мым любопытством оглядел прибывших господ. Ежась  от
холода под порывами пронзительного осеннего ветра, он дребезжащим  голосом
спросил:
   - Кто вы и что нужно вам тут, добрые люди?
   Демидов выступил вперед и властно сказал слуге:
   - Как видишь, нас застала в пути ночь. Пойди и  доложи  господину,  что
просим гостеприимства.
   - Эх, сударь! - прошамкал старик. - Да никого тут и нет!  Все  покинули
это гнездо. Один тут я, и где приютить - неведомо. Хоромы велики, а приюту
и нет. Все рушится, господин мой. Да и покормить нечем... Езжайте,  милые,
к почтмейстеру: хоть и тесно, а все под крышей...
   Проблуждав  по  сельцу,  путешественники  выехали  наконец  к  почтовой
станции,  где  и  остановились.  Большая  станционная   комната   хотя   и
содержалась в чистоте и опрятности, но поражала своим  необжитым  видом  и
холодом.
   Александра Евтихиевна зябко куталась в пледы и жалобно  поглядывала  на
мужа. Приближались роды, и Демидов,  встревоженный  и  злой,  наступал  на
почтмейстера. Сухощавый долговязый немец  учтиво  выслушал  жалобы  Никиты
Акинфиевича и безнадежно пожал плечами.
   - Это лучшее, что найдете здесь, сударь, - сухо ответил немец.
   - Едем  дале!  -  закричал  слугам  Никита,  но  Александра  Евтихиевна
болезненно сморщилась и умоляюще сказала:
   - Никитушка, побойся бога! Разве ты не видишь, в каком я положении?
   Ночь  тянулась  медленно.  Александра  Евтихиевна  сидела   в   кресле,
уставившись в трепетное  пламя  свечей.  Казалось,  она  прислушивалась  к
жизни, которая теплилась  внутри  ее  тела.  Аннушка  в  соседней  комнате
укачивала  девочку,  согревая  ее  посиневшие  ручонки   своим   дыханием.
Андрейка, раскинув на лавке теплые одеяла, предложил Никите Акинфиевичу:
   - Укладывайтесь, сударь.
   Александра Евтихиевна шевельнулась и простонала:
   -  Ах,  Никитушка,  не  спи,  сядь  подле  меня!  Я  боюсь,  это  скоро
наступит...
   Никита уселся на скрипучий стул и, раскинув ноги, задремал. Почтмейстер
тихонько удалился в свою каморку.
   За стенами, во дворе, выл ветер, переругивались ямщики,  а  в  холодной
комнате потрескивали  свечи;  неприятное  полусонное  оцепенение  овладело
людьми.
   Ночь тянулась бесконечно...
   Серый скупой рассвет стал заползать в настуженную горницу, когда Никита
Акинфиевич был разбужен громкими стонами  жены.  Он  открыл  глаза  и  был
поражен тем, что происходило. Отвалившись на спину, Александра  Евтихиевна
протяжно стонала. Подле нее возилась Аннушка. Лицо у нее  было  оробевшее,
жалкое. Андрейки и слуг в горнице не было. Только сухой почтмейстер  стоял
у двери, спокойно вглядываясь в происходящее.
   Никита быстро поднялся и наклонился над женой.
   - Ой, умираю, -  страдающе  прошептала  пересохшими  губами  Александра
Евтихиевна.
   Демидов быстро оглядел горницу и крикнул Аннушке:
   - Немедля сыскать на селе бабку!
   Почтмейстер учтиво поклонился Демидову и сказал:
   - Не извольте, господин, беспокоиться. Я предвидел  это,  и  бабка  уже
здесь, и если дозволите...
   Не дождавшись ответа, он распахнул дверь в свою каморку и позвал:
   - Никитишна!
   Демидов  недоверчиво  разглядывал  уже  немолодую  подвижную   женщину,
неслышно вошедшую в горницу. "Да нешто простая баба сможет?"  -  хотел  он
было запротестовать, но строгий взгляд немца остановил его.
   - Здравствуйте, батюшка, - неторопливо поклонилась бабка Никите.  Голос
у нее оказался певучим и ласковым,  круглое  русское  лицо  ее  приветливо
светилось. Она неторопливо подошла к Александре Евтихиевне и заглянула  ей
в глаза.
   - Не бойся, касатка, все будет хорошо. Глядишь, бог принесет счастья! -
спокойно сказала она и оглянулась на мужчин. - Уж не обессудьте, тут  дело
бабье...
   Простая русская баба почувствовала себя здесь полновластной хозяйкой  и
не спеша  принялась  за  дело.  Почтмейстер  и  Демидов  переглянулись  и,
покорясь ей, вышли в тесную с тусклым оконцем  каморочку.  Никита  сел  на
кровать и опустил  голову  на  грудь.  В  душе  его  нарастали  тревога  и
нетерпение. Схватив немца за рукав, он теребил его, жарко упрашивая:
   - Озолочу, ежели добудешь умельца лекаря и хоромы теплые разыщешь!
   Сохраняя невозмутимый вид, немец сухо сказал:
   - Где добыть здесь лекаря? Да и поздно.  Никакие  богатства  не  смогут
изменить положения, сударь. Остается терпеть и ждать.
   Легко сказать - терпеть и ждать, когда стоны за стеной становились  все
громче и громче. За оконцем с низкого неба то моросил  мелкий  дождик,  то
мокрыми хлопьями валил снег. Среди сырости на дворе пылал  костер,  вокруг
которого  толпились  слуги  и  ямщики.  Андрейка  о   чем-то   горячо   им
рассказывал. Над костром висел черный чугун, над ним вился густой пар...
   - Девонька, воду шибчей! - раздался  за  перегородкой  хозяйский  окрик
бабки.
   Из горницы выбежала Аннушка, бросилась во двор к черному чугуну...
   Все  шло  удивительно  налаженно,  без  суетни.  Размеренный  воркующий
говорок бабки действовал  как-то  успокаивающе.  Через  комнатку  пронесли
горячую воду, чистые простыни и полотенца. Слышно было, как бабка  ласково
уговаривала роженицу:
   - А ты не стесняйся, кричи, родная, кричи! Понатужься!..
   Демидов морщился, словно от зубной боли. Ему казалось, за  перегородкой
и  без  того  сильно  стонали.  Большой  и  сильный  человек,   он   вдруг
почувствовал себя слабым, растерянным.
   Итальянка робко вошла в каморку и притаилась, смущенная, в уголке.
   Почтмейстер положил свою сухую синеватую руку на плечо Демидова:
   - Это неизбежно, сударь.
   В эту пору в станционном домике  раздался  душераздирающий  крик.  Даже
ямщики у костра повскакали.
   - Ух, неужто беда? -  тревожно  спросил  Никита,  но  вдруг  сразу  все
смолкло, наступила блаженная тишина, и вслед за тем раздался веселый  крик
новорожденного существа.
   Почтмейстер весело блеснул глазами, кивнул в сторону двери, прошептал:
   - Слышите?
   Аннушка схватилась рукой за сердце  и,  не  спуская  глаз,  следила  за
Демидовым. Он вскочил, но волнение его не унималось, а нарастало.  Заметно
дрожали  его  большие  руки.  Нетерпеливо  топчась   у   перегородки,   он
прислушивался:
   "Кто же, сын или дочка?"
   Никто не торопился  впускать  Никиту  Акинфиевича  в  большую  горницу;
слышно было, как ласково разговаривала бабка, но поди разберись, с кем!..
   Наконец в десятом часу бабка распахнула  дверку  и  переступила  порог.
Лицо женщины сияло. Поклонившись Демидову, она сказала:
   - Ну, батюшка, господь послал тебе сына!
   - Неужто? - успел только сказать Никита, и всем  его  большим,  могучим
телом овладела необузданная радость.
   - Ты чуешь, кого принимала? Князя Демидова. Богатырь будет! На!.. -  Он
положил на ладошку бабки золотой.
   - Богатырь, богатырь, батюшка! - охотно подхватила бабка.  -  Пройди-ка
посмотри дите.


   Десять дней  больной  пришлось  прожить  в  станционной  горнице.  Снег
растаял, вновь вернулась осень.
   Наконец  из  Санкт-Петербурга  прибыл  долгожданный   доктор.   Больная
окрепла, и можно было продолжать так  неожиданно  прерванное  путешествие.
Все снова уложили в возки.
   22 ноября 1773 года Демидовы возвратились в  Санкт-Петербург.  Андрейка
под диктовку Никиты Акинфиевича записал в "Журнал путешествий":
   "При крещении новорожденного  восприемниками  сделали  честь  быть  его
сиятельство граф  Алексей  Григорьевич  Орлов  и  ее  сиятельство  графиня
Елизавета Ивановна Орлова ж; окончив тем  счастливо  свое  путешествие  по
иностранным государствам, привезли в отечество,  к  великому  удовольствию
Никиты Акинфиевича, дочь и сына".
   Последний по представлению отца, по примеру прочих дворян, находясь еще
в пеленках, был  записан  капралом  в  лейб-гвардии  Преображенский  полк,
полковником которого числилась государыня.
   В большом демидовском доме, строенном еще дедом, вновь закипела  жизнь.
Андрейка и Аннушка поселились вместе с дворней. Еще задолго до  света  для
обоих начиналась трудовая жизнь.
   После долгого странствования все в Петербурге Андрейке казалось серым и
холодным, еще горше стала жизнь в барском доме. "Как-то там  старуха-мать,
- с затаенной грустью думал Андрейка.  -  Что  она  скажет,  когда  увидит
Аннушку?"
   От дворовых дознался он, что мать с обозом добралась с Каменного  Пояса
до Москвы, и Демидов  записал  ее  в  холопки.  Ныне  старая  Кондратьевна
работала птичницей на барском дворе.


   В один из мартовских дней Демидова пригласили во дворец. Он обрадовался
и с утра стал обряжаться к приему. Портной и  камердинер  долго  подбирали
атласный кафтан и сорочки. Погон для анненской ленты, пуговицы на камзоле,
эфес на шпаге и пряжки на башмаках - все было осыпано бриллиантами.
   Демидов добрых полчаса вертелся перед зеркалом, оглядывая себя с ног до
головы, и восхищался собою. Величественный, в  высоком  волнистом  парике,
сияющий, он вошел на половину к Александре Евтихиевне.
   - Глянь-ко, Сашенька, как ныне я выгляжу? - похвастался он перед женой.
   Она ничуть не изумилась.  Улыбнувшись  мужу  усталой  улыбкой,  супруга
сказала:
   - Сверканья много; ты бы, Никитушка камней поубавил.
   - Что ты! Что ты! - замахал на нее Демидов. - Разве  же  то  допустимо?
Чем Демидовы хуже Шуваловых? Затмить я их хочу.
   Государыня приняла Никиту Акинфиевича в маленьком рабочем  кабинете.  С
трепетом переступил Никита порог и низко склонил голову. Екатерина  сидела
за письменным столом, одетая в платье лилового шелка; никаких украшений на
царице не было.
   -  Здравствуй,  Демидов.  -  Государыня   легким   наклонением   головы
приветствовала Никиту и милостиво протянула ему  руку.  Заводчик  еще  раз
почтительно склонился и поцеловал полную белую руку  государыни.  На  одну
секунду он почувствовал, что эта рука отвечает ему легким пожатием.
   Подняв глаза на государыню, Никита оробело заметил: у  нее  не  хватало
переднего зуба, оттого голос был несколько шепеляв. Окна кабинета выходили
на Неву, и серый свет мартовского неуютного дня заползал в них,  кладя  на
все свой холодный отпечаток.
   - Звала я  тебя,  Демидов,  по  делу!  -  Государыня  снова  пристально
поглядела на Никиту и, как бы  колеблясь,  продолжала:  -  Известно  тебе,
сколь в большие убытки входим мы, ведя войну с  турками?  А  меж  тем  нам
потребно все больше и больше пушек и ядер...
   Никита затаив дыхание слушал: государыня встала и подошла  к  огромному
окну. Не глядя на Демидова, она сказала:
   - Демидыч, можешь ли ты в долг поставлять государству сии припасы?
   Никита на мгновение прикрыл глаза: ласковое обращение к нему государыни
окончательно пленило его. Заводчик низко поклонился:
   - Могу, государыня, год либо полтора!
   Царица сразу оживилась и льстиво сказала:
   - Я так и знала, что ты выручишь меня.
   - Мы все служим тебе, матушка, и отчизне нашей.
   Он улыбнулся, но в улыбке проскользнула  горечь.  Государыня  протянула
ему руку и ласково добавила:
   - Спасибо тебе, Демидыч, за услугу. Прошу со мною откушать...
   В два часа Демидова вместе с другими  пригласили  к  Царскому  столу  в
бриллиантовую комнату. Тут были и Безбородко, и граф Шувалов,  и  Дашкова,
граф Строганов. Стол был круглый. Кушанья  уже  стояли  на  столе  и  были
покрыты крышками. Все с нетерпением ждали выхода государыни. Никита  зорко
наблюдал за придворными, - как бы не ошибиться  в  чем.  Между  тем  шепот
смолк.   И   совершенно   неожиданно    распахнулись    двери;    высокий,
представительный камердинер государыни Зотов, встав на пороге, закричал:
   - Крышки!
   Застывшие у стола лакеи  в  белых  перчатках  мгновенно  сняли  с  блюд
крышки, и беловатый парок взвился над столом.
   Шелестя  платьем,  в  бриллиантовую  вступила  государыня.  Позади  нее
семенили калмычонок и две левретки.
   Все чинно расселись, Демидову отвели место против государыни.  На  стол
поставили четыре золотые чаши, а перед царицей простой горшок русских щей.
Горшок был глиняный, покрытый  золотой  крышкой  и  обернутый  белоснежной
салфеткой. Царица сама изволила разливать щи.  Это  пришлось  Демидову  по
душе.  Разливала  она  осторожно,  по-хозяйски,  как  делают   в   деревне
рачительные бабы.
   "Добра хозяюшка!" - похвалил про себя Никита и приналег на щи.
   За столом лилась непринужденная беседа. Дородный Безбородко рассказывал
о своих певчих. Однако величавый Шувалов стремился уколоть князя:
   - Помилуйте, что хор без музыки? Если бы послушали мой оркестр!..
   Демидов хмурил брови, не зная, как бы заговорить. И  вдруг  государыня,
улыбнувшись, спросила Никиту:
   - Что же ты молчишь, Демидов? Чем похвастаешься?
   Все взоры устремились на Никиту, он пыхтел, краснел,  не  находя  слов.
Лукаво подмигнув заводчику, Шувалов добродушно сказал во всеуслышание:
   - У него особый оркестр, государыня-матушка, у него  пушечки  да  ядра,
вот и вся музыка!
   Никиту взмыло; поглядев хмуро на вельможу, он не утерпел:
   - У меня один музыкант многих оркестров стоит, граф...
   Всем  было  известно,   что   оркестр   Шувалова   славился   на   весь
Санкт-Петербург.  Однако  граф  нисколько  не  обиделся  дерзкой   выходке
Демидова. Он улыбнулся и попросил:
   -  Надеюсь,  вы  не  откажете  мне  в   удовольствии   послушать   сего
музыканта...
   Государыня милостиво улыбнулась Демидову и погрозила ему пальцем:
   - Смотри, Демидыч, не осрамись.
   За столом все весело рассмеялись, довольные  благополучным  разрешением
спора.


   Граф Шувалов не забыл о похвальбе Никиты Демидова за столом государыни.
Делать было нечего, пришлось Никите устроить большой званый вечер.
   Неделю убирали обширные демидовские хоромы, натирали  паркет,  выбивали
ковры. Обеспокоенный Никита вызвал к себе Андрейку и строго спросил его:
   - Скажи мне, холопья твоя душа, сможешь  ли  потешить  графа?  Да  так,
чтобы у него от зависти в горле заперхало!
   - Смогу, - уверенно отвечал крепостной музыкант. - Сыграю  я  для  вас,
сударь, нежно и сердечно, как  то  дозволит  час  вдохновенья.  Но  одного
прошу, "сударь, дать мне минутку на раздумье, как и что играть...
   - Раздумывай да разучивай, смотри не посрами хозяина.
   В званый день набережная Мойки была полна экипажами. Вся  петербургская
знать  съехалась  в  гости  к  Никите.  Втайне  надеялся  Никита:  вот-вот
невзначай пожалует сама государыня.
   Однако минута проходила за минутой,  а  надежды  не  сбывались.  Хозяин
пригласил гостей в ярко  освещенный  зал,  где  со  скрипкой  в  руке  уже
поджидал их Андрейка.
   Гости шумно расселись в креслах. Демидов глянул в  сторону  Андрейки  и
взмахнул рукой.
   В большом двусветном зале наступила глубокая тишина. Сверху с золоченых
люстр  лились  потоки  спокойного  теплого  света.  Искрясь  и  дробясь  в
хрустальных  подвесках,  огоньки  играли  всеми  цветами  радуги.  Аннушка
притаилась за колоннадой  на  хорах.  Со  страхом  она  смотрела  вниз  на
блестящее общество и на своего  Андрейку  -  стройного,  изящного,  сейчас
очень похожего на маэстро.
   Опустив руки, он с бледным лицом стоял посреди зала. Прошла  минута,  и
когда утихли последние шорохи шелка,  Андрейка  поднял  голову,  и  легкая
певучая скрипка вспорхнула ему на грудь. Он нежно прижал ее к подбородку и
чуть  заметно  провел  по  струнам  смычком.  Словно   дуновение   ветерка
пронеслось по залу, родились нежные чарующие звуки.
   Аннушка прижалась к  колонне  и  не  в  силах  была  оторвать  глаз  от
Андрейки. Он весь горел, одухотворенно сиял,  что-то  большое  и  властное
поднималось в его душе. И люди, которые сидели в зале, - старые и молодые,
седовласые,   сверкающие   звездами,   пресытившиеся   вельможи,   молодые
легкомысленные юнцы и нежные, хрупкие девушки с розами на низко обнаженной
груди, - все с упоением смотрели на Андрейку, наслаждались музыкой, словно
пили чудесный нектар. Пела,  радовалась,  смеялась  молодостью  скрипка  в
руках Андрейки.
   Крепостной играл одну пьесу за другой. Никто не шевельнулся, словно все
унеслись в другой мир. Граф Шувалов, искушенный  жизнью,  человек  большой
властности и обширного ума и потому позволявший себе  все,  не  утерпел  и
громко вздохнул.
   Вместе со вздохом вырвалось одно только слово:
   - Кудесник!
   Крепостной  играл  долго  и   вдохновенно.   Казалось,   он   колдовал:
неслыханную, дерзновенную власть он получил над людьми.
   Никита Акинфиевич,  в  атласном  голубом  кафтане,  в  черных  шелковых
чулках,  туго  обтягивавших  толстые  крепкие  икры,  в   пышном   парике,
величественный  и  грозный,  опустив  на  грудь  голову,   тихо   вздыхал.
Исподлобья он оглядывал гостей, а сам трепетал при мысли: "Каково  играет,
шельмец!"
   Каждый ушел в свою мечту. Одряхлевшая графиня, голову которой  сотрясал
тик, не сводила блеклых глаз с Андрейки, а он, волшебник, водил ее по саду
давным-давно угасшей юности, воскрешая в  памяти  то,  что  уже  покрылось
тленом и забвением. Молодая фрейлина,  сияющая  красотой  и  бриллиантами,
подле которой восхищенно застыл красавец  кавалергард,  туго  затянутый  в
лосины, упивалась нежными звуками, певшими о неувядающей любви.  В  каждой
душе Андрейка поднимал надежды и светлую радость.
   Он играл, и все готовы были слушать бесконечно, но силы не безбрежны, -
скрипач стал уставать и, закончив пьесу, склонил голову.
   Легкий  гул  одобрения  прошел  среди   гостей.   Задвигали   стульями,
зашаркали, зашелестели платьями. Прижав к сердцу скрипку,  музыкант  обвел
взглядом зал, поднял глаза кверху  и  встретился  с  восхищенным  взглядом
Аннушки.
   Александра Евтихиевна наклонилась  к  мужу  и  прошептала  ему  что-то,
указывая  глазами  на  крепостного.  Никита  Акинфиевич  подозвал  к  себе
Андрейку и сказал:
   - Повтори все...
   С лица крепостного катился пот. Счастливое выражение на  лице  Андрейки
угасло, он побледнел и, нежно лаская скрипку, прошептал:
   - Освободите. Не могу больше...
   - Играй! - жестко приказал Демидов.
   Крепостной покорно вышел на середину зала и снова заиграл.
   Мечтательно полузакрыв глаза, Аннушка забыла обо  всем  на  свете.  Она
мысленно  унеслась  в  родную  Италию.  Среди  волнующих  звуков  нежданно
раздался один резкий, неприятный, словно кто внезапно  хлестнул  бичом,  -
лопнула струна. Резко оборвалась  игра,  с  запозданием  тонко  простонали
хрустальные подвески люстры.
   С бьющимся сердцем  Аннушка  наклонилась  и  увидела  бледного  мужа  с
трясущимися руками. Перед ним стоял налившийся  густой  кровью  Демидов  и
шипел:
   - Ты нарочно это подстроил! Так поди ж, миленький, поди за мной...
   Осунувшийся, волоча отяжелевшие ноги, Андрейка пошел вслед за хозяином.
Позади зашумели, готовясь к танцам. Граф Шувалов,  прищурив  серые  глаза,
мечтательно вздохнул и сказал на весь зал:
   - Несомненный талант, господа! Великий талант...
   В кабинете Никита Акинфиевич сам написал записку и вручил Андрейке.
   - Отнесешь на съезжую! - властно сказал он. - Там тебя высекут розгами.
   - За что? - хрипло выдавил скрипач. - За что, сударь? Не по  моей  вине
не выдержала струна.
   - Высекут за то, чтобы не возвеличивался! - сказал Демидов.  -  За  то,
чтобы слушал господина своего. Ну, иди! А скрипицу дай сюда.
   Он взял инструмент из рук крепостного и положил его на стол.
   Шатаясь, Андрейка вышел из кабинета.
   - Как смеет подлая  душа  такие  тонкие  чувства  разуметь  и  бередить
благородное сердце! - проворчал вслед хозяин.
   Словно отбрасывая что-то грязное, он  отряхнул  руки,  оглядел  себя  в
зеркало и с благодушной улыбкой вышел в зал...
   С хор  лились  звуки  невидимого  оркестра;  легкие  молодые  нары  уже
скользили по блестящему паркету. Холодный, равнодушный свет  падал  сверху
на обнаженные напудренные женские плечи и на позолоту мундиров...
   Над Петербургом стоял густой молочный туман.  Андрейка  возвращался  из
части.  На  Неве  был"  непроглядно  темно.  Мартовская  ночь  была  сы