ходил из дому
и подолгу бродил по  берегу  заводского  пруда.  Однажды  в  кустах  подле
плотины он наткнулся на валявшегося в грязи хмельного человека. Только что
прошли дожди, и несчастный распластанный на сырой  земле  человек  дрожал,
как бездомный пес. Плотинный наклонился и  узнал  Козопасова.  Оборванный,
перепачканный в глине, с большими серыми мешками под глазами, он  выглядел
беспомощно и жалко. Черепанов поднял с земли механика.
   - Идем ко мне, Степан! Отмоешься, переоденешься! - пригласил он.
   - Нет, никуда я не пойду отсель! - печально покачал головой  Козопасов.
- Не отмоешь от муки мою душу! Подумай, кому я нужен? Да и  чего  ты  меня
жалеешь? Пожалей лучше себя и своего сына! Моя судьба кончена!
   Речь несчастного мастера словно ножом полоснула по сердцу Черепанова. С
большим трудом он уговорил Степана пойти к нему.  Козопасова  умыли,  Ефим
переодел его в свою чистую рубаху, и Евдокиюшка усадила дорогого гостя  за
стол, подкладывая ему самое  лучшее.  Ласка  и  внимание  хозяйки  тронули
механика. Он ел, а у самого на глазах блестели слезы. Хозяева делали  вид,
что не замечают их.
   - Добрые вы люди, Ефим! - с нежной грустью сказал мастерко.  -  Спасибо
вам, что не побрезговали мной!
   - Ой, что ты! - вскрикнула хозяйка. - Не к месту говоришь такие  слова!
Умный ты, Степанко, и нашей рабочей крови. Таких  бы  людей,  как  ты,  да
побольше в нашей земле, возликовала бы она!
   В  глазах  женщины  гость  уловил  невольное  восхищение  им,   и   оно
приободрило его. Благодарно глядя на Евдокиюшку, он с тоской пожаловался:
   - Кто мы тут на земле? Первые работнички, рачители! Все помыслы и труды
наши только о том,  как  бы  украсить  русскую  землю,  чтобы  сделать  ее
поуютней, а труд человеку полегче и в радость! Погляди, милая, кругом, все
сделано нашими руками: и завод,  и  домна,  и  плотина  ставлены  русскими
умельцами, и  палаты  господину,  и  железо  ковано  работными  людьми.  И
выходит, честь и слава русскому человеку на своей земле? Ой, нет, дорогая!
Принижен и обездолен он! Раб презираемый! -  произнес  он  с  подчеркнутой
жестокостью последние слова. - Положение его хуже скота!  Но  тут  разница
великая: скотина разума не  имеет,  а  человек  мыслит  и  видит  извечную
несправедливость. Раба можно выпороть, разлучить с семьей, насмехаться над
ним! Ох, и тяжело, родная, жить, когда на каждом шагу чувствуешь, что ты в
своей отчизне пасынок!
   Ефим молча слушал Козопасова. Слова мастерка жгли его душу  раскаленным
железом. Но что поделаешь против страшной, жестокой силы барства,  которое
опутало родную землю?
   - Так богом положено, Степанко! - покорно ответила хозяйка  и  опустила
глаза. - Видно, гостюшка, так  во  святом  писании  поведано,  -  простому
русскому человеку во веки веков маяться!
   - По глазам вижу, милая, что говоришь ты  одно,  а  думаешь  другое,  -
спокойно возразил Козопасов. - Не бог, а люди придумали рабство. Только не
вижу я исхода из крепостной кабалы! Горе, страдания  и  тьма  беспробудная
кругом! Видать, так и умрем в неволе.
   - Все может быть, - согласился Ефим. - Николи не забуду, как  провозили
через Камень тех сердечных, что против  царя  поднялись...  Видать,  умные
люди, да что вышло? В песне поется складно:

   Рассадили их по темным кибиточкам,
   Развозили их по темным тюрьмам...

   Жена Черепанова покосилась на дверь:  она  поняла,  о  ком  идет  речь,
испугалась: не дай бог, заушатель подслушает такие речи.
   - Ты, Ефимушка, помолчи про тех, кто на Сенатской поднялись...
   Опустив голову, Степанко продолжал в раздумье:
   - Если бы не такие люди, Евдокиюшка, как они, так и надежды не будет. А
без надежды - ложись и умирай! Спасибо и  вам,  родные  мои!  Частенько  я
думал об этом. Силу и радость приносит только добрый человек! Подумай, что
есть русский человек?  Сам  горемычен,  вечно  в  изнурительном  труде,  в
рабстве, нищ до предела, а какой великой и доброй души! Ласковым словом он
и обогреет тебя, и обласкает, и словно солнышко  осветит  тебе  потемочки!
Эх, трудно жить, родная, ох, как трудно! И где еще, в какой  стране,  есть
такой умный, трудолюбивый и золотой человек, как наш, русский!
   По мере того как мастерко успокаивался, речь его становилась плавной, и
он почти перестал заикаться. Глядя на него, Евдокиюшка прослезилась. Гость
не принял это в обиду, -  не  бессильной  жалостью  пригрела  его  простая
русская женщина, а глубокой и большой любовью,  на  которую  щедр  русский
народ. Обновленный, успокоенный, Козопасов  ушел  из  домика  Черепановых.
Сейчас и звезды, казалось ему, засверкали ярче, и ветер из  Запрудья  стал
мягче, ласковее, и даже неумолчный скрип созданной им штанговой  машины  в
этот вечер зазвучал по-иному...
   Не прошло и недели после встречи с мастерком,  а  в  семью  Черепановых
пришло большое огорчение. То, чего  больше  всего  опасались,  свершилось:
Павел Николаевич Демидов прислал вольную только одному Ефиму. В  напыщенно
написанной грамоте, в которой подробно  перечислялись  все  многочисленные
чины и звания хозяина,  оповещалось:  "Заботясь  о  славе  наших  заводов,
побуждаемые отеческой заботой о верноподданном нашем, соизволили  мы  дать
отпускную крепостному нашему Ефиму Черепанову".
   В указе владельца не было ни слова о семье и сыне Мироне.
   Управляющий Любимов, прослезясь, с чувством  объявил  механику  решение
Демидова и ждал, что он упадет в ноги, но мастерко  стоял,  низко  опустив
голову, и молчал.
   - Что ж ты безмолвствуешь? Или не рад отпускной?  -  удивленно  спросил
Александр Акинфиевич.
   - Премного  благодарны  нашему  господину!  -  низко  поклонился  Ефим,
дрожащей рукой принял грамоту и тяжелой походкой вышел на улицу.
   На Урал пришла ранняя весна, все ликовало  вокруг:  и  бездонное  ясное
небо, и зазеленевшие леса, и воды, и горы. Птичьи голоса оглашали  рощи  и
перелески. Пришел  веселый  шумный  май  с  теплыми  ветрами,  с  золотыми
солнечными разливами,  по  небу  тянулись  косяки  гусей,  уток,  лебедей.
Сохатые исступленно ревели в брачной истоме, зычно и могуче оглашая  горы.
Радостная  и  кипучая  жизнь  напористо  лезла  изо  всех  земных   щелей:
зазеленели луга и елани, на березе  развернулся  мягкий  и  клейкий  лист,
птицы озабоченно вили гнезда,  и  с  утра  над  влажной  и  теплой  пашней
распевали жаворонки. И в этот час, когда все в природе ликовало,  на  душе
Черепанова сгустился беспросветный мрак. Механик молча спрятал отпускную и
еще больше замкнулся в  себе.  Евдокиюшка  хорошо  понимала  его  душевное
состояние; ласково посмотрев в глаза мужу, она тепло сказала:
   - Не кручинься, отец. Жили до этого,  проживем  и  дальше!  Думай  так,
будто ничего и не было!
   В самом деле, лучше было не думать о барской "благодарности". При  сыне
Ефим держался ровно, спокойно, словно ничего не случилось. Мирон  удивился
безразличию отца:
   - Ты и отпускной не радуешься, батя?
   - А чего радоваться? Да и на что она  мне!  Куда  я  уйду  от  любимого
мастерства? Без него и жизнь  не  в  жизнь!  -  В  словах  отца  о  работе
прозвучала глубокая любовь к делу, и это успокоило сына.
   Вскоре пришла новая награда Черепанову - медаль. И ее  механик  положил
подальше. На молчаливый вопрошающий взгляд женки он ответил:
   - Вдвоем с Миронкой заслужили, а медаль одна. Как ее будешь носить?
   Так  все  шло  по-старому,  только  в  обращении  Любимова  к  механику
появились  новые  нотки.  Разговаривая  с  Черепановым,  директор  заводов
подчеркнуто величал его по отчеству:
   - Счастливый ты, Ефим Алексеевич, - эвон  какие  награды  привалили!  Я
много годков работаю, а медалью так и не пожалован.
   Больше всех плотинному завидовал Климентий Ушков -  владелец  заводской
конницы:
   - Видать, в рубашке тебя мать родила, Ефим Алексеевич.  Много  откупных
денег сулю я господину за волю, а  он  и  ответом  не  удостоит.  Директор
Александр Акинфиевич весьма благосклонно  принимает  подарки  и  кое-какое
попущение из уважения к моему богатству делает, а на просьбы, однако, одно
долбит: "Куда суешься с кувшинным рылом да в калашный ряд!"
   Все эти льстивые слова приносили еще больше душевных  мук  Ефиму.  "Сын
Миронка как был, так и остался в рабстве! Вот и радуйся!" -  угрюмо  думал
он.


   В апреле 1833 года из санкт-петербургской конторы пришло предписание  о
том, чтобы Мирон  Черепанов  срочно  явился  в  столицу.  Получение  столь
важного приглашения не особенно обрадовало молодого механика:  его  в  эту
пору занимали другие мысли. Вместе с отцом он  задумал  построить  паровую
телегу. Побывавшие на Каме приказчики рассказывали, что  годов  пятнадцать
тому назад они видели первый русский пароход, - это сильнее разожгло и без
того любознательного Мирона.
   Весной 1819 года пермские жители валом валили  на  крутой  камский  яр,
чтобы подивиться невиданному зрелищу. На темной воде  по  стремнине  плыли
два  парохода.  Построены  они  были  на   Пожевском   заводе   владельцем
Всеволожским. Проекты этих пароходов составлял горный инженер Соболевский.
Строили их в большом секрете и  теперь  удивляли  ими  уральцев.  Пароходы
сделали несколько рейсов перед городом, катали господ, после этого  уплыли
на Волгу и больше оттуда не возвратились. Однако молва о них  пошла  среди
народа; широко и далеко разнесли ее бурлаки.
   История с пароходами не давала покоя Мирону.
   "А что, если применить пар  и  устроить  на  суше  паровую  телегу?"  -
напряженно думал он, и эти помыслы захватили его целиком. Только и  дум  у
него было, что о паровой телеге! Слухом земля полнится, и  до  Черепановых
дошли вести, что в Англии уже опробовали паровые повозки.
   Известие  о  поездке  в  Санкт-Петербург  тревожило  и  пугало  Мирона.
Взволнованно он собирался в дальнюю дорогу, а мать успокаивала  сына.  Она
подолгу любовалась им и в душе гордилась: чувствовало ее  сердце,  что  не
впусте вызывают Миронку в главную демидовскую контору.
   Выехал  плотинный  Выйского  завода  весной,  как  только  установилась
дорога. До Чусовой он добирался по трудным  уральским  проселкам:  глухими
борами, крутыми горами да тряскими гатями. Прибыл он в демидовскую Утку  в
самую пору: готовилось отплытие "на низы" каравана с железом. В  маленькой
деревянной Утке сейчас набилось до отказа пришлых людей. Со  всего  Камня,
даже из далекой Чердыни, набрели сюда сотни бурлаков, которые, надрываясь,
грузили в свежие тесовые коломенки грузную кладь. Поглядывая  на  синеющие
просторы, по селу бродили матерые опытные лоцманы из  Слудки,  водоливы  и
толпы сплавщиков. Шумно, крикливо было в избах. Немало хмельных буянило  у
коломенок и стругов, только приказчики и могли угомонить их.
   Мирон отыскал "казенку" демидовского каравана, который тихо покачивался
неподалеку от берега, сдерживаемый крепкими якорями. С  верховьев  Чусовой
на глазах прибывала  шалая  и  неугомонная  вешняя  вода.  Река  вздулась,
кипела, кидалась на берег и с шипением отступала, чтобы разъяренным зверем
снова  броситься  вперед.  В  такую  пору  опасно  пускать  коломенки,   и
тагильский  приказчик  Шептаев  выжидал  удобной  минутки.  Ко  времени  и
подоспел Черепанов. Оглядывая его  ладную  коренастую  фигуру,  караванный
озабоченно спросил механика:
   - Не боишься. Мирон Ефимович? Гляди, как играет и ревет река.
   - А чего мне бояться? - спокойно отозвался тагилец. - Только и в ответе
за свою душу. Тебе страшней: за железную кладь ответ держишь. Не доставишь
- как взглянет тогда хозяин!
   - Ой, и не говори! Страшно! - с нескрываемым ужасом вымолвил приказчик:
- Идем, идем!
   Всегда неугомонный и злой, на этот раз Шептаев обрадовался Черепанову и
указал на свою каморку в "казенке":
   - Иди отдохни, пока спокойно. На плаву не до  того  будет.  Страхов  не
оберешься!
   Однако Мирон не пожелал отдыхать, - его тянуло полюбоваться на реку,  и
он остался на палубе коломенки. Все ему  казалось  здесь  в  диковинку:  и
пушка,  выставленная  на  "казенке",  и  длинные  потеси,  и  бунты  тугих
пеньковых канатов. У пушечки сидел сухонький обветренный старичок  лоцман.
Держался он тихо и сосредоточенно. Указывая на  реку,  старик  восторженно
сказал:
   - Красавица, буянка, с такой и поспорить любо!
   Черепанов улыбнулся в свою рыжеватую бородку, дед понял  его  сомнение,
однако не обиделся.
   - Ты, милок, не гляди, что с виду я стар, - сказал он сурово, - я  ведь
шестьдесят годочков на воде плавал, ровно гусь. И  то  верно,  что,  может
быть, это последняя весна моей  жизни,  но  скажу  тебе  -  будь  спокоен!
Мастерство наше старинное, умное, - наши лоцманы николи не срамились,  сам
увидишь!
   Старик не хвалился, держался  уверенно  и  говорил  о  реке  с  большой
любовью. При взгляде на серебряные  блики  вспененных  вод  глаза  у  него
загорались юношеским блеском. Он  шумно,  полной  грудью  втягивал  свежий
речной воздух.
   - Словно свою силушку в мое тело вливает! Ой,  любо!  Эх,  Чусова-река,
буйная дорожка! - сказал он весело. - По всему видно, завтра отвалим!
   Толстый и важный, в суконной поддевке и в скрипучих  козловых  сапогах,
распустив  парусом  широкую  бороду,  приказчик  медленно  расхаживал   по
"казенке",  покрикивая  на  водоливов  и  потесных.  К  барже  беспрерывно
подплывали лодки от других коломенок,  из  них  вылезали  люди  и  шли  за
указаниями к Шептаеву. Ему доставляло большое удовольствие повышать голос,
грозить, топать ногами, упиваться властью над сплавщиками.  Недоступный  и
грозный демидовский доверенный только к лоцману относился снисходительно и
его не трогал.
   На ранней заре, когда сладко спалось. Мирона разбудил выстрел из пушки.
Он вскочил, быстро оделся и выбежал на палубу. Над  водой  курился  легкий
туман, вершины высоких кедров на яру искрились под первыми лучами  солнца.
На реке быстро сновали лодки,  шли  последние  приготовления  к  отплытию.
Утренняя тишина простиралась над Чусовой,  которая  по-прежнему  широко  и
неукротимо катила свои воды. Рулевые стояли у толстых  смолистых  потесей.
Лоцман был тут же рядом с ними и зорко вглядывался в голубоватую даль. Вот
впереди, за просторной излучиной, порозовели облака, засинело небо. Все  -
и потесные, и водоливы, и приказчик - внимательно следили за стариком.  Он
взмахнул рукой, крепкие молодцы бросились поднимать якорь, обрубили  путы,
и коломенка тихо, незаметно пошла на стрежень. Все быстрее и  быстрее  она
отходила от берега, еще  мгновение  -  и  могучим  порывом  ее  подхватила
коренная струя и понесла. Одна за другой на большом расстоянии  отрывались
от берега другие коломенки и тянулись на  стрежень.  Вскоре  весь  караван
понесся по Чусовой.
   Вчерашний старичонка  лоцман  неузнаваемо  преобразился.  Теперь  перед
Мироном стоял озаренный солнцем  властный  водитель  каравана,  за  каждым
движением руки которого с замиранием сердца следили  двадцать  пар  зорких
глаз потесных. По мановению его  руки  они  дружными  усилиями  направляли
потесь то вправо, то влево. Даже приказчик притих, принизился: хозяином на
всем караване вдруг стал маленький сивобородый дед!
   Чусовая неслась быстро, взбешенно, с разбегу билась о каменистые скалы,
ревела,  тянула  вниз,  в  омут,  клокотала  и  бурлила  там.  Горе,  если
прозеваешь и не повернешь коломенку  вовремя  из  буйного  течения,  -  не
обогнуть ей тогда камня! А повернешь раньше - тоже беда. Гляди-поглядывай!
Проворой будь! Время у лоцмана рассчитывалось на мгновения.
   Впереди   караван   поджидали   "бойцы".    Издалека    слышался    рев
разбушевавшейся  стихии,  виднелись  валы  сверкающей  пены,  над  которой
радугой сияла водяная  пыль.  Все  затихли,  со  страхом  прислушиваясь  к
нарастающему реву. Речная  струя  подхватила  коломенку,  как  перышко,  и
понесла. Все кипело кругом, навстречу в бешеном кружении  понеслись  леса,
горы, скалы. Эх ты, Ермакова  путь-дорожка,  шалая  река!  Лоцман  стиснул
зубы, глаза его засверкали, - чуть-чуть,  почти  незаметно,  он  шевельнул
поднятой ладошкой. Не успел Мирон и глазом моргнуть, как коломенка быстрой
лебедью пронеслась под самой скалой, так что можно было рукой шаркнуть  по
камню. Кипенем кипел рядом  страшный  водоворот-омут,  с  ревом  бились  о
"боец" взбешенные струи, но "казенка" проскользнула, оставив  позади  себя
шум и ярость бездны, и вырвалась на простор. У Черепанова сразу заликовала
душа, но лоцман по-прежнему оставался строг,  не  шевелился  и  напряженно
смотрел вдаль.
   Шептаев скинул шапку, перекрестился.
   - Слава тебе, господи, "Разбойника" миновали! - со страхом посмотрел он
назад. Там, одна за другой, с бешеной скоростью мимо  "бойца"  проносились
коломенки.
   Прошло десять  -  пятнадцать  минут,  и  снова  с  прежней  силой  стал
нарастать шум. Потесным  ни  дохнуть,  ни  пошевелиться  нельзя,  глаз  не
спускают с лоцмана. А он на своем месте, как орел  среди  бури.  Мирону  и
страшно, и жутко, и весело от стремительного движения по  опасным  местам.
Мгновения тогда кажутся вечностью, а вдали опять белые  шапки  пены,  рев,
беснование, -  вода  скачет  табуном  белогривых  коней,  вот-вот  снесет,
ударит, разобьет вдребезги и потянет в черную пучину! Секунда  -  и  опять
простор, озаренный солнцем, и река  притихла,  блестит,  а  в  глубине  ее
отражаются  опрокинутые  кедры,  бегущие  облака  и  тень  от   скользящей
коломенки.
   Весь день не исчезал страх в напряженном ожидании  очередных  "бойцов".
Как глубоко и легко вздохнулось, когда на третий  день  выплыли  на  синюю
Каму! На высоком яру заблестели  маковки  церквей,  забелели  белокаменные
торговые ряды и присутственные места, - из легкого тумана вставала  только
что отстроенная Пермь - губернский город. Тут  с  "казенки"  сошел  старый
лоцман. Перед уходом он подошел к Мирону, хитро подмигнул:
   - Ну, брат, подвезло, через все беды стрелой пронеслись!  Счастлив  ты,
парень! Теперь без большой опаски доплывешь!
   - Что ж, сейчас на отдых, отец? - спросил его плотинный.
   - Это как поглянется, милок! - поклонился он Черепанову  и  удалился  в
каморку приказчика. Шептаев не  утерпел  и  напоследок  обсчитал  старика.
Лоцман взволновался,  стал  уламывать  демидовского  доверенного,  но  тот
нахмурился - и ни в какую.
   - Будет с тебя и  этого!  -  Он  бесцеремонно  взял  деда  за  плечи  и
выпроводил на берег...
   По Каме плыли с песнями. Широко и привольно разлилась темно-синяя река.
По берегам уходили назад деревянные прикамские городишки, серые деревушки,
одинокие часовенки, ставленные на  помин  загубленной  души.  Вечерами  на
плесах по-бурлацки варили уху и под звездами  у  костра  слушали  страшные
сказки старого водолива Изотки. Из  лесных  чащоб  ветер  приносил  запахи
смолистой хвои. К чистым камским струям из нагорных глухоманей  спускались
медведи полакать студеной  водицы.  Нередко  из  густых  зарослей  выходил
сохатый и склонял свои могучие рога над Камой-рекой. Пробирались к  ней  в
вечерней тишине  и  на  ранних  росистых  зорьках  и  черемная  лисица,  и
гладкошерстая норка, и всякая пушная зверюшка.  А  на  бережку  за  кустом
нежданно-негаданно вдруг пробобочет притаившийся заяц.
   Над  головами  ночью  -  высокий  темно-синий  купол  неба  с  золотыми
звездами. Под таким шатром еще краше, еще милее  казались  сказки  Изотки.
Пламя костра озаряло изборожденное крупными  морщинами  лицо  водолива,  а
речь его лилась медленно, плавно, как золотая пряжа тянулась.
   - Богатый, братцы, всегда завидует бедному, все норовит его обмануть. Я
вам, милые, расскажу  о  смелом  Иванушке,  крестьянском  сыне!  -  Изотка
торжественно оглядел слушателей и продолжал весело: -  Расскажу,  дорогие,
как он вместе с Коньком-горбунком чудес наделал, как он

   ...хитро поймал Жар-птицу,
   Как похитил Царь-девицу,
   Как он ездил за кольцом,
   Как был на небе послом,
   Как он в солнцевом селенье
   Киту выпросил прощенье,
   Как к числу друг