,
существовали недолго, зачастую их переносили с места на место, но положили
те заводы начало металлургическому делу.
   Московские и новгородские купцы, расторопные служилые люди -  стольники
и думные дворяне, дьяки и подьячие, "салдацкого строю" офицеры и стрельцы,
монахи и торговые гости, а больше всего простые русские люди -  кабальные,
посадские и казаки, - все они, как капля воды  в  породу,  пробирались  на
Каменный Пояс и отыскивали руды, соль, самоцветы и слюду.
   В ту давнюю пору уже возникали товарищества для широкого розыска горных
сокровищ.  По  замыслу  боярина  Артамона  Сергеевича  Морозова  возникали
кумпанства для розыска золота, серебра, меди и других  металлов.  В  конце
семнадцатого века розыском золота  и  серебра  на  Урале  занимались  Яков
Галкин, Семен Захаров и  Андрей  Виниус.  И  много  было  других,  которые
помышляли о розыске руд. Все эти предприимчивые  люди  потихоньку  жадными
руками захватывали рудоносные земли, а коренной народ - башкиры  и  татары
изгонялись и без жалости истреблялись захватчиками.
   Московские цари  при  этом  положили  строгий  запрет:  не  дарить,  не
продавать коренным народам железо. Спаси бог, чего доброго, они  ружья  да
сабли наготовят!


   Еще до своего отъезда в иноземщину царь Петр  Алексеевич  в  1696  году
повелел верхотурскому воеводе  Димитрию  Протасьеву  разузнать,  где  есть
лучший камень-магнит и добрая железная  руда.  Оборотистый  и  смекалистый
воевода понимал толк в рудном деле:  он  в  тот  же  год  представил  царю
образцы потребных руд. Камень-магнит воевода раскопал на  берегу  неуемной
речки Тагилки, а железную руду - на Нейве.
   Руда была добра, выгодна к обработке -  богата  железом.  Тут  вспомнил
царь про опытного тульского кузнеца Никиту Антуфьева  и  повелел  отослать
ему невьянскую руду для испытания. Никита быстро взялся за дело:  выплавил
из присланной руды  отличное  железо,  сделал  из  него  несколько  ружей,
замков, бердышей и делом доказал  царю,  что  невьянское  железо  не  хуже
свейского, плавится с выгодою и весьма годно в  оружейном  деле.  Толковая
работа тульского  кузнеца  понравилась  царю,  он  приказал  верхотурскому
воеводе немедленно приискать удобное место для постройки завода и  на  том
заводе лить пушки, ядра, железо для фузей. Место это было определено, и  в
1698 году на реке Нейве под деревней Федьковской заложен был завод.  Через
год отобрали на московских  заводах  мастеров-литейщиков  и  отправили  на
Каменный Пояс.
   Первое добытое  железо  водной  дорогой  доставили  в  Москву,  где  на
Пушечном  дворе  его  подвергли  испытанию.  Знатоки  из  Кузнецкого  ряда
признали железо весьма  годным.  Часть  невьянского  железа  отослали  для
испытания в Тулу. Вновь загорелся  Никита  Антуфьев,  заторопил  кузнецов,
Акинфка неделю не вылезал из кузни. Ну  и  железо!  Оно  звонко  пело  под
молотом Акинфки, и молодой кузнец крякал от удовольствия: "Горы бы  такого
железа - все бы перековал на фузеи".
   Когда посылали  сработанные  из  присланного  железа  ружья  в  Москву,
дознался от отца Акинфка, что кованное им железо - русское и копано оно  в
недрах Каменного Пояса.
   Потянуло молодого кузнеца повидать далекие Уральские горы.
   - Вот бы добраться до них да загреметь кайлом так, чтобы гул  по  земле
пошел!


   Антуфьевы собрались в дальнюю дорогу. Ладили большой обоз:  царю  везли
фузеи, алебарды. На  посаде  поскупали  тульских  бойцовых  гусей,  резали
живность, замораживали, укладывали  в  короб;  известно,  сгодится  все  в
Москве-матушке. В Москве всяк  подьячий  любит  пирог  горячий.  Известно,
подьяческий карман - что утиный зоб: не набьешь; потому бойся худого локтя
да алчных глаз и всякую беду подарком отводи!
   Отошли метели, потускнел снег, не отливал больше голубоватым отсветом -
подходила весна. Днем пригревало, и на реке Тулице посинел лед.
   На первой неделе великого поста тронулся Никита с обозом в  Москву.  По
дорогам на пригорках бродили изголодавшиеся галки. Обоз двигался ходко.  У
Акинфки на сердце лежала радость: скоро  увидит  царя  Петра  Алексеевича.
Проехали знакомую Никите деревеньку,  где  он  купил  Дуньку.  На  попаске
крепостные мужики обступили обоз,  допытывались:  "Не  надо  ль  тульскому
купцу  девок?  Год  ноне  на  девок  урожайный,  девки  подоспели  добрые,
работные!" Никита задрал вверх бороду, весело оскалил крепкие зубы:
   - Ишь ты, понравилось! Годи, народ, с Москвы повертаюсь, дела заварю  -
всех девок и парней поскупаю.
   Деревеньки по дорогам лежали  ободранные,  серые,  и  народ  встречался
рваный да голодный. Год был неурожайный. Акинфке было двадцать  три  года,
но хватка в нем хозяйская. Он прикидывал про  себя:  "Кому  беда,  а  нам,
может быть, в самый раз - в рудник скорей загонишь голодного человека". На
ночевках приходилось смотреть  в  оба,  как  бы  кладь  не  своровали.  По
дорожным корчмам да кабакам много татей [воров] вертелось: только и  ждали
минуты, как бы дорожному человеку разор учинить.
   Шли обозом в Москву неделю: въехали в престольную в полдень, по  городу
гудел колокольный звон, и над церквами  кружили  несметные  стаи  ворон  и
галок.
   У заставы, подле рогатки, стояли досмотрщики и  выглядывали  бородатых.
Никита прослышал, был царский указ:  повелевалось  всем  подданным,  кроме
пашенных крестьян, монахов, попов да дьяконов, обязательно сбрить  бороду.
С бородатых досмотрщики взыскивали пошлину: с пеших  по  тринадцати  алтын
две деньги, а с конных и более.
   Антуфьев с немалым сердечным сокрушением достал кожаную кису и отсчитал
досмотрщикам алтыны за бороду.
   - Эх, жалость-то какая! Времечко-то, без рубля и бороды не отрастишь, -
пожаловался Никита фискалам.
   Рябой досмотрщик с плутоватой рожей алтыны взял и выдал знак, а на  том
знаке написано было: "С бороды пошлина взята.  Борода  -  лишняя  тягота".
Посмеялся он над Антуфьевым:
   - Что приуныл! Аль того не ведаешь: плохое дерево растет  в  сук  да  в
болону, а худой человек - в волос да в бороду... Обрей  волосье  -  алтыны
уберегешь!
   Никита сумрачно сдвинул брови, сказал строго:
   - Борода дороже головы.
   Досмотрщик не унялся, захохотал:
   - Ус в честь, а борода и у козла есть.
   - Ты, мил человек, не очень-то, - строго  пригрозил  Антуфьев.  -  Я  к
самому царю Петру  Ляксеичу  зван  на  Москву,  а  с  гостем  можно  бы  и
поласковей.
   Досмотрщики махнули рукой:
   - Езжай, езжай, путь-дорога тебе...
   - То-то! - крикнул Никита и шевельнул вожжой; возок  помчал,  а  все  ж
таки жаль алтынов - докука оттого легла на сердце.
   Остановились туляки на постоялом дворе у заставы.  Низенький  проворный
корчмарь с воровскими глазами, глядя на  богатый  обоз,  залебезил.  Возки
убрали под навесы, Никита порасставил своих  обозных  сторожей,  пригрозил
корчмарю:
   - На возах добро государево. Оберегай! Ежели что,  царь  Петра  Ляксеич
голову с плеч снимет!
   Корчмарь косо поглядел на Никиту. Кузнец высок, черномаз, глаза острые.
   "Ишь сатана, - подумал корчмарь, - силен, знать, проворен, таким только
сейчас и жить".
   - Прикажешь для утробы что подать? - заюлил он.
   - У нас все свое, - степенно ответил  кузнец.  -  Человек  раньше  богу
должен воздать, а потом утробу насытить.
   Антуфьевы обрядились в новые азямы, переобулись  в  козловые  сапоги  с
подковами. Акинфка лихо заломил баранью шапку.  Поторопились  в  город.  У
Симона на Мокром Болоте выстояли обедню. Батька  истово  крестился  и  бил
поклоны - дело затевалось серьезное.
   Акинфка со святыми беседовать  не  любил,  глядел  по  сторонам  да  на
московский народ зенки пялил. Народ, видать, ловкий, не зевай!  Впереди  у
клироса на коленях  стояла  старая  боярыня,  потухшими  очами  впилась  в
тусклые образа. Одета она была  в  потертую  кунью  шубу.  Акинфка  весело
поглядывал на гривастого попа. Попина высок, пасть львиная.
   "В этакую пасть да штофа три водки плеснуть, - думал Акинфка, -  совсем
другой разговор с богом завел бы!"
   Отмолившись, Никита повел сына по Москве в Кремль.  От  дотошных  людей
узнал кузнец, что царь в столицу пожаловал на  масленой  неделе  и  теперь
вершит спешные дела по воинскому разряду.
   Шли кузнецы по кривым улицам и дивились: уйма люда. Акинфка  ухмылялся:
"И когда только московские бабы успели нарожать столько народу?"
   Кипнем кипела Москва, по площадям и улицам спешил народ всякого званья.
На площадях порасставлены возы, на них живность - куры, индейки, в  бадьях
свежая и соленая рыба, мешки с зерном и с крупой, свиные и  бараньи  туши.
Промеж возов толкут грязный  снег  посадские  людишки  в  желтых  шубах  с
длинными рукавами. Подьячий с  двумя  писцами  шныряет  в  толпе,  собирая
налог.
   У базаров - церкви, над ними кружат крикливое воронье да  галки,  а  на
папертях пристают за подачками юродивые.
   Тут же на торчком поставленных поленьях расселись мужики, и  цирюльники
стригут их; под ногами пестрит густой ковер остриженных волос.
   На  Красной  площади,  перед  Кремлем,   народ   -   толкуном:   бродят
преображенцы,  копейщики,  мелкая  приказная  крыса.  Снуют  лоточники   с
блинами, со студнем.
   Посреди площади врыт толстый столб  с  железной  цепью.  У  столба  два
палача хлестали батогами холопа за украденную  в  Обжорном  ряду  с  лотка
краюху хлеба. Рыжий дьяк - с гусиным пером  за  ухом,  с  чернильницей  на
опояске - отсчитывал удары. Холоп был голоден,  тощ,  но  терпелив  -  под
батогами не дрогнул, не закричал.
   Глядя на его мускулистую спину, Никита одобрил:
   - Молодчага! Люблю дюжих. А ты, кат, подбавь жару, может не  сдюжает  и
взмолится.
   - Уйди! - крикнул на кузнеца палач. - А то самого ожгу - узнаешь тогда!
   - Ух, дьявол, - выругался Никита, покосился на ката и нырнул  в  толпу:
"Подальше от греха!"
   Акинфка  нахально  расталкивал  народ.  Неподалеку  от  Спасских  ворот
куражился пьяный поп в затасканной сермяге.
   У Кремля народ сгрудился плотным кольцом.  Над  толпой  высился  конный
бирюч в красном колпаке. Кузнецы протискались вперед, бирюч зычным голосом
читал царский  указ.  Антуфьевы  насторожились:  глашатай  сулил  награды,
прощение старого воровства и попустительства тем, кто сыщет рудные места.
   Бирюч изо всей силы кричал:
   - "Каждый, какого бы чина и достоинства ни был, во всех местах  как  на
собственных, так и на чужих землях имеет право искать, плавить,  варить  и
чистить всякие металлы: золото,  серебро,  олово,  свинец,  железо,  такие
минералы, яка селитру, серу, купорос и всякие краски,  потребные  земли  и
каменья".
   Никита и Акинфка стояли затаив дух. Бирюч повысил голос и закончил:
   - "За объявление  руд  от  великого  государя  будет  жалованье,  а  за
сокрытье - горькое битье батогами и яма".
   Глашатай кончил читать, народ зашумел. Тульские  кузнецы  выбрались  из
толчеи. Никита просиял, поглядел довольно на сына:
   - Ну, Акинфка, ко времени мы подоспели в Белокаменную. Будет толк.
   Сын глянул на кремлевские башни и сказал весело:
   - Эк, в каких хороминах живет царь!
   Вошли в Кремль. Никита заметил большую перемену с той поры, как впервые
здесь был. Появились пустыри-пепелища - в прошлом году в жаркую пору,  под
Петра и Павла, в Кремле закружил пожар и истребил много строений: погорели
государев дом и древние кремлевские церкви. На Иване Великом  царь-колокол
подгорел и ухнул оземь - раскололся. Рушились в Кремле древние церквушки и
хоромы; по царскому приказу многие домины бояр были снесены, а земли взяты
в казну. В Кремле и вокруг него  шла  кипучая  работа;  государь  укреплял
Белый город.
   Опасался он, что шведы решатся идти  на  Москву.  Сам  Петр  Алексеевич
внимательно осмотрел кремлевские и Китайгородские  стены:  одряхлели  они,
поросли мхом, осыпались откосы крепостных рвов, ворота осели.  Царь  велел
срочно подновить все. Кругом Кремля день и ночь возводили грозные земляные
бастионы.
   Рвы и высокие валы окружали Кремль с двух сторон, а  с  третьей  вырыли
глубокий ров и обложили его камнем. Укрепили врата  под  Спасской  башней:
обили их медью, установили щиты с решеткою.
   На этот раз с большими трудностями кузнецы добрались до царских  палат.
В прихожей оповестили, что государь уехал по  делам  в  Троице-Сергиевскую
лавру и возвратится только на другой  день  к  полудню.  Кузнецы  почесали
затылки - делать нечего, пришлось возвращаться на постоялый двор.
   Никита один отправился  к  заставе,  а  Акинфка  остался  побродить  по
Москве. Выйдя из Кремля, молодой кузнец пересек Красную площадь и вышел  к
торговым рядам. У него  глаза  разбежались:  "Ох,  сколько  добра  напоказ
повыставлено!" В каждом ряду свой товар; лавки распахнуты - заходи, народ!
Вот развешаны сукна, в лубяных коробьях - холсты, нитки. На длинных шестах
подвешены  кушаки,  шапки,  сапоги.  А  вот  утварь  церковная,  парча   и
позументы, бусы и канитель. В Шубном  ряду  выставлены  расшитые  шубы  да
охабни. Тут  и  обшивка  для  сарафанов  и  боярских  кафтанов.  Ко  всему
присматривался, приценивался  Акинфка,  все  надо  знать.  Потолкавшись  в
торговых рядах, он прошел в Кузнецкую слободу, к Неглинной  речке.  Многие
десятки бревенчатых кузниц тянулись в ряд,  по  улице  разносился  веселый
перезвон наковален. У кузниц валялось ободье, стояли рыдваны, - знать, для
починки приволокли. Черномазые кузнецы возились у кузниц. Все  было  такое
знакомое  и  близкое  для  Акинфия.  У  одной  из  кузниц   стояла   толпа
преображенцев.
   К столбу привязаны два добрых скакуна, и кузнецы ладили коням  подковы;
народ любопытствовал. Подошел  и  Акинфка,  загляделся  на  Преображенские
мундиры, потом заметил работу кузнеца и не утерпел:
   - Разве то работенка? Коня нешто так надо ковать? И  то,  разве  ж  это
подкова?
   Упругим шагом он подошел к мастеру и вырвал из его рук подкову.  Кузнец
осерчал:
   - Ты кто и по какому делу? Шатучий! Гей, солдаты!
   Преображенцы  обступили  Акинфку,  тульский   кузнец   не   растерялся,
повернулся к ним лицом, держа в руках неуклюжую подкову:
   - Гляди, братцы, вот работенка!
   Он понатужился, развел  широкие  плечи,  и  на  глазах  солдат  подкова
хрястнула и развалилась пополам. Преображенцы ахнули:
   - Вот так медвежатник!
   Акинфка раздвинул народ и прошел в кузню; в ней пылало разом три горна.
Перемазанные в саже, в рваных рубахах и в прожженных  кожаных  передниках,
кузнецы потели в натужной работе. К  Акинфке  подошел  угрюмый  бородач  с
косматыми бровями. Они, как  густой  мох,  свисали  с  надбровниц;  черные
глазки сверкали злобно, как у зверя. Он люто глянул на туляка:
   - Откуда чертяка подкинул? Кто такой?
   В кузню протискались Преображенцы: любо посмотреть на такого  богатыря.
Впереди всех выставил  широкую  грудь  ладно  сложенный  преображенец.  Он
поощрительно улыбался Акинфке.
   Туляк скинул кафтан, засучил рукава и подошел к наковальне:
   - Давай ручник... Опосля узнаешь, кто такой. Слышь, что ли?
   Преображенцы зашумели.
   Акинфка крикнул:
   - Конь - жар-птица! Люб мне,  дай-кось  слажу  ему  наилучшую  подкову.
Сносу не будет ей.
   Хозяин кузни побагровел - по его лицу отсветом заметалось пламя горнов.
Статный преображенец весело блеснул живыми глазами и поддержал Акинфку:
   - Не перечь, хозяин. Давай, что  требует  парень,  а  не  то  кузню  по
бревнышку раскатаем.
   Бородач недружелюбно поглядел на туляка:
   - Железо спортит...
   Преображенец шевельнул пушистыми усами, голубые глаза его смеялись:
   - Ежели спортит - мы ему морду намоем...
   Солдаты дружно захохотали. Акинфке подали  кусок  железной  пластины  и
ручник. К наковальне подошел молотобоец. Туляк сунул  в  раскаленный  горн
пластину. Преображенцы с нетерпением выжидали. Бойкий с голубыми  глазами,
поощряя, подмаргивал Акинфке: "Не сдай, друг!"
   Молодой кузнец выхватил клещами из горна добела накаленную  пластину  и
бросил  ее  на  наковальню.  Веселый  перезвон  раздался  в   кузнице.   У
преображенцев повеселели лица: поняли они, что  кует  опытный  кузнец.  Со
всей кузницы сбежались мастера: "Какой дьявол там тешится?"
   Акинфка быстро сковал подковы; от бадейки, где они  стыли,  шел  парок.
Туляк вышел из кузни, живо и легко, как играя, подковал  резвого  коня.  И
скакун, чувствуя сильную руку, поддался - проржал покорно и тихо.
   - Вот оно как надо! - Акинфка снегом умыл руки, забежал в кузню,  надел
кафтан.
   - Молодчага! - закричали Преображенцы. - Идем с нами до царева кружала.
   - Пошто не выпить, - откликнулся Акинфка. - Я всегда готов, братцы.
   Тут к туляку тяжелой походкой  подошел  хозяин;  он  глянул  медвежьими
мохнатыми глазками, буркнул:
   - Кузнец добрый. Как звать-то?
   Акинфка шагнул к горнам; там стоял толстый железный прут, - им ворошили
уголь в горне, шуровали в печке. Туляк хватился за него и мигом погнул.
   - Вот те на памятку: первый, чтобы помнил, что ковать коней надо добро.
-  Акинфка  связал  железный  узелок;  хозяин  изумленно  раскрыл  рот.  У
пучеглазого преображенца озорно заблестели глаза.
   - Дабы лаской прохожих людей привечал - вот  те  второй  узелок.  -  Не
натужась, Акинфка ловко перекрутил железо.
   - Ух ты! - Лицо хозяина кривилось непривычной улыбкой.  Кузнец  не  дал
опомниться:
   - А вот те третий, - завязал он  еще  один  железный  узелок,  -  чтобы
помнил. Ковал у тебя тульский кузнец Акинфий  Никитов  Антуфьев.  Вот  оно
что! Да закрой хлебало, не то ворона влетит...
   Туляк бросил узловатый жезл к наковальне и крикнул:
   - Айда, ребята, в кружало царское! Всех за свой кошт угощаю...
   Преображенцы шумной ватагой повалили за Акинфкой. Пучеглазый подошел  к
Акинфке, схватил его за руки.  Глянув  друг  другу  в  глаза,  оба  дружно
обнялись и расцеловались.
   - Ну, брат, спасибо за коня. Случись, не забуду твоей услуги.
   - Видать, коней крепко любишь? - полюбопытствовал Акинфка.
   - Люблю, - сознался  Преображенец,  легко  взлетел  на  коня  и  махнул
треуголкой. - Прощай, друг!
   Он поскакал по дороге к заставе.
   К Акинфке прижался плечом детина в косую сажень, усы, как  у  запечного
таракана; солдат повел ими и, горячо дыша, спросил:
   - А знаешь, кто это был?
   - Известно кто, - уверенно откликнулся Акинфка. - Преображенец.
   - Да то не все. - Солдат прокашлялся. - То был царский  денщик.  Чуешь?
Сашка Меншиков.
   - Ну! - Теперь и Акинфка разинул рот. - Эх, тетеря ты!  Што  ж  ты  мне
ране не сказал? Нужный человек он мне!.. Ну да ничо, еще свидимся. Веди  в
кружало!
   Акинфка с преображенцами повернул к царевым кабакам.


   На Балчуге, в царевом кабаке, шумно, сумеречно.  Сам  кабак  на  острог
похож:  просторная  закопченная  изба  огорожена  дубовым  тыном.  К  избе
прилажена клеть с приклетом, под ними погреб. На дворе  у  дубовой  колоды
цепь с ошейниками: на нее сажали буйных  питухов,  пока  не  очухаются  от
блаженного морока. В кабаке на почерневшей стене висел сальный светец,  от
людского дыхания колыхалось пламя. Справа в углу - широкая печь  с  черным
зевом, у печки стоят рогачи; над  челом  сушатся  прокисшие  портянки.  На
полке расставлена  питейная  посуда:  ендова,  осьмуха,  полуосьмуха,  для
мелкой продажи - крюки и мелкие чарки,  повешенные  по  краям  ендовы.  За
прилавком - целовальник.
   Ватага  преображенцев  ввалилась  в  кабак.  В  тесноте  пьяно  галдели
посадские людишки, нищеброды, мастеровые, а  то  просто  бродяги.  Завидев
Преображенские кафтаны, в кружале притихли.  Усатый  преображенец  стукнул
кулаком - дрогнул дубовый стол.
   - Водки!
   Целовальник молча переглянулся с подручным; тот наклонился под стойку и
выволок прохладный бочоночек. Кабатчик стал цедить в ендову чистую  водку.
Питухи завистливо  вздыхали.  Еще  бы!  Ведали  они,  что  вор  и  скареда
целовальник отпускает им водку, разбавленную водой, а то известью  и,  что
еще хуже, может приправленную сандалом...
   Акинфка скинул кафтан, одернул