- Как смел, ухорез? - хриплым голосом закричал он при виде Демидова.
   - Свистунов, голубчик, или не узнал своего  друга?  -  кинулся  к  нему
Николай Никитич.
   Пьяный помещик вытаращил глаза.
   - Никак Демидов? - изумленно выкрикнул он и отбросил трубку. -  Голубь,
хват, садись-ка сюда! - Хозяин потянул  гостя  к  себе,  облобызал  его  и
усадил рядом.
   Николай Никитич незаметно брезгливо поморщился от прокислого  табачного
дыма, и глаза его перебежали на погребцы.
   - Что это? Не гвардейская ли штофная баталия?
   - Веселое было времечко, каруселью вертелась жизнь, а теперь - все тут!
Гляди! - Свистунов указал на погребцы: - Что ни погребец, то губерния! Вот
Псковская, а вот Новгородская, а это Калужская, там Владимирская, а  подле
- Орловская губерния. И в каждом погребце столько штофов, сколько городков
в сих губерниях. Его превосходительство губернатор запретил  мне  покидать
пределы губернии, вот я и  странствую  здесь.  В  день,  братец,  объезжаю
две-три губернии. И сколько знакомых и родных я встречаю в каждом  городе!
Эх, милый, вспомни наше гвардейское! - выкрикнул Свистунов и  вдруг  запел
хрипло:

   Много езжу по Руси,
   От Керчи до Валдая,
   И пью при этом я
   Немало сиволдая!..

   Он поперхнулся и закричал:
   - Иван!
   Перед софой вырос дядька-пестун:
   - Слушаю, барин!
   - Где мы сейчас находимся? - совершенно серьезным тоном спросил хозяин.
   - За день отскакали верстов двести. Как изволите  сами  видеть,  только
что свернули на Тамбовщину!
   - Хорошо, очень хорошо!  -  потер  от  удовольствия  руки  Свистунов  и
взглянул на Демидова: - Ну что, братец, приложимся ради встречи.  Вспомним
нашу младость!

   Счастлив тот, кто в вихре боя
   Иль в пирушке громовой
   Славной смертью пал героя
   Хоть под стол за край родной... -

   пропел он и, дыша в лицо гостю, толкнул его в бок:
   - Помнишь, как распевали?
   От  степного  помещика  изрядно  разило   хмельным.   Николай   Никитич
поморщился:  в  лицо  ударило  неприятным  запахом   немытого   тела.   Он
отодвинулся.
   - Водку! - заорал Свистунов.
   Высокий гайдук оказался на редкость проворным малым. Он быстро выдвинул
на середину кабинета круглый стол, расставил на  подносе  большой  графин,
закуски, рюмки...
   - Садись, Демидов, - пригласил гостя хозяин. - Выпьем для встречи! - Он
цепкими волосатыми пальцами схватил рюмку, - гайдук осторожно наполнил ее.
Свистунов поглядел рюмку на свет и сипло продекламировал:

   Эхма! Служба тяжела!
   Часом просто не находка!
   А была чтоб весела,
   Что гвардейцу нужно? Водка!

   Поручик в засаленном шлафроке поднял рюмку над головой:
   - Смотри, вот она! А ну-ка, за храброго моего фейерверкера Павлушку, за
сукина сына денщика Савку, спасшего мне не раз жизнь, выпьем, Демидов!
   Размашистым движением он "вонзил рюмку"  в  рот,  не  делая  передышки,
налил вторую и снова поднял над головой.
   - За моих товарищей по оружию  -  Николая  Демидова  и  Дормидонта,  за
столяра Василия, выручавшего меня в юности  из  критической  нужды,  и  за
воинов, живот свой за отечество на поле брани положивших!  -  провозгласил
он и снова быстро опрокинул рюмку. - Э-э, Демидов, не отставать!  Помнишь,
как по аршину пили? Было времечко! А за  монашенку  Аленку?  Эй,  наливай,
Иван!
   Изогнувшись над хозяином, гайдук в третий раз налил рюмку.
   - Уйди! - отмахнулся от него Свистунов и снова провозгласил:  -  Выпьем
за упокой души  моих  незабвенных  родителей,  рабов  божьих  Спиридона  и
Клавдии! Выпьем  за  блудницу  цыганку  Аграфену,  и  за  нашего  пономаря
Сысойку, и за все православное воинство!
   Демидов положил руку на плечо хозяина:
   - А не хватит ли, господин гвардии поручик?
   - Скоро ретируешься с боевой линии, Демидов! - запротестовал Свистунов.
   - Не в том  дело!  -  стараясь  смягчить  пьяницу,  вкрадчивым  голосом
заговорил Николай Никитич. - Много лет мы с тобой не виделись, Феденька, а
ты о себе не рассказываешь. Как живешь?
   - Плохо живу, Демидов! - взволнованно сказал поручик, и хмельные  глаза
его возбужденно заблестели. -  Ничего  в  жизни  не  осталось,  кроме  сих
погребцов со штофами да коней. Последнее имение  прогуливаю,  братец!  Все
тут!..
   Он опустил  лохматую  голову,  в  которой  густо  засеребрилась  ранняя
седина. Задумался.
   Тьма за окном стала заметно редеть и сменилась розовыми бликами зари. В
комнате плавали густые синие клубы табачного  дыма,  стоял  крепкий  запах
винного перегара. Все это было знакомо  Демидову  по  гвардии,  но  теперь
казалось далеким, отошло в прошлое. Во многом он изменился с тех пор,  как
оставил военную службу. А вот Свистунов как бы застыл  на  месте  -  навек
остался гвардии поручиком. Демидов вздохнул:  было  грустно  и  тяжело  на
душе. Глазами он указал гайдуку на окно. Сметливый слуга приоткрыл раму. В
окно ворвалась струя свежего,  бодрящего  воздуха.  В  озаренных  восходом
кустах щебетали птицы.
   - Утро, братец! - вдруг поднял голову Свистунов и  заорал:  -  Станция!
Прибыли! Павлушку сюда! - Он пронзительно свистнул.
   На свист в комнате мгновенно появился  человек  со  жгучими  глазами  и
черными усищами, косая сажень в плечах,  красная  рубаха  -  пламенем.  Он
рабски ловил взгляд своего владыки.
   - Голову выше, Соловей-разбойник! - закричал на него Свистунов.  -  Ешь
меня глазами, каналья! Готовы ли кони?
   - У подъезда! - доложил слуга.
   Гайдук быстро, словно играя, облачил барина в шелковую голубую рубашку.
Веселые глаза Свистунова горели лихорадочным  огнем.  Опираясь  на  палку,
прихрамывая на правую ногу, он выступил вперед.
   - Демидов, шествуй за мной!
   Они вышли на широкое крыльцо. Над  парком,  убранным  в  осенние  цвета
увядания, всходило солнце. На травах блестела крупная роса.
   Четыре лакея в  плисовых  поддевках  и  в  желтых  рубашках  стояли  на
ступенях лестницы.  При  появлении  Свистунова  они  почтительно  склонили
головы.
   У крыльца,  позванивая  бубенцами,  нетерпеливо  била  копытами  тройка
гривачей, убранных в серебряную упряжь  с  крупными  бляхами.  Молодец  со
жгучими глазами чертом взлетел на облучок. Не зевал и гайдук - вскочил  на
скакуна и с нагайкой в руке вынесся вперед экипажа.
   - Да куда ж мы поедем? - полюбопытствовал Демидов.
   - На выводку! - выкрикнул помещик и взмахнул рукой. - Пошли!
   Черноглазый ухарь гикнул, взвизгнул, и кони  понеслись.  Под  расписной
дугой залились колокольцы, загремели бубенчики  малиновым  звоном.  Резвая
тройка,  с  породистым  рысистым  коренником  и  в   крендель   изогнутыми
пристяжными, понеслась птицей, всклубила пыль...
   Кони быстро домчали их до обширной конюшни. Свистунов проворно выбрался
из коляски и увлек за собой гостя. Тридцать отменных коней стояли у яслей.
Властный и решительный Свистунов самоуверенно входил в каждое стойло. Если
лошадь беспокоилась, кося налитыми кровью глазами, он ласково гладил ее по
хребту, и животное стояло как вкопанное.
   Конюхи - крепкие молодцы  -  засуетились  при  виде  хозяина.  Началась
выводка. У Демидова разбежались глаза: до чего хороши были лошади!  Он  не
знал, на какой остановить свое внимание. Каждую из них держали  под  уздцы
два конюха,  но  иной  резвый  жеребец,  играя,  взрывая  копытами  землю,
поднимал  их  на  воздух.  Перед  гостем  проходили  чистокровки  вороные,
караковые,  гнедые,  серые  в  яблоках,  с  золотым  отливом,  с  длинными
шелковистыми  гривами.  Когда  они  вздрагивали,  казалось,  будто   волна
пробегала по нежной атласной коже животных от хвоста до головы.
   У Демидова дух захватило:
   - Ух, и кони!
   В эту минуту, гарцуя и заносясь в сторону, из  конюшни  выбежал  гигант
золотистой масти с круглыми пятнами на спине. Злобно косясь, он фыркал  по
сторонам. Приблизившись к хозяину, конь поднялся на дыбы. Один из  конюхов
вдруг заробел, выпустил повод, и тот запутался между ногами лошади. Второй
конюх не струсил, быстро пригнулся к земле и  сдержал  страшного  злобного
гиганта.
   Свистунов бестрепетно смотрел на любимца.
   - Отпусти повод! - приказал он конюху.
   Молодец отпустил повод, но конь, гарцуя, продолжал бить  ногами.  Тогда
бесстрашный конюх ухватил из-под ног лошади  повод  и  ударил  ее  по  шее
кулаком.
   - Стой, леший! - закричал он. - Не видишь, барин нами любуется.
   Резвый скакун вдруг успокоился. Свистунов подошел к лошади  и  погладил
ее по шее.
   - Балуй, шалун!
   Демидов не мог наглядеться на прекрасное животное. Да и  не  только  он
один любовался им, - все конюхи не могли оторвать глаз...
   Только один крепыш с рыжеватой бородкой безразлично сидел у  конюшни  и
ладил хомуты.
   "Шорник!" - подумал Демидов, и глаза его снова перебежали на лошадей.
   Он искренне позавидовал Свистунову:  "Пьяница,  пустохват,  а  в  конях
разбирается! Орлову под стать!"
   Между тем, поласкав  любимца.  Свистунов  отошел  от  выводки.  Заметив
безразличного шорника, он вдруг вспылил:
   - Все еще об игрушках думаешь? - заорал он на крепостного.
   - Кто это? - тихо спросил Николай Никитич.
   - Ефимка Черепанов!  -  сердито  отмахнулся  помещик.  -  Помешался  на
механизмах. Куклы ладить мастер, машинки, а в живой твари не  разбирается.
Ну куда он мне! Купи его, Демидов! У тебя на заводах, пожалуй, сгодится!
   - У меня больше горбом люди работают, а машины мне не с руки. Дорого! -
сдержанно отозвался Демидов. - Но все же, господин поручик, ловлю тебя  на
слове, куплю сего крепостного.
   - Бери, дешево отдам! - остывая, сказал Свистунов.
   Николай Никитич внимательно разглядывал Черепанова. Крепостной выглядел
степенно, был жильный, бородка обрамляла энергичное лицо со смелыми умными
глазами. Он тревожно смотрел на Демидова.
   - Ну, что пнем на болоте сидишь? - закричал на него  хозяин.  -  Встать
надо! Видишь, барин о тебе разговаривает.
   Черепанов встал, угрюмо потупил голову.
   -  Бери  его,  не  гож  мне  в  хозяйстве.  Мечтатель!  За  две  тысячи
ассигнациями бери! - деловито сказал Свистунов.
   - Семейный? - строго спросил Демидов.
   - Холост, - коротко отозвался Ефимка. Он поднял на Демидова потемневшие
глаза: - Неужто и впрямь купите?.. Ох, горе! Жаль степи покидать!
   - Бери! - бесшабашно махнул рукой Свистунов.  -  Бери,  Демидов,  а  то
передумаю: на борзую поменяю у соседа!
   - Покупаю! - решительно сказал Николай Никитич. - Сегодня же  отбуду  и
его заберу. Приготовься на вывод! - строго сказал он Черепанову...
   Хозяин и гость повернулись и пешком пошли к дому. За ними  в  отдалении
тихо следовала коляска. Слева в крутых берегах  мелькнула  река,  над  ней
сельцо, которое Демидов миновал ночью. До чего ж убого выглядело  оно  при
свете  дня!  Низкие,  подслеповатые  мазанки,  крытые  сгнившей   соломой,
поросшей теперь зеленым мхом. Горькая бедность била в глаза.  На  улице  в
песке копались золотушные дети. Все шло  к  упадку,  к  истощению.  Словно
угадав мысли Демидова, Свистунов пожаловался:
   - Приказчик - великий плут и хапуга, обкрадывает меня,  но  поймать  не
могу. Эх, Демидов, Демидов, - сокрушенно вздохнул помещик, - одна  радость
и осталась - кони! А там - кончено!
   Припадая на правую ногу, он заторопился  к  господскому  дому,  зловеще
высившемуся над окружавшей бедностью.
   С ясного неба прямыми потоками лился золотой свет, и под этим  чудесным
светом особенно красивым казался дальний лес,  могучие  дубы  на  плотине,
которые  своими  осенними  пламенеющими  листьями  будто  хотели  прикрыть
крестьянскую  бедность.  На  солнышке  земля  лежала  черной,   жирной   -
плодоносная земля!
   "Отчего же хозяин этой земли проживает  последнее?  -  удивленно  думал
Демидов. - Видно, не умеет дела вести! Вот откупить эту плодоносную жирную
землю, согнать мужиков да  пустить  по  степи  конские  табуны.  Любо!  От
заводов далеко, а то бы..." Но тут же он отбросил эту алчную мысль.


   Поздним вечером Демидов  отправился  дальше.  Позади  экипажа  катилась
тележка, а в ней сидел механик Черепанов.
   Новый хозяин не сдержался и спросил на привале Ефима:
   - Небось хорошо жилось тебе в орловских краях?
   - А чего хорошего в нашей крестьянской доле? В  одной  цене  с  борзыми
ходим. Одинаково светит солнце, да не всех справедливо греет!
   В голосе Черепанова прозвучала обида. Лицо стало  печальным.  Он  хотел
отмолчаться, но Демидов не давал покоя своими расспросами, и они жгли душу
крепостного, как раскаленное железо. Он  сидел,  опустив  голову.  О,  как
тяжело было покидать родные края!
   - Ты не вешай головы! - подобрев, успокаивал Демидов. - Известно мне от
добрых людей, что руки твои умелые. Видал твоего золотого петушка!
   Лицо Ефима просветлело, но голос его прозвучал глубокой горечью:
   - Золотой петушок! Эх, господин, руки мои золотые, а доля чугунная!..
   Он с тоской  оглядел  степь.  Далеко  на  востоке  вспыхивали  зарницы.
Бледными молниями они пробегали над синим горизонтом, на мгновенье озаряли
вечернее небо и погасали.
   Надвигалась ночь, а кругом шли раздольные степи, простор...
   - Сколько земли кругом, а человеку тесно! - сказал  Ефим,  а  про  себя
подумал: "Придет время, вспыхнет и пойдет по земле горячий пал! Сожжет  он
тогда все лишнее!"
   Заря погасла. Из оврагов и низин стала наползать и подступать  со  всех
сторон ночная тьма. Вспыхнули  звезды,  а  на  степных  озерах  загомонили
лебединые и гусиные стаи. Где-то у далекого перелеска блеснул и поманил  к
себе огонек костра. Демидов долго смотрел на него. Костер то сыпал  искры,
то бледнел.
   - Сколько тут непуганых птиц! - прислушиваясь к лебединым кликам, жадно
вздохнул он.
   - Раньше еще больше было. В рощах  тетерева,  словно  куры  в  огороде,
ходили. Ступишь ногой - петух срывается с березки, ступишь другой  -  кура
бежит. Хочешь - руками лови! - Голос Черепанова  прозвучал  печально.  Эта
печаль сливалась с синей  ночью,  которая  опустилась  на  степь.  Манящий
огонек стал ярче, золотые искры сыпались в тьму.
   - Вот и костер! - обрадовался Демидов. - Гляди, никак цыганский табор!
   И в самом деле, впереди забелел шатер, а у огня обозначились  озаренные
смуглые лица. Тройка неслась быстро, костер все приближался. Вот поднялась
высокая лохматая  тень:  на  дорогу  вышел  цыган  с  непокрытой  курчавой
головой.
   - Стой! - приказал ямщику Николай Никитич, и бубенцы, рассыпав в  степи
последнюю звонкую трель, сразу смолкли.
   Цыган подошел к тройке, и глаза его вспыхнули.
   - Хороши кони, барин! Ай, хороши! - похвалил он.  -  Милости  просим  к
огоньку!
   Что-то знакомое прозвучало в голосе цыгана. Демидов силился  вспомнить,
где он видел этого коренастого носатого бродягу.
   С хриплым лаем собаки бросились к тройке. Цыган, щелкая бичом,  отогнал
их прочь.
   У костра сидели две цыганки и доедали неприхотливый ужин. Одна из них -
седая, морщинистая старуха - ела жадно, вторая - молодая,  с  усталым,  но
привлекательным лицом, - слепо смотрела на огонь.
   И в этой цыганке что-то знакомое почудилось Николаю Никитичу.
   - Садись, барин! Прости, дорожного гостя  нечем  побаловать!  -  сказал
цыган.
   Старуха сверкнула недобрыми глазами:
   - У него, поди, своего добра хватает, и тебе еще даст!
   Молодая подняла голову, и Демидов увидел, что она слепа. Он  отвернулся
и хотел уйти, но подошли  Орелка  и  Черепанов.  Точно  сговорившись,  оба
обрадовались:
   - И впрямь, у огня неплохо отвести душу!..
   - Садись,  садись,  желанные!  -  сказал  цыган  и  подбросил  в  огонь
хворосту. Пламя костра  вспыхнуло  ярче,  красные  отблески  пробежали  по
лицам. Вдруг цыган вздрогнул, дрожащим голосом прошептал:
   - Мати божия, вот где знакомого человека встретили!
   - Данила! - узнал бродягу Демидов, и все сразу вспомнилось ему. - Каким
ветром занесло тебя сюда?
   Молодая цыганка страдальчески прижала руки к груди, насторожила слух:
   - Да кто же это? Скажи еще словечко, добрый человек!
   "Неужели это она, Грушенька?" - со страхом подумал  Николай  Никитич  и
посмотрел  на  слепую.  Лицо  ее,  озаренное   пламенем,   порозовело,   и
распустившиеся косы легкими прядями развевались на ветерке.
   - Что же не скажешь словечко? - огорченно повторила слепая. - Чует  мое
сердце, что в давние годы знавала я тебя!
   - Знавала! - решительно сказал Демидов и подошел к  ней.  -  Грушенька,
помнишь поручика Феденьку и его друга?..
   - Батюшки! - обрадованно закричал цыган. - Ей-богу, это Демидов! Барин!
Милый ты мой, золотой, вот где довелось встретиться! - засуетился он.
   - Николенька! - протянула руку цыганка и стала шарить вокруг себя.
   Демидов  догадался  и  покорно  приблизился  к  ней.  Тонкими,  легкими
пальцами она, словно дуновение ветерка, прикоснулась к его лицу и руке.
   - Все такой же красавец!  -  улыбаясь,  сказала  она.  В  уголках  глаз
блеснули слезинки. - Пролетело времечко, ушло золотое! Видишь, какая  я...
стала! Из ревности одна столичная краля очи цыганке выжгла. Ох,  и  что  я
теперь! - Из груди ее вырвался болезненный стон.
   - Да ты все такая же! - с жаром вымолвил Демидов и, оборотясь к Орелке,
крикнул: - Тащи погребец да ковер сюда! Привел бог встретить в чистом поле
свою молодость!
   На душе Николая Никитича было и тоскливо за минувшую юность и  радостно
за  поминку  о  ней.  Светлые  воспоминания  молодости  крылом   жар-птицы
коснулись сердца, и он мечтательно присел у костра. Старуха  с  ястребиным
носом подобрела, отодвинулась подальше.
   - Мати святая, и во чистом поле добрые люди встречаются!  -  Она  алчно
посмотрела на погребец, который выволок из телеги Орелка.  -  Вот  и  сыты
будем. Эх, барин, барин, сколько горя, печали и страданий мы перенесли!
   - Ну, ты помолчи, старая! - прикрикнул на  нее  Данила  и  подбросил  в
огонь новую охапку  хвороста.  Над  костром  взмыло  пламя,  золотым  роем
посыпались искры.
   - Так ты помнишь меня, Грушенька? - сердечно спросил Николай Никитич.
   - Помню и тебя и Феденьку. Нет его! С той  поры,  как  выслали  его  из
Санкт-Петербурга, и слух пропал. Умер, наверное, мой желанный!
   Данила хмуро посмотрел на слепую.
   -  Будет  тебе  старое  вспоминать!  Все  быльем-травой  поросло  и  не
воротится! - сердито  сказал  он.  -  Спой  лучше  барину,  он  тебе  руку
позолотит!
   - Не надо мне золота! - недовольно отозвалась слепая. - Мне и без  него
сейчас хорошо... Спою и так!.. А Феденька, знать, умер!  -  обронила  она,
опустила голову и задумалась: - Что спеть-то, не знаю?
   "Сказать или не сказать о Свистунове? -  взволнованный  воспоминаниями,
подумал Демидов. - Впрочем, к чему травить зажившие раны?"
   Грушенька улыбнулась про себя. Данила подал ей  гитару,  она  пробежала
пальцами по струнам.
   - Сейчас спою для тебя. Извини, что грустное!
   Она встряхнула головой, густые пряди волос  рассыпались  по  плечам,  и
чистый, чудесный голос огласил уснувшую степь:

   Плачут все со мной деревья,
   Горько слезы льют,
   А по небу быстро тучи
   Черные плывут...

   Синие звезды низко склонились над  табором.  Старуха  махнула  рукой  и
отошла к ковру, который расстилал Орелка. Черепанов не сводил  опечаленных
глаз с цыганки. Она продолжала жаловаться:

   Эх, тоска моя, кручина!
   Горькая судьба!
   Сердце ноет от печали,
   Жизнь мне не люба...

   Демидов опустил голову, молчал.  Неподалеку  в  овраге  что-то  лепетал
ручей. Голос цыганки вплетался в тихое журчание струи:

   Мне не долго жить осталось,
   Смерть моя близка...
   Не глядите же, цветики,
   В очи вы мои...

   Орелка стоял в тени с  открытым  ртом,  боясь  пропустить  словечко  из
песни. Когда цыганка кончила петь, он громко вздохнул.
   - До чего хороша песня!.. Николай Никитич, пожалуйте, кушать  подано-с!
- неожиданно закончил он. - Эй, эй, ты куда, ведьма, раньше господина  нос
суешь! - погнал он старую цыганку от ковра.
   Стояла пора звездопада, то и дело  золотинки  срывались  и  катились  к
темному степно