невидимая,  неслышная
суетня: пугачевцы готовились к выступлению.


   Над крутыми высями Иремеля плыли  синие  тучи,  гремели  первые  грозы;
шумные водопады низвергались с кремнистых скал в зеленые  долины.  Еще  не
отшумели ранние воды, с гор бежали с  ревом  потоки,  бились  о  камни  и,
пенясь, в ярости кидались на скалистые берега.  В  эту  пору  в  солнечный
апрельский день через буреломы и дремучие чащобы,  преодолевая  половодье,
на Малиновую гору вышло  неведомое  войско.  Демидовский  Авзянский  завод
лежал в пади, согретый благостным солнцем, умытый вешними водами. Серебром
сверкало зеркало заводского пруда, золотом горела  маковка  церквушки.  На
просохшей паперти толпились работные. Легкий ветерок колыхал пламя  свечей
в руках богомольцев.
   Из пади на Малиновую гору доносилось стройное песнопение.  И  когда  на
горе заколыхался стяг, в толпе молящихся ахнули:
   - Отцы родные, никак батюшка-царь пожаловал!
   Сразу все оживилось, хромоножка-пономарь мигом взбежал на колоколенку и
ударил в набат. Над  степью  понеслись  призывные  звуки  колокола.  Народ
взволнованно следил за Пугачевым. Плечистый  бородатый  всадник  сдерживал
горячего коня.
   - Ой, то сам батюшка-царь! - пронеслось в толпе. - Кличь попа!  Выходи,
честные, навстречу!
   Солнце щедро озаряло землю.  Старые,  согбенные  трудами  и  невзгодами
литейщики и молодая заводчина зашумели, колыхнулись навстречу Пугачеву.
   Между тем Пугачев сошел с коня и  спокойным  шагом  стал  спускаться  с
горы.  За  ним  степенно  выступали  казаки.  Большая   крестная   хоругвь
развевалась над Пугачевым, высоко нес ее дюжий  детина.  Емельян  Иванович
был одет в красный бархатный кафтан, который при блеске солнца переливался
жаром.  Навстречу  Пугачеву  медленно  поплыли  золотые  огоньки  восковых
свечей: богомольцы торжественно шли на поклон к царю.  Мужиковатый  поп  в
холщовой рясе с крестом в руках выступал впереди.
   Не доходя десяток шагов, Пугачев остановился и крикнул:
   - Здорово, детушки!
   Словно искра побежала по толпе - сразу заговорили сотни людей:
   - Шествуй, наша надежда, царь-батюшка! Заждались мы тебя!
   Народ окружил Пугачева; кидали вверх шапки. Раскатистое "ура" загремело
над падью. Священник трясущимися руками  благословил  Емельяна  Ивановича.
Пугачев степенно огладил бороду, глаза его засияли доброжелательством.
   Он торжественно прошел через толпу к паперти. Сюда ему вынесли  кресло,
он осанисто уселся. Казаки в цветных чекменях тесной стеной стали  позади.
Пугачев склонился вперед, зорко оглядывая-толпу. Все притихли.
   - Кто тут ныне на заводе старшой? - деловито осведомился Пугачев.
   - Здесь он, батюшка-царь! - загомонили в толпе. - Эвон человече наш!..
   Из толпы выпихнули тщедушного  старика.  Он  упал  перед  Пугачевым  на
колени.
   - Управитель? - строго спросил Емельян Иванович.
   Голубок бесстрашно посмотрел на Пугачева и ответил:
   -  Ныне  стал  управителем  на  здешнем  заводишке,  когда  демидовский
пес-приказчик сбег в леса от народной кары!
   - Царь-батюшка, это знатный пушкарь из Кыштыма прибег тебе послужить, -
раздалось в толпе.
   Лицо Емельяна Ивановича прояснилось, глаза стали приветливыми.
   - Встань! - сказал он. - Пушки лить будешь своему государю!
   Голубок поднялся с колен и добродушно ответил Пугачеву:
   - Прислан я по приказу Хлопуши. Уже изготовили три единорога секретных!
От сердца поведаю, государь, что николи так радостно  не  работалось,  как
сейчас. Только и ждали тебя!
   - Отколь знал, что я могу сюда пожаловать? - удивился Пугачев.
   - Дело подсказало, что не минуешь наш завод! - поклонился мастерко.
   - Молодец, жалую тебя кафтаном! - весело промолвил  Пугачев.  -  Только
три пушки маловато. Дедушка, и вы, добрые люди, пособите мне в трудный час
и  спроворьте  орудиев  побольше!  А  кто  желает  в  войско,  того  жалую
казачеством и жалованием!
   Мастерко, склонившись, подошел к кресту,  облобызал  полу  пугачевского
кафтана. Столпившиеся работные пообещали охотно:
   - Отольем, государь, скорострельные пушки. Отольем, еще какие!..
   На Малиновой горе забелели палатки. Взглянув туда, Пугачев сказал:
   - Люди наши изголодались в дальнем пути. Хлебом ссудите, кто чем богат!
   - Все  будет,  батюшка!  Жалуй,  государь,  под  кровлю,  не  побрезгуй
хлебом-солью! - наперебой предлагали авзянцы.
   Набежавший с гор ветер один за другим  потушил  огоньки  свечей,  смолк
колокольный звон. Хромоногий  звонарь  давно  спустился  с  колоколенки  и
затерялся в толпе.
   Сопровождаемый ближними  своими  и  авзянцами,  Пугачев  проследовал  в
заводской дом, где суетливые бабы быстро накрывали на стол.
   - Теперь благовещенье, и по божьему завету даже птаха гнезда  не  вьет,
но дело такое приспело, что и бог простит, - обратился Пугачев к мастерку.
- Пушки ныне же приступи отливать!
   Старик поклонился и вышел из избы. В ней остались  только  приближенные
да бабы-стряпухи. Пугачев улыбнулся, обнажив крепкие белые зубы.
   - А вы, бабоньки, - сказал он  им,  -  добро  покормите  меня  да  моих
генералов!
   Стряпухи стали разливать варево в большие  миски.  Теплый  пар  клубами
поплыл по избе.  Чинно  переговариваясь,  казаки  стали  рассаживаться  за
столом.
   - Ну, господа генералы, - обратился к ним Пугачев, - утолим чрево  -  и
за дело. Мешкать нам нельзя! Вода  потихоньку  убывает  в  реках  да  и  в
ильменях: конному и пешему  наступает  добрая  дорога.  Народ  верстать  в
казаки да поспешно лить пушки и ядра.
   Темные глаза Пугачева обежали  соратников.  Ближний  его  -  Чумаков  -
встрепенулся и сказал:
   -  По  всему  видать,  государь,   народ   поджидает   наше   воинство.
Всколыхнулись опять по всей степи и в горах...
   Казаки за столом оживились  и  загомонили  разом.  Осмелевший  Чумаков,
заглядывая в глаза Пугачеву, попросил его:
   - Ваше величество, разрешите нам осушить малу чару?
   Пугачев покосился на стряпух и спросил:
   - А что, бабоньки, нет ли чего хмельного?
   Остроглазая девица с тонким станом отозвалась певучим голосом:
   - Отчего ж, царь-батюшка, нет? Для тебя враз все разыщут!
   - Ишь ты! - подмигнул ей Пугачев. - Постарайся, милая.
   Только теперь среди суетливых старых баб заметил он эту пригожую девку.
До чего ж она была хороша и сдобна! Брови густые, глаза веселые,  озорные,
а сама статна.
   - Сколько годков тебе, хозяюшка,  как  звать?  -  спросил  повеселевший
Пугачев.
   - Семнадцать, царь-батюшка. А звать Дуней, -  смело  отозвалась  она  и
взглянула на Пугачева.
   - Мужняя аль девица?
   Дуняша закраснелась и потупилась.
   - Женихи заглядывали, да дедко не уговорчив,  -  тихо  промолвила  она,
подошла к столу и осторожно поставила дымящуюся миску с варевом. - Кушайте
на здоровье, - сказала Дуня приятным певучим голосом и поклонилась.
   Стряпухи спроворили на стол  хмельное.  Казаки  принялись  пить.  После
утомительного перехода по горам все  жадно  ели.  Пугачев  поднял  чару  и
словно ненароком взглянул на Дуню, которая возилась у печи. Наклонившись к
челу печки, она ухватом извлекала оттуда грузный закопченный  котел.  Стан
ее, как  былинка,  изогнулся.  Раскрасневшись  от  натуги,  девушка  опять
украдкой быстро взглянула на  Пугачева.  Взволнованный  ласковым  взглядом
Дуняши, он встал и шагнул к девке.
   - Ой, не трожь меня! - вскрикнула Дуня, и лицо ее  зарделось  стыдливым
румянцем.
   Пугачеву почему-то  вдруг  стало  жалко  ее.  Усмехнувшись,  он  сказал
стряпухе:
   - Чего удумала? Да я тебе в отцы гожусь. Ну, не бойсь!
   Она робко вернулась к печи, и минуту спустя  лицо  ее  вновь  озарилось
улыбкой. Эта чистая улыбка еще глубже задела Пугачева за сердце. Пощипывая
свою бороду с проседью, он горько подумал: "Эх, отлетела младость! Не  для
меня создана эта краса!.."
   Он опустил на грудь голову. Глаза его стали скорбны, в углах рта  легли
горькие складки. Больше  он  не  притронулся  к  чаре.  Казаки,  сдержанно
пошумев, выпив до дна хмельное, разбрелись по хоромам. Пугачев встал из-за
стола последним. Опечаленный, он покинул горницу.
   - К ночи вернусь! - сказал он на ходу стряпухам.
   У ворот ему подали коня. Легко и молодо вспрыгнув, он потрепал  скакуна
по холке и поскакал к Малиновой горе.
   Поздно вечером, когда сумерки  скрыли  белые  шатры  на  горе,  Пугачев
вернулся в завод. Он подъехал к низенькому закопченному строению  литейной
и, сойдя с коня, прошел в  мастерские.  Там,  обливаясь  потом,  суетились
работные.  Снопы  брызжущих  искр  освещали  помещение.  Старый   мастерко
проворно распоряжался литьем. Завидя Пугачева, он и глазом не моргнул,  не
бросил дело, верной рукой направляя жидкий чугун в формовочную канавку.
   - Бог в помощь, детушки! - сказал Пугачев  литейщикам  и,  оборотись  к
старику, похвалил его: - Добро! Гляди, дедко, пушку отлей отменную!
   - Сробим, государь! - поклонился Пугачеву Голубок.
   Раскаленная чугунная жижа сверкала бесчисленными золотыми звездами. Они
искрились,  трепетали,  вздрагивали,  и  каждая  из  них  чаровала   глаза
невиданной красотой. Пугачев засмотрелся на  игру  ослепительного  сияния.
Старик опасливо заслонил трепещущие искры собою и предупредил его:
   - Нельзя, государь, зреть подолгу: взор померкнет.
   Освещенное багровым отсветом лицо Пугачева дышало довольством.
   - Вижу, детушки, стараетесь, - сказал он и, постояв малое время,  вышел
из литейной.
   - Хозяин! Хошь царь, а прост больно! - посмотрев ему  вслед,  промолвил
заводской.
   Не торопясь, задумчиво Пугачев пошел к заводскому дому. Ночной  степной
ветер приятно обвевал разгоряченное лицо. Покорный конь брел за  хозяином,
толкая его мордой в плечо. В избе было темно. Пугачев  распахнул  дверь  и
вошел в избу. Полусонная  растрепанная  баба  вздула  огонек  и  засветила
лучину.
   - Может, поесть, батюшка, хочешь? Наш-то дедко на заводишке  робит,  не
до сна ему! - участливо сказала она.
   Пугачев отказался, попросил проводить до постели.
   Хозяйка уложила его в мягкие перины. Глубокий  здоровый  сон  мгновенно
охватил Емельяна Ивановича.


   Неделю пробыл Пугачев в Авзяне. Работные отлили  пушки  и  сотню  ядер.
Каждый день из лесов в завод возвращались беглые и  верстались  в  войско.
Сор