ов плевался:
   - Заурчал леший в бучиле! Жаба!..
   - И впрямь жаба! - согласились мужики.
   После побудки мастерко падал на колени, истово крестился и клал поклоны
на восток.
   - Гляди, богу молится нечистик! - удивлялись углежоги.
   - Ошиблись, братцы! Разве не видишь,  водяному  кланяется.  Беса  тешит
варнак!
   Крестясь на восток,  куренной,  повернув  голову,  одновременно  кричал
через плечо работным:
   - Прроворрней, каторржные!..
   На каждый день мастерко Жаба задавал  тяжелый  Урок.  Сибиряки  покорно
трудились; от изнуряющей работы на руках  выступал  соленый  пот,  грязные
холсты стояли коробом, однако, несмотря на усердие, работные не  выполняли
уроков. На душе было  хмуро.  Кругом  беспросветная  тайга,  лесная  земля
дышала тленом,  древесные  раскоряки  изодрали  одежду,  исцарапали  тело.
Мужики надрывались в непосильной работе, а Жаба еще грозил плетью...
   К ильину дню на лесных порубках были выложены "кабаны", и приписные  во
главе с кабанщиком Ивашкой разожгли их. Работа стала еще горше. От  едкого
дыма, копоти и смрада, которые  беспрестанно  вздымались  от  тлеющих  под
дерном дров,  у  жигарей  разболелись  глаза,  тяжелым  и  неровным  стало
дыхание, у многих в груди появилась боль, сильное сердцебиение.
   - Чертушки! Духи из преисподней! - горько  шутил  Ивашка,  но  от  этих
шуток и самому становилось тяжело на сердце.
   Никогда парень до того не работал жигарем, и  все  казалось  трудным  и
незнакомым. "Кабаны" часто задыхались, гасли.  Днем  и  ночью  Грязнов  не
сводил глаз с горевшей кучи. По соседству с ним  возился  Петр  Фляжкин  -
тщедушный мужичонка. Выбиваясь из последних сил, он приготовил  "кабан"  и
запалил его. Огонь то потрескивал в темной куче, выпуская  из  щели  синий
дымок, то угасал. И тогда мужичонка взбирался на верх  кучи  и  раскапывал
пошире трубу. Дерн под ним разъезжался,  Фляжку  охватывало  дымом.  Глаза
бедняги слезились, он задыхался.
   - Негоже так, Петр, того и гляди в огонь  угодишь!  -  предупредил  его
Иван.
   - А что робить, коли тление гаснет?
   Не спавший много ночей углежог сидел,  раскачиваясь,  не  сводя  сонных
глаз с дымка над "кабаном".
   Умаянные мужики улеглись спать, и тут  среди  ночи  произошла  беда.  В
полночь дремавший Фляжкин вдруг открыл глаза и заметил -  гаснет  "кабан",
не дымит сизый дымок.
   "Ну, пропал, - ужаснулся он. - Запорет Жаба! Осподи, что же делать?"  -
в страхе подумал углежог и  кинулся  к  куче.  Он  проворно  взобрался  на
вершину, руками разгреб дерн и стал  выбрасывать  поленья,  уширяя  трубу.
Взыграло пламя, разом охватило жигаря, он оступился и со  страшным  криком
упал в огонь.
   - Братцы, мужик сгиб! - заорал Ивашка и бросился на помощь.  Но  жадное
пламя уже охватило корчившееся тело...
   Набежали мужики,  раскидали  дымящиеся  бревна,  извлекли  бездыханного
Петра Фляжку. По лесу потянуло гарью. Налетел ветер, вздул тлеющие поленья
и ярким  светом  озарил  вырубку.  Угрюмые  жигари  стояли  над  останками
односельца.
   - Эх, ты, горе-то какое, ни за что сгиб человек! - потемнел  Ивашка,  и
внутри его все забушевало.
   Разъяренный убытками, горбун накинулся на жигарей с бранью.
   - Это кто же дозволил разор  хозяину  чинить?  Под  плети,  варнаки!  -
заорал Жаба.
   - Ты что ж, не видишь, душа  христианская  отошла?  -  сердито  перебил
кабанщик.
   Мужики подняли останки, понесли на елань.
   - Бросай где попало! Сам бог покарал нерадивого, -  размахивая  плетью,
кричал горбун.
   - Ну и мохнатик, много ль его есть, а злости прорва! Придавить  -  и  в
болото! - возмутился Грязнов, и вся кровь бросилась ему в лицо.
   - Отыдь, Жаба! - крикнул кабанщик и схватил кол.
   Мастерко  не  струсил,  псом  накинулся  на  приписного.  Быть  бы  тут
жестокому бою, но жигари разняли их и развели.
   - Погоди, я еще напомню тебе это! - пригрозил куренной.
   Днем томила жара, ночью пронизывала сырость, лезли с болота туманы.
   Измученные за долгий летний  день,  жигари  с  заходом  солнца  наскоро
утоляли голод и валились на отдых. Сон  их  был  тяжел  и  беспокоен;  как
морок, он туманил их  сознание.  В  тяжелом  полузабытьи  они  ворочались,
скрипели зубами, ругались.
   В  эту  ночь  Ивашка  лежал  с  открытыми  глазами  и  прислушивался  к
неумолчному лесному шуму. В просветы леса виднелось звездное небо,  манило
оно простором, но с болота  наползали  седые  космы  тумана,  клубились  и
закрывали все. Грязнову казалось, будто лезет из трясин леший и  тянет  за
собой лохматые одежды. Над  зыбунами  пронзительно  заухал  филин,  и  над
лесом, над  топью  прокатился  его  лешачий  хохот.  По  спине  приписного
пробежал мороз.
   - Фу ты! Пес тебя возьми! - Парень испуганно глянул в темь.
   Наутро, не выдержав тяготы, стосковавшись  по  семье,  сбежал  дородный
богатырь Алексей  Колотилов.  Недалеко  ушел  горюн,  демидовские  заставы
перехватили беглого. Приказчик Селезень с заводскими  стражниками  пригнал
Алеху в курень. Тут его раздели донага и прикрутили к лесине. Тучи комаров
налетели на живое тело, жалили, наливались кровью.
   Стражники намочили  в  ржавой  воде  сыромятные  ремни  и  немилосердно
отстегали его.


   Ивашка Грязнов затаил жгучую ненависть к мастерку. По его вине  погибал
добрый мужик Алексей Колотилов. После отъезда  стражников  горбун  схватил
палку и стал добивать истерзанного.  Коваными  каблуками  он  изломал  ему
грудь. Теперь Алеха лежал у костра и сплевывал кровь.  Жигари  из  жалости
ходили за ним. Но всем было понятно: не встать  больше  Алехе  на  ноги  -
угасал мужик.
   Все нутро горело у Ивашки.  Последние  дни  бродил  он  как  в  тумане.
Скрипучий голос  мастерка  бередил  его  душу.  Незримо  крадучись,  ходил
работный следом за своим ненавистным врагом. Подолгу, затаясь,  просиживал
он в кустах, подстерегая Жабу. Не раз  ночью  кабанщик  подбирался  к  его
землянке, настораживаясь,  прислушивался  к  шорохам;  из  логова  горбуна
доносился лишь звучный храп.
   "Спит, кровосос! Нешто войти и разом порешить мучителя?" - думал  он  и
весь дрожал от темной мысли.
   С болота обдавало гнилой сыростью, туман неслышно  тянул  серые  мокрые
лапы. Кабанщику становилось страшно.
   Истомленный  душевной  борьбой,  он  медленно  отступал   от   землянки
куренного. Глухой полночью на лесосеке кричал зверь, ухал филин на болоте,
а Грязнов не спал, лежал, разметавшись на земле, широко раскрыв глаза.
   "Так пошто я хожу  следом,  ежели  не  поднимается  рука  на  гада?"  -
спрашивал он себя.
   Между  тем  урочное  время  подошло  к  исходу.  Отощавшие,  измотанные
непосильной  работой,  сибирские  приписные  пережгли  все   заготовленные
поленницы.  Однако  долгожданная  радость  не  пришла  в  курень.  Жигарей
донельзя истомил голод, вся припасенная домашнина давно  иссякла,  мужикам
приходилось подмешивать к мучице толченую кору, добавлять мягкую  глину  и
этим подпеченным месивом набивать  чрево.  Не  брезгали  жигари  и  палыми
конями. От тягот и голода  в  лесном  курене  возникли  хворости,  больные
маялись животами. А впереди предстоял дальний путь. "Кто  знает,  придется
ли дотянуть ноги до родного погоста?" - с тревогой думали приписные.
   А мастерко Жаба шмыгал по куреню, по-своему озабоченный.
   - Погоди, варнаки, радоваться, работенка ведь не сдадена! - каркал  он.
- Может, ни я, ни старшой еще не примем ее. Это как нам поглянется!
   Однажды, как всегда, после ужина горбун подошел к кострищу и  подсел  к
старикам. Речи его внезапно изменились; на  сей  раз  он  не  грозился,  а
шутками и прибаутками напрашивался на мзду.
   - Это верно, что туго вам в лесу доводилось, братцы! - елейным  голосом
затянул он. - Но то помните, что  за  битого  двух  небитых  дают.  Первая
указка, слышь-ко, кулак, а не ласка...
   Лето клонилось к ущербу, призадумался лес.  Птицы  покинули  гнездовья,
летали стаями - приучались к дальнему пути.  Тосковали  мужики:  "Ушли  из
дома  на  Еремея-запрягальника,  как  там  обошлись  с   пахотой?   Знать,
осиротевшим лежит поле!" Эти думки как ножом полосовали сердце. Угрюмые  и
несловоохотливые, сидели они  у  огня.  Поверху  шебаршил  гулевой  ветер,
слетал вниз и упругим  крылом  бил  в  костер.  От  огня  сыпались  искры,
взметались жаркие языки  пламени.  Под  кустом,  освещенный  огнем,  лежал
исхудалый Алексей Колотилов, руки его вытянулись, высохли.  Задыхаясь,  от
кашля, он тянулся к теплу. Большие страдальческие глаза укоряюще  смотрели
на Жабу.
   - Через тебя гибну! - пожаловался он.
   Горбун не отозвался, залебезил перед стариками:
   - Эх, горюны вы мои, горюны, о чем  призадумались?  По  дорожке,  поди,
стосковались, а то забыли, что не подмажешь колеса, не поедешь...
   Мастерко прижмурил наглые глаза, усмехнулся.
   - А где ее взять, подмазку? - отозвался старик-жигарь, задумчиво  глядя
в огонь.
   - Денежка - молитва, что острая бритва, все грехи сбривает! - гнул свое
горбун.
   - Уйди! - крикнул Алеха, и на губах его  показалась  кровавая  пена.  -
Уйди, дьявол, мало тебе наших  мук!  -  Глаза  истерзанного  лесоруба  зло
уставились на ненавистного мастерка.
   - Ой ли! - не сдался, ехидно ухмыльнулся горбун. - Кто  там  еще  голос
подает? Грех в мех, а сам наверх!  То  разумей,  халдей,  захочешь  добра,
посей серебра...
   - Ты вот что! - поднялся из-за костра седобородый степенный  жигарь.  -
Впрямь  уйди  от  греха  подале!  У  всех  уже  на  сердце  великая  смута
накипела...
   Он  не  докончил,  глаза  его  зловеще  вспыхнули.  Чтобы  скрыть  свое
волнение, он отвернулся и пошел прочь.  Пораженный  страстной  ненавистью,
горбун отшатнулся.
   - Ну и народ! Ироды! - покрутил он головой. - До чего жадные, по алтыну
с рыла им жалко. Ишь как!.. - Он юркнул на тропку, укрытую молодыми елями,
и засеменил к себе в землянку.
   На другой день приехал Селезень с дозорным. На нем была новая  поддевка
и шапка с малиновым верхом. Налетевший ветерок парусом раздувал его черную
бороду.  Шел  приказчик  чуть  подавшись  вперед  животом,  за  ним  топал
низкорослый щербатый  дозорщик.  Словно  из-под  земли  перед  ними  вырос
мастерко и засеменил рядом.
   - Ну как, покончили жигари с работенкой? - весело спросил его Селезень.
   Приблизясь к приказчику, Жаба что-то зашептал ему. Мужики стояли тихие,
молчаливые. Селезень окинул их пытливым взглядом.
   - Не тяни, показывай работу. Кто тут у вас за артельного? - спросил он.
   Вперед вышел степенный старик и поклонился приказчику.
   - Нет у нас артельного, побили его,  батюшка,  теперь  исходит  хворью.
Один тут и есть за старшого. Он, батюшка! - Приписной показал на мастерка.
   - Добро! - обронил Селезень и бодро зашагал вдоль угольных куч.
   Кругом простиралась лесная вырубка да мелкие изломанные кусты. У  ручья
в молодой поросли паслись кони, стояли телеги.
   - В дорогу, стало быть,  собрались,  -  усмехнулся  приказчик.  -  А  с
мастерком  разочлись?  Кто  за  вас  первый  хлопотун  тут?  Мастерко!   -
по-хозяйски сказал Селезень. - Кто за вас передо мной в ответе? Мастерко!
   Лохматые, оборванные  приписные  с  обнаженными  головами  тянулись  за
приказчиком.
   - Так, батюшка, мы свое отробили! Вот и уголек выложили,  -  засуетился
старик.
   - Уголек выложили! - подделываясь под тон, сказал приказчик  и  схватил
саженку. - Добро, ой добро, хлопотуны-работнички! Сейчас  прикинем,  сколь
сробили... А это что? Пошто уголь сырой? - вгляделся он в кучи.
   - Так мы гасили. Просохнет ноне! - встревожились мужики. - Так и должно
быть!
   - Сам знаю! - вдруг остервенился приказчик. - Кто вам дозволил? Как  на
завод ставить эту грязь? - Он ткнул ногой в кучу. - Сказывай, варнаки!
   Селезень выхватил из рук мастерка плеть,  темной  тучей  надвинулся  на
жигарей. За спинами их притаился Грязнов. Кипел  он,  но  сдерживал  себя.
Плечи парня за лето раздались вширь, лицо окаймляла золотистая бородка.  В
больших серых глазах погас озорной огонек.
   "Покричит, полютует кровосос да угомонится, а там и  домой  двинем!"  -
успокаивал себя кабанщик.
   Но не тут-то было: Селезень топнул ногой и закричал мастерку:
   - Работа не доделана, зря  меня  встревожили!  Кучи  не  так  выложены,
притом маломерки. Уголь мокрый, не просушен! Сечь варнаков! Ложить  брюхом
на пень и сечь! До той поры сечь  будем,  пока  брюхом  пня  до  земли  не
загладят! Слыхали, варнаки? - Он свистнул  плетью.  Однако  накинуться  на
мужиков не посмел, круто повернулся и  заторопился  к  бегункам.  Мастерко
остался на порубке. Уезжая, приказчик крикнул:
   - В поучение пусть корчуют пни! Ныне оборуженных  пришлю,  порядок  тут
навести! - Он натянул вожжи  и  огрел  плетью  коня.  По  елани  загремели
колеса; Селезень умчался в Кыштым.
   Встревоженные, растерянные приписные вечером собрались у  костра:  "Как
тут быть? И без корчеванья в могилу ложись и умирай!" Над лесом навалилась
тьма, неуемно  гудел  ельник.  Опустив  головы,  хмурые  сидели  жигари  в
глубоком  раздумье.  Костер  то  вспыхивал,  то  мерк.  Раскаленные   угли
подергивались синевой.
   - Что же делать нам, братцы? - вымолвил, окинув всех взором, старик.
   Никто не отозвался. Молчал лес, потрескивал  огонь.  Среди  наступившей
тишины, оттуда, где всегда лежал Алеха, раздался голос:
   - Бежать, братцы, надо!
   Жигари оглянулись на говорившего. По желтому, истомленному  лицу  Алехи
ползли слезы.
   - Богом заклинаю вас, братцы, не покидайте меня тут...
   Он поник головой и, замолчав, опустился на лесное ложе.
   - Пустое он мелет! Ну куда вам уходить?  Аль  удумали  быть  битыми?  -
раздался вдруг тихий  вкрадчивый  голос.  Из  кустов  показалась  косматая
голова мастерка, злые глаза его пристально разглядывали мужиков. - Ну куда
вы убежите? - нагло переспросил он. - Кругом дозоры. Я вам  сказывал,  что
будет, а вы  не  послухали,  ась?  -  Он  ящеркой  выбрался  из  кустов  и
отряхнулся.
   - Оборотень! - с презрением  крикнул  Алеха.  -  По  кустам,  кикимора,
ползаешь, подслушиваешь!
   В эту минуту шумно раздвинулись кусты, из них вышел Ивашка и  жилистыми
руками сгреб Жабу.
   - Ты чего тут, зверюга? - Парень смертной  хваткой  прижал  мастерка  к
себе.
   - Братики, ратуйте! - заверещал горбун.
   - Молчи, поганец! - Сильным махом кабанщик поднял  его  над  головой  и
кинул в костер. - Гибни, тварь!
   С треском взметнулись золотоперые искры. Над лесом взвился дикий вой. К
темному небу поднялся яркий пламень; охваченный огнем  и  гарью,  из  него
выкатился воющий клубок и помчался к болоту.
   - Утонет, окаяныш!  Что  ты  наделал,  парень!  -  укоряюще  посмотрели
односельцы на Грязнова.
   - Туда ему и дорога! - переводя дыхание, отозвался Ивашка  и  заторопил
народ: - Живо, братцы, собирайтесь в дорогу! Уходить надо!..


   В непроглядную темень по глухой лесной дороге тронулся мужицкий обоз из
демидовского куреня. Торопились приписные уйти от  напасти.  Еле  тащились
истомленные кони. Как ни скрытно уходили жигари, однако на реке Кыштымке у
брода встретила их демидовская  вооруженная  ватага.  Крестьяне  двигались
мрачные,  решительные,  держа  наготове  топоры  и   дреколье.   Заводские
дозорщики полегли за рекой и перегородили дорогу. То  ли  они  устрашились
грозной мужицкой силы, то ли от Демидова приказ был дан не дразнить первых
сибирских приписных, но только они вступили с ними в затяжные  переговоры.
Сами же той порой послали гонца с вестью в Кыштым.
   - Куда побегли, родимые? - закричал из-за реки чубатый  казак,  старшой
дозора. - Вертайтесь лучше, пока всех не постреляли!
   - А у нас топоры и дубье, только суньтесь! - откликнулся Грязнов.
   - Демидов сюда драгун пришлет, порубят вас! - грозил казак.
   -  Лучше  смерть,  чем  демидовская  каторга,  -  огрызался  Ивашка.  -
Сторонись, лапотники, дай дорогу!
   - Чалдоны! Пимокаты! - надрывался чубатый.
   - Чалдоны, да ядрены! - не унывая, кричал кабанщик. - А  ты  кто?  Отец
твой онуча, мать тряпица, а ты что за птица?
   Над лесом  поднялось  солнце,  засверкали  росистые  травы.  Над  рекой
растаял легкий туман. Демидовская стража  поглядывала  в  сторону  завода,
ждала вестей. Приписные раскинулись табором у реки. Исхудалый,  остроносый
Алеха лежал на  возу  и  задумчиво  смотрел  в  синюю  даль.  Над  головой
раскинулся безоблачный простор; по земле пробежал теплый  ветер,  покружил
над рекой, взрябил воду и пронесся дальше...
   "Кабы домой, на родную Исеть!" - с тоской подумал Алеха и  поглядел  на
дорогу. Там в клубах пыли скакал всадник.
   - Братцы, из Кыштыма мчит! - крикнул Алеха.
   Мужики повскакивали на возы. У всех была  одна  думка:  "Что-то  теперь
будет?"
   Затаив дыхание, они следили за быстрым конником. Вскочили и  дозорщики,
нетерпеливо поджидая своего.
   Спорым, широким  махом  несся  башкирский  конь.  Проворный  всадник  с
разгона молодецки осадил коня на крутом яру. Скинув с мокрого  лба  шапку,
он закричал мужикам:
   - Братцы,  жалует  вас  Никита  Акинфиевич  дорогой!  Просит  только  в
сбереженье покоя выслать старшого. А как вышлете, тогда идите с богом,  мы
не помеха!
   В  крестьянском  таборе  шумной  волной  прокатилось  оживление.  Алеха
умиленно поглядел на вестника, глубоко вздохнул:
   - Слава те господи, доберусь до родных мест! - Он обежал табор глазами,
обронил: - Кого ж слать к Демидову, как не Ивашку, смел, упрям и умен он!
   Всем по душе пришлась эта мысль. Хоть и жалко было парня, но  степенные
бородатые сибиряки поклонились Грязнову:
   - Знаем, что просим тебя на горесть, не  верим  мы  заводчику,  но  как
быть, если беда за горло хватает? Пострадай за мир, парень!
   Тяжело было землякам расставаться  с  проворным  и  смелым  парнем,  но
тянулось сердце к  родному  дому,  к  милому  полю,  к  привычной  голубой
речонке. Понял Ивашка, что  творится  у  приписных  на  душе,  вздохнул  и
поклонился миру:
   - Быть по-вашему, отцы! Один-одинешенек живу я, как трава  при  дороге,
никто по мне не заплачет. Не забудьте и вы меня в случае беды!
   Приписные сняли шапки и долго глядели, как он переходил вброд  речонку,
как отдался демидовским холопам. Те  усадили  его  на  коня  и  повезли  в
Кыштым.
   Демидов сдержал слово: за уходящими приписными не было  погони.  Позади
лежала пустая темень, ненавистный  завод,  и  оттуда  все  глуше  и  глуше
доносился сторожевой собачий лай.
   Связанного кабанщика заводские приказчики приволокли к Демидову. Парень
был высок, силен.  Оглядывая  его  решительное  лицо,  золотистую  бороду,
Никита, нахмурив черные брови, спросил:
   - Это ты поднял народ?
   - Я! - бесстрашно ответил Ивашка.
   - Храбрый больно! - недобро усмехнулся хозяин.  -  До  сей  поры  рогом
землю роешь!
   - Пошто сверх положенного срока пахарей держишь? Свои  нивы  осиротели,
поджидают трудяг! - Парень не опустил смелых глаз перед Демидовым.
   Никита взглядом подозвал Селезня.
   - Сего молодца убрать на шахту! - указал он на Ивашку. - В силе  холоп,
только руду ему и ломать!
   -  Не  смеешь!  -  рванулся  к  заводчику  Грязное,  но  крепкие   руки
приказчиков удержали его.
   Хозяин уперся в бока.
   - Демидовы все смеют, - сказал он холодно. - Отвести его на рудник!
   На другой день побитый, притихший Ивашка попал в шахту.



7

   Люди  прокляли  это  место:  кругом  взгромоздились  голые   скалы,   в
каменистых трещинах нашли себе приют  лишь  плакучие  березки  да  горькие
осины.  Под  угрюмой  скалой  -  нора,  по  ней  каждый  день,  ссутулясь,
пробирались рудокопы к своим  забоям.  Среди  нависших  красно-бурых  глыб
кажется Ивашке, что его навеки схоронили живьем глубоко в черную бездну  и
ему никогда-никогда не выбраться  из  нее.  Трепетный  свет  лучины  слабо
освещает уголок каменной гробницы; неровные стены,  изъеденные  бугры,  по
которым неслышно сочится подземная вода. Кабальному стало страшно, в тоске
сжалось сердце.
   - Гляди, как вода камень точит! -  сказа