водский двор бежала устланная коврами дорожка. Когда
тройка остановилась у подъезда,  Демидов  сошел  вниз  и  предупредительно
встретил  гостя.  Оба  учтиво  и  церемонно  раскланялись.  Хозяин   повел
генерал-квартирмейстера в столовую палату, где поджидал накрытый стол.
   Князь был удивлен роскошью, окружавшей его. Золото и хрусталь искрились
на столе. В зале зеленели широколиственные пальмы, редкие  китайские  вазы
тешили  взор.  Но  более  всего  поразил   санкт-петербургского   вельможу
роскошный демидовский обед. Вышколенные холопы  бесшумно  прислуживали  за
столом, подавая самые изысканные блюда и вина.
   "Вот-те и мужик во дворянстве! - с  любопытством  разглядывал  Демидова
князь. -  Отцы  щи  лаптями  хлебали,  а  внук  в  светском  этикете  толк
разумеет".
   Взор князя привлекла анненская лента. Он и сам не  имел  столь  высокой
награды и потому среди любезностей, любопытствуя, спросил:
   - Позвольте узнать, сударь, когда и кем ваши заслуги  отмечены  высоким
кавалерственным званием? - По устам Вяземского блуждала лукавая улыбка.
   Демидов расправил плечи, сияя перстнями, бережно огладил ленту.
   - Сия награда возложена на меня покойным  его  величеством  императором
Петром Федоровичем! - со сдержанным достоинством сказал он.
   Князь смущенно опустил глаза, с минуту тянул пламенеющее в  хрустальном
бокале вино, потом отставил его и с хитринкой спросил хозяина:
   - А ведомы ли вам, сударь, указы ее величества  государыни  императрицы
относительно наград покойного государя?
   Никита  Акинфиевич  слегка  побледнел   и,   чтобы   скрыть   волнение,
провозгласил:
   - Выпьем во здравие нашей пресветлой матушки-царицы!
   Высокий, широкоплечий, он встал, торжественно поднял бокал над головой:
   - Виват!
   - Виват! - вскричал, поднимаясь, князь.
   В душе Никита Акинфиевич  был  возмущен:  "Кто  смеет  Демидовым  в  их
вотчинах делать попреки и посрамления, да  еще  при  холопах?  Добро,  что
князь - гость, а другому несдобровать бы!" Однако Демидов замкнулся в себе
и на все щекотливые вопросы отвечал уклончиво.
   За окнами простиралось голубое небо. Листва  на  деревьях  была  бурая,
сухая, опаленная копотью. Завод дышал  ровно,  ритмично.  Прислушиваясь  к
шуму водяных машин, хозяин предложил гостю:
   - Позвольте потешить вас роговым оркестром.
   - Как! В сих отдаленных местах роговая музыка? - поразился князь.
   Демидов сделал знак  холопу,  тот  подошел  к  двери  и  распахнул  ее.
Генерал-квартирмейстер не  верил  глазам:  вошли  музыканты,  разодетые  в
полукафтаны зеленого цвета, отделанные золотым позументом,  в  треугольных
шляпах с плюмажем из белых перьев.
   - Батюшки! - поразился князь и насторожил ухо, когда раздались  нежные,
приятные звуки. Музыканты не сводили напряженных глаз с  развернутых  нот,
которые держали мальчонки, одетые под казачков.
   Гость упивался музыкой и отхлебывал малыми глотками пахучий аликант.
   - Не хуже оркестра графа Нарышкина!
   - Может, песенников позвать, ваше  сиятельство?  -  спросил  польщенный
вниманием Демидов.
   - Девок красивых! - лукаво смеясь, попросил князь.
   - Будет! - отозвался Никита Акинфиевич и захлопал в ладоши.
   Шумно вбежали в цветных сарафанах песенницы. Они  стали  в  полукруг  и
чистыми, ласковыми голосами начали величание...
   Князь охмелел. Он разглядывал девок и от удовольствия крутил головой:
   - Хороши певуньи!..
   Породистое, крупное лицо Демидова сияло от удовольствия. Поглядывая  на
захмелевшего генерал-квартирмейстера, он удовлетворенно думал:  "Ништо,  и
этого зверя приручим!"
   Спустился благостный июльский вечер. Синий полог неба  потемнел.  А  из
барских хором все еще лилась роговая музыка да слышались задушевные  песни
демидовских холопок...


   На другой день князь пожелал осмотреть литейную.
   В темном закопченном  цехе,  как  тени,  бесшумно  двигались  горновые.
Чумазые, обросшие, они напряженно смотрели на домну - поблескивали  только
белки. Впереди, с ломом в руке,  стоял  хмурый,  с  опаленными  бровями  и
бородой старик горновой.
   Князь с тайной тревогой взирал на молчаливых работных; их угрюмые  лица
не предвещали ничего хорошего. Вяземский уловил тяжелый взгляд  одного  из
рабочих, и ему стало не по себе.
   "Такого и плетью и каторгой не сломишь!" - подумал он и  вспомнил  всех
работных, с которыми  ему  довелось  встречаться.  Эти  люди  были  особой
статьи.  Замученные  на  непосильной  работе,  всегда  голодные,  они   не
сдавались даже под плетью. Только лютая злоба росла и кипела в  их  груди.
Они были по-своему горды, презрительно отворачивались от барских подачек.
   Как только  в  "доменном  дворе"  появился  князь  Вяземский  в  старом
мундирчике и без  парика  -  предостерег  Демидов,  как  бы  от  искры  не
вспыхнули локоны, - все притаилось. Хозяин зорко оглядел литейную, поманил
к себе мастера Голубка - старейшего литейщика.
   - Как, готово к пуску? - спросил его Никита Акинфиевич.
   - Готово, батюшка, вас только и поджидаем, - поклонился старик.
   В земляном полу шли канавки, тут же темнели вдавленные  в  землю  формы
для ядер. От домны струился нестерпимый зной. Слышно  было,  как  там,  за
кирпичной кладкой, все клокотало,  бурлило,  словно  в  чреве  чудовищного
животного, готового испепелить своим жаром все окружающее.  Свежим  пятном
на домне выделялась летка, замазанная огнеупорной глиной.
   Мастерко голосисто закричал:
   - Э-гей! Начинай!
   Хмурый горновой широко размахнулся ломом  и  со  всей  силой  ударил  в
летку. На месте удара глина мгновенно засияла  светло-оранжевыми  бликами.
Горновой, торопясь, наращивая силу, раз за разом  ударял  в  летку.  Глина
порозовела и вдруг вспыхнула алым пожаром.
   Старик ударил в последний раз и, бросив лом,  отбежал  прочь.  Демидов,
ухватив князя за рукав, крикнул:
   - Поостерегитесь!
   Из пролома вырвался сноп сокрушительного слепящего огня, вслед  за  ним
хлынула струя тяжелого пламени. Гневно  урча,  разбрасывая  мириады  ярких
звезд, раскаленный чугун поплыл из летки и устремился в канавку.  Мастерко
Голубок,  ловко  направляя  струю,  наполнял  формы.   Стреляя   огненными
брызгами, взрываясь там, куда попала влага,  лава  покорялась  маленькому,
тщедушному старичку, который, как  волшебник  среди  адского  зноя,  снопа
искр, невозмутимо делал свое мудреное дело.
   Прошло немного времени, и  расплавленный  металл  разлился  по  формам,
слепящий отсвет перешел в багровый, и чугун, все еще поблескивая звездами,
стал подергиваться сизой пленкой. Чад густым облаком плавал над формами.
   Князь Вяземский, ошеломленный виденным, ослепленный  багровым  заревом,
закрыв лицо руками, с досадой процедил:
   - Поганое ремесло! Идем отсель, задыхаюсь от газов...
   Демидов повел его на свежий воздух. На дворе сияло июльское  солнце.  У
плотины в  тростнике  крякали  утки.  С  гор  понизью  проструился  свежий
ветерок, обдал лица. Генерал вздохнул полной грудью и сказал Демидову:
   - Вот так пекло!
   Из-под навеса  выбежал  мастерко:  он  добрался  до  бадейки  с  водой,
склонился и стал жадно пить. По его истощенному лицу струился грязный пот,
и мокрая желтая бороденка походила на изжеванную мочалку.
   Князь подошел к нему и, стараясь быть добродушным, крикнул:
   - Дедушко, давно ты тут?
   Старик оторвался от бадейки, утер бороденку, прищурился на генерала.
   - Годков сорок проворю  у  домны.  Поробил  на  своем  веку!  -  весело
отозвался он.
   Поражаясь его неунывающему виду, князь осторожно спросил:
   - А заработок-то велик?
   - Все тут! - показал мастерко на прожженную рубаху  и  порты,  покрытые
старым кожаным фартуком. - Пятак на день!
   Демидов взял князя под руку и, показывая в синее небо, сказал:
   - Глядите, ваше сиятельство, утята летят. Охоты у нас ноне знатные!
   Вяземский не отозвался, угрюмо о чем-то задумался...
   Однако на этом он не угомонился. На  третий  день  пожелал  побывать  в
шахте. Как ни отговаривал его Никита Акинфиевич, он настоял на своем.


   Князь и Демидов обрядились в рабочую одежду; приказчик Селезень  провел
их к лазу. Хозяин полез  первым:  под  его  тяжелыми  сапогами  заскрипели
тонкие перекладины лестницы.
   Внизу темнела молчаливая бездна; по стенкам предательски сочилась вода.
Вверху шевелилось черное грузное тело приказчика. Вяземский спросил:
   - Глубоко тут?
   Снизу раздался насмешливый голос Никиты:
   - Верная могила!  Коли  сорвешься  -  пропал.  Может,  вернетесь,  ваше
сиятельство?
   Вместо ответа князь заворчал на Селезня:
   - Побережливей! Не толкни меня...
   Приказчик затаил дыхание,  выждал,  когда  генерал  опустится  ниже.  А
бездне не было конца. Слабый огонек в лампе глядел тусклым  глазком  и  не
отгонял тьмы. По сторонам звучала капель, ноги скользили по слизи.
   "Нет, глупо решил. И к чему самому лезть в пасть демону?" - укорял себя
князь. Но любопытство и желание написать обо  всем  государыне  заставляли
его терпеливо переносить страх и невзгоды...
   Наконец-то удалось перевести дух. Темная нора бежала куда-то в сторону,
и там раздавался стук. Князь прислушался...
   - То горщики руду ломают, - пояснил Демидов. -  Склоните  голову,  ваше
сиятельство, а то неровен час ушибетесь...
   Мимо проскрипело колесо, невидимый  черный  человек  гнал  перед  собой
тяжелую тачку. Вяземский поднял лампу; из-под косматых, взъерошенных волос
на него глядели дикие глаза...
   - Вправо бери! - вдруг раздался во мраке голос.
   - Что так? - спросил Демидов.
   Невидимый человек узнал хозяина по голосу.
   - Тут потопление ноне свершилось! - сказал он хмуро.
   - Цыц! - прикрикнул на него Никита.
   Тяжело дыша, каталь погнал тачку в неведомую даль.  Князь,  поеживаясь,
схватил Демидова за руку:
   - Не могу идти дале, сударь! У меня колики и в голове шум...
   Страшней  и  тяжелее  казалась  князю  обратная  дорога.  Когда  вверху
показалось белесое, мутное пятно, генерал вздохнул:
   - Хвала всевышнему, кажись, выбираемся!
   Он готов был смеяться, радоваться солнцу, как  малый  ребенок.  Зеленая
веточка, сломанная и кем-то  оброненная,  казалась  милой  и  приветливой.
Князь поднял ее и прижал к губам.
   - Как ароматна!
   - Тополь всегда так духмян! - угодливо улыбнулся приказчик; вдруг  взор
омрачился. Он заегозил, хотел под локоток отвести князя в сторону, но было
поздно. Тот все увидел.
   Под тенистой березой на  земле  лежали  два  неподвижных  мокрых  тела.
Грязные бородатые лица при ярком блеске солнца казались иссиня-черными.
   - Что с ними? - тревожно спросил князь у рудокопов, горестно склонивших
головы над телами.
   - В шахте придавило, - глухо отозвались работные,  опасливо  косясь  на
Демидова.
   -  Как  же  так?  Почему  сие  приключилось?  -  не  унимаясь,  спросил
Вяземский.
   - Крепежного леса не дали, - отозвались горщики.
   "Как некстати все! Как некстати!" - с досадой подумал Никита.  Жилы  на
его блестящем лбу вздулись, шея  и  щеки  стали  пунцовыми:  он  пришел  в
ярость. Хриплым голосом он прикрикнул на рабочих:
   - Зачем на самой дороге положили? Тут не погост!
   Работные не шелохнулись, молчали.


   Князь Вяземский немедленно приступил к  следствию.  Писец  каждый  день
принимал жалобы. Жаловались  все:  литейщики,  горщики,  жигари,  работные
женки. Жаловались на горькие  обиды:  мастерки,  подмастерья,  приказчики,
нарядчики, конторские  писчики  требовали  взяток.  Куренные  мастера  при
обмере угля отнимали последние рублики, сбереженные  артелью  на  обратную
дорогу, не гнушались и пятаками. Плотинные взимали  по  гривеннику,  "чтоб
хворый при работе не был". Без вынуждаемой взятки ни жить, ни работать, ни
умирать нельзя было. Пуще всех и усердней всех хапал Селезень. Он  обложил
приписных поборами: с одного - рыба, с другого - овца, с третьего - четыре
воза сена; брал все: солод, масло, конопляное семя, муку,  хмель,  бахилы,
колеса, шерсть, коней...
   Князь прошел в избу, где приступил к допросу.  Сидел  он  в  кресле,  в
красном  углу,  под  киотами.  На  нем  надет  парадный   мундир,   пышный
напудренный парик, лицо  чисто  выбрито.  Пальцы,  зажавшие  подлокотники,
сверкали перстнями. Серыми пронзительными глазами он  пытливо  разглядывал
допрашиваемых. Большая толпа мужиков, пригнанных из демидовского  тюремка,
смиренно ожидала в людской избе. Бородатые, потные, с  неотмываемой  сажей
на лице, приписные жигари тихо переговаривались.
   Генерал  опрашивал  по  выбору;  выкликал   писец.   Первым   допустили
артельного старика из Маслянского  острожка.  Привели  его  скованного,  с
дубовой  колодкой  на  шее.  Крестьянин  от  слабости   шатался,   пытался
опуститься на землю. Но заводский стражник закричал на него:
   - Не видишь, что ли? Стой! Перед тобой их сиятельство.
   Вяземский тихо спросил:
   - Сибирский?
   - Точно так! - откликнулся тот.
   - Пахарь?
   По запекшимся губам крестьянина прошла печальная улыбка.
   - Какой я ноне пахарь! Был, да  весь  вышел.  В  кабалу  угодил!  -  Он
пытливо посмотрел на генерала. Вяземский молчал.  Крестьянин  продолжал  с
болью: - Выбился из силы. Из-за неуправки брал у Демида хлебушко,  одежду,
алтыны, все в книжицу писчик заносил, а ноне уж из  долгов  не  выбраться.
Чем больше робишь, тем кабальнее...
   Тихий голос князя перешел в строгий окрик:
   - Но как смел  ты  поднять  руку  на  ее  величество,  всемилостивейшую
государыню нашу?
   - Батюшка-князь, да  нешто  кто  творил  такое  злодейство?  Суди  сам,
батюшка,  невмоготу  стало  терпеть   муку.   Положено   царями-государями
отработать подать на заводах, а что сробили с нами Демидовы?..
   Крестьянин держался с достоинством. Каждое слово он выговаривал  веско,
неторопливо. Князь невольно вслушивался в его речь.
   - Где есть предел горести нашей! - вскрикнул крестьянин и повалился  на
колени. - Князь-батюшка, доведи до царицы-матушки,  что  сробили  с  нами!
Слышь-ко, полютовал тут Ивашка  Селезень  как!  Бабу  Федосью,  посельницу
нашу, за отказ робить на рыбной тоне вдаровую на него, приказчика,  посек,
надел ей две колодки и заковал в железо. И даже этого показалось ему мало.
Женку повесили вверх ногами и стегали смоляными веревками.
   - Не может того быть в российском государстве!  -  резко  оборвал  речь
мужика Вяземский.
   - Истин бог, батюшка. Подниму икону и поклянусь! - истово перекрестился
крестьянин; большие натруженные руки его задрожали. - Мы и то понимаем: не
может того быть в нашем царстве. А еще, князь-батюшка, за припоздание Луку
нашего Ивашка Селезень перед конторой батогами немилосердно сек, а ныне  в
каземате в кандалах держит...
   Генерал-квартирмейстер терпеливо слушал и  кивал  в  такт  головой.  Он
видел,  что  мужик  прав:  Демидов  заставлял  приписных  трудиться  сверх
отработка подати. Мысленно прикидывал князь,  сколько  же  дней  приписные
отдавали заводчику.
   Выходило много, очень много! Каждый  приписной  должен  был  заработать
четыре рублика восемьдесят четыре копеечки, а плата, положенная за  работу
приписному еще покойным царем Петром Алексеевичем, была:  летом  пешему  -
пятак, конному - гривенник, а зимой гораздо  менее.  Выходит,  крестьянину
маяться в заводчине сто двадцать два дня; дорога  же  в  счет  не  шла.  А
приходить на завод было назначено три раза в году.  Иным  доводилось  идти
обозом на приписной завод за четыреста  -  пятьсот  верст,  и  выходило  -
отдавай заводчику до трехсот дней, а остальные денечки, и то непогодливые,
осенние, оставались на домашнюю работу крестьянина.
   - Батюшка ты наш, ну как тут  жить?  -  взмолился  старик.  -  Оскудели
совсем...
   - Будет! - хлопнул ладошкой по столу князь. - За свое супротивство воле
пресветлой нашей государыни Екатерины Алексеевны, за порушение закона, что
есть тягчайший проступок, - сто плетей!
   - Батюшка, да пожалей старость! - вскричал старик и  упал  в  ноги,  но
рогатки не дали согнуть истертую шею. Глаза приписного застлались слезой.
   - Прочь! - резким голосом крикнул князь и, указывая перстом  на  дверь,
приказал стражнику: - Увести!
   Подталкивая крестьянина в спину, стражник выпроводил его из допросной.
   В горницу ввели высокого, жилистого священника в изношенной  домотканой
рясе и тонкого  бледного  юнца.  Князь  посмотрел  на  писца.  Канцелярист
оторвался от записи и громко объявил:
   - То главные подстрекатели, ваше  сиятельство:  поп  Савва  и  Андрейка
Воробышкин. Рукой сего мальца писаны многие челобитные маслянских мужиков.
   - Ага! - качнул головой князь.
   Отец Савва и  юнец  чинно  стояли  перед  столом  грозного  судьи.  Поп
держался  тихо,  смиренно,  изредка  покашливал,  прикрывая  рот   большой
жилистой ладошкой. Он ждал, когда  заговорит  Вяземский,  но  тот  медлил,
исподлобья разглядывая попа.
   - Ты что же духовный сан позоришь? По какому праву на молитве поминаешь
о здравии блаженной памяти покойного царя Петра Федоровича? - неприязненно
спросил князь.
   - Ваша светлость, во всей строгости я блюду чин апостольской церкви.  О
здравии покойного монарха  поминал  на  ектениях,  поскольку  о  манифесте
неведомо было.
   - Врешь, поп! - вскричал князь. - Все ты знал, все ты ведал! Мужиков  к
бунту подстрекал. Кто сего мальца учил пашквили на заводчика писать? Ты?
   - То не  пашквили,  а  челобитье.  Нет  сил  молчать,  что  тут  только
делается! - возвысил голос священник.
   - Молчи, поп! - вскочил генерал и заходил по горнице.
   - Ваше сиятельство, выслушайте нас! - настаивал священник.
   - И слушать не буду! Не быть  тебе  отныне  попом!  После  снятия  сана
будешь бит батожьем, как отступник. А мальца в острог. Рано сей  вороненок
когти  кажет.  Пиши!  -  гневно  крикнул  князь  писцу  и  стал  диктовать
приговор...
   Поп, шатаясь, вышел  из  допросной.  За  ним,  опустив  голову,  побрел
молчаливый, онемелый от страха Андрейка Воробышкин...
   Года два назад в Маслянский острог прибрел безобидный попик отец  Савва
и поселился у горемычной вдовицы Кондратьевны. Приблудный иерей был  вдов,
нищ, но с душой, открытой для крестьянских печалей. Прилепился он  сердцем
к сыну вдовицы - Андрейке Воробышкину. Отроку шел пятнадцатый  годок;  был
он тонок, как былинка, светлоглаз и до всего доходчив. Отец  Савва  обучил
понятливого отрока письму, чтению  и  счету.  Попик  сам  сладил  парнишке
скрипицу из ели.
   Словно солнцем озарился отрок, открылся в нем дар  большой  и  чудесной
силы. Многими часами он выстаивал среди избы  и,  прижимая  к  остренькому
подбородку скрипицу, играл душевное.
   - Многое отпущено твоему сироте, мать! - ласково сказал вдове  иерей  и
посоветовал: - В светлый час господь бог одарил его разум, да не зароет он
талант впусте...
   А вот ныне все отошло. Горько, сумеречно стало на  душе  Андрейки.  Меж
тем в допросной свирепствовал князь.
   Жигари притихли. Спрос был короткий, за дверью то и дело раздавалось:
   - Сто плетей!
   - Двести!..
   - На каторгу!..
   Сидевший позади  князя  управитель  завода  склонил  голову  и  просяще
прошептал князю:
   -  Смилуйтесь!  Секите,  но  от  каторги  упасите,  в  людишках  у  нас
недостача, ваше сиятельство!..
   Ревизор, не поворачивая головы, перебил его резко:
   - Сам знаю! Разумей: покой государственный и почитание законов  превыше
всего!
   Допрос все продолжался, а на заводской площади тем временем  установили
козлы для порки. Из осиротелых изб сбежался народ, выли  женки;  заводские
мужики, потупив мрачные глаза, молчали.
   В полдень князь вышел из допросной, его окружили заводские казаки.
   Расторопные нарядчики  притащили  кресло,  разостлали  багровый  ковер.
Вяземский опустился в кресло и внимательно оглядел народ. Все затихли.
   Два сутулых цепких ката схватили  старика  артельного,  дерзко  сорвали
кафтан, спустили портки и положили наказуемого  животом  на  козлы.  Тощее
тело засинело, покрылось пупырышками. Князь взмахнул рукой:
   - Секи!..
   - Батю