Ты, парень, не ропщи! - строго перебил старый дворецкий. - Так  самим
богом положено, чтобы купец обирал. На то он и аршинник!
   - Вестимо, обиралы, а ноне просто разбойники! Где это видано - на  беде
народной жиреть? Ранее в лавках купеческих сабля и  шпага  продавались  по
шести рублев, а то и дешевле, а сейчас за них по тридцать и сорок целковых
ломят. Тульские пистолеты с хозяйских заводов коштовали семь-восемь рублев
пара, а теперь не получить и за тридцать.  Бессовестные,  грабят  народ  в
этакое-то время!
   -  Глаза  у  иродов  бесстыжие,  салом  заплыли!  -  сердито   вымолвил
дворецкий. - Великое испытание идет на русскую землю, а что творят!
   - Да и господа помещики не  лучше  аршинников,  в  нашем  брате  мужике
только одну подлость видят! - с возмущением продолжал молодой дворовый.  -
Намедни крепостной человек  барина  Бельского  явился  в  присутствие  для
ратников и просил записать его в  ополчение.  Что  думаешь,  как  рассудил
начальник?  "Ты,  говорит,  подлого  состояния  раб  и  не  можешь   иметь
благородное патриотическое чувство!" После того он был отослан за  "побег"
к городничему для расправы.
   - Скажи как! - с горечью выкрикнул старик и замолчал.
   Тишина длилась долго. Черепанова стал  обуревать  сон.  И  вдруг  снова
заговорил молодой.
   - А как думаешь, батюшка, после войны крестьяне волю получат?
   - Типун тебе на язык. Молчи! - глухо перебил дворецкий. - За бунтовские
речи не сносить тебе башки, Сашка! Видел я своими  очами,  как  на  Болоте
Пугачу голову рубили. Страшенной. Молод да зелен ты! - упрекнул старик.  -
Эх, господи, какая темная туча ползет на Русь, а народу надо выстоять...
   Послышались  чьи-то  шаги,  и  дворовые  замолчали.   Наступил   глухой
невозмутимый покой, и Ефим устало смежил глаза.
   Проснулся мастерко от резких петушиных криков, будивших  Москву.  Он  с
наслаждением прислушался к мощным звукам, от  которых,  казалось,  дрожала
каждая частица воздуха. Когда в демидовском птичнике на секунду  замолкали
горластые запевалы, волна  петушиного  ликования  катилась  все  дальше  и
дальше, до самых отдаленных застав, постепенно  замирая,  а  затем,  снова
вспыхивая, возвращалась назад, нарастая и звеня  серебристыми  всплесками,
залетавшими  в  горницу.  Это  обычное  петушиное  пение  вносило   покой,
напоминая о хорошей, устоявшейся мирной жизни. Большая  тягота  слетела  с
души. Ефим встрепенулся, приободрился.
   Он проворно оделся и, чтобы понапрасну  не  будить  дворню,  тихохонько
ушел со двора. Перед отъездом в Тулу он хотел осмотреть город.
   Только что взошло солнце, на травах блестела крупная холодная роса, под
ногами шуршал первый палый  лист,  а  в  городе  стыла  тревожная,  жуткая
тишина. Ефим вышел из дому на ранней заре и долго стоял  у  Драгомиловской
заставы. Мимо двигались  обозы,  артиллерия,  потянулась  пехота.  Солдаты
шагали молчаливо, угрюмо. На улицах  и  площадях  толпился  народ.  Жители
безмолвно смотрели на полки. Лишь изредка раздавался женский  плач  или  с
обидой брошенный выкрик:
   - Это что же, братцы, не отразили врага!
   Мучительная боль звучала в  этих  словах.  Солдаты  проходили,  опустив
головы: им самим нелегко было покидать Москву.
   Черепанов скинул шапку, взволнованно глядел на  обветренные  солдатские
лица, а по щекам катились слезы. Мастеровой мужичонка  в  серой  сермяжке,
обиженно моргая глазами, взглянул на Ефима:
   - Горе-то какое! Гляди, и тебя слеза прошибла...
   Войска проходили, город пустел,  и  на  сердце  становилось  невыносимо
тяжело. Уходило все лучшее, радостное, и гнетущая тишина томила, как перед
страшной грозой.
   Часу в восьмом у заставы показалась группа всадников. Впереди на  карем
коне ехал спокойный, величавый старик в линялом мундире и в  бескозырке  с
красным околышем.
   - Глядите, батюшка Михаил Илларионович Кутузов! - пронеслось по толпе.
   Мастеровой мужичонка скинул шапку, слезы набежали ему на глаза.
   - Оставляем Москву! - с дрожью в голосе  выкрикнул  он.  -  Так  неужто
француз всю Расею прошагает! Эх-х! - укоряюще взмахнул он рукой.
   Фельдмаршал встрепенулся, поднял глаза на  мастерового.  Лицо  Кутузова
было строго. Окинув взглядом толпившийся народ, он сказал крепким, молодым
голосом:
   - Не будет этого! Головой ручаюсь, что неприятель погибнет в Москве!
   Позванивая  удилами,   конь   медленно   прошел   мимо.   Люди   волной
всколыхнулись следом. Михаил Илларионович оглянулся, народ  затих,  понял,
что любопытство не к месту.
   - Кто из вас хорошо знает Москву? - спросил Кутузов.
   Мастеровой оказался рядом.
   - Куда, батюшка, прикажешь провести? - с готовностью осведомился он,  и
глаза его с мольбой уставились на главнокомандующего.
   Ефим протиснулся поближе и взволнованно  разглядывал  фельдмаршала.  На
круглом загорелом  лице  его  играл  старческий  румянец.  Один  глаз  был
полузакрыт, другой приветливо рассматривал мужичонку. Движения Кутузова  и
выражение его лица выдавали страшную усталость.  И  она  была  не  столько
физическая, сколько душевная. Уралец понял, чутьем догадался,  как  трудно
сейчас полководцу. Может быть, ему всех  больнее  покидать  Москву?  Ефиму
глубокой  русской  жалостью  стало  жаль  Кутузова.  Скажи  Ефиму  сейчас:
бросайся в огонь, - и Черепанов, не  раздумывая,  бросился  бы.  Огромное,
чистое чувство любви к  отчизне  сроднило  полководца  с  народом.  Каждой
кровинкой Ефим ощущал эту близость. Он не мог устоять перед  соблазном  и,
рядом с мужичонкой, пустился впереди Кутузова.
   Они провели его по бульварам и  пустынным  улицам  до  Яузского  моста.
Кругом все было на запоре,  глухо,  нигде  ни  души.  Ефим  поглядывал  на
фельдмаршала, который, задумчиво опустив голову, ехал впереди свиты.
   У Яузского моста  -  крикливая,  многоголосая  людская  запруда:  полки
перемешались с обозами, с экипажами, с толпами уходящих из Москвы жителей.
Теснота, окрики, брань не остановили мужичонку. Он прикрикнул:
   - Разойдись! Не видишь, кто!
   Народ потеснился, в сторону сдвинули обозы,  и  среди  людского  потока
Кутузов проехал дальше. Давно не нужен был проводник, но  он  и  Черепанов
все еще шли за фельдмаршалом до Коломенской заставы. На всем пути с каждым
шагом возрастало оживление;  жители  покидали  родные  дома:  шли  пешком,
вывозили  скарб,  плакали  женщины  и  дети.  Москва  на  глазах  пустела.
Неподалеку от заставы к главнокомандующему подъехал граф Ростопчин, -  все
знали его. Он что-то говорил Кутузову, но  тот  молча  продолжал  движение
вперед. У заставы, близ старообрядческого  кладбища,  Михаил  Илларионович
сошел с лошади и уселся в дрожки, повернутые к Москве.
   Мужичонка схватил Ефима за руку, крепко пожал:
   - Гляди, братец, вот он какой!
   Между тем Кутузов не торопился уезжать. Притихший, задумчивый, он долго
пристально смотрел на покидаемую Москву. На ярком солнце блестели  маковки
соборов, от заставы доходил глухой шум, похожий на рокот  моря.  В  клубах
пыли  двигались  толпы  народа,  обозы  и  стройно,  молчаливо   проходили
последние полки. Никто не знал, как тяжело  было  в  эти  минуты  на  душе
полководца. Он вспоминал военный совет, который вчера вечером состоялся  в
Филях. Сколь разнообразные мнения высказывали старшие командиры!  Особенно
высокопарно говорил Беннигсен, который настаивал во что  бы  то  ни  стало
дать решающее сражение  под  Москвой.  Опустив  седую  голову,  полузакрыв
глаза, Михаил Илларионович молча слушал бесстрастную речь барона и горячие
споры, которые вспыхнули после нее. В них звучали  и  горечь,  и  боль,  и
дерзость. Перед этим Кутузов  тщательно  изучал  кроки,  на  которых  было
нанесено предполагаемое поле битвы под  Москвой.  Позиции  выбирали  барон
Беннигсен и полковник Толь.  Михаил  Илларионович  ясно  представил  себе,
какие события могут разыграться в этих местах и как гибельно они отразятся
на ходе всей военной кампании.
   "Нет, это не Бородинское поле! - с горечью думал он сейчас. - Здесь нет
места и глубины, для маневрирования резервами. Всякий  маневр  из  глубины
позиции резко ограничен и стеснен  на  правом  фланге,  а  с  тыла  крутым
обрывом и рекой Москвой".
   Выступая   с   речью,   барон   Беннигсен   изредка    поглядывал    на
главнокомандующего, и тот казался ему немощным стариком.
   Однако барон жестоко ошибался: Кутузов думал о  будущем  стратегическом
маневре, но твердо решил молчать о нем.  Когда  все  выговорились,  Михаил
Илларионович встал во весь рост, подошел к столу, за которым  разместились
генералы, и сказал решительно:
   - С потерею Москвы не потеряна еще Россия. Первой  обязанностью  ставлю
себе сохранить армию, сблизиться с теми войсками, которые идут  к  ней  на
подкрепление, и самым уступлением  Москвы  приготовить  неизбежную  гибель
неприятелю. Знаю, ответственность падет на  меня,  но  жертвую  собою  для
спасения отечества. Приказываю отступать!
   ...Сейчас, сидя в дрожках, он с грустью сердечной  смотрел  на  сияющий
великий русский город и шептал:
   "Москва! Москва! Любовь к  тебе  не  угаснет  никогда.  Армия  и  народ
вызволят тебя! Прости нам  недолгую  разлуку!"  Он  вскинул  голову,  снял
бескозырку с красным околышем, истово перекрестился.
   - Выстоим, матушка, и тебя выручим! - сказал он громко и приказал везти
себя дальше.
   Ефим переглянулся с мастеровым:
   - Ну, брат, мне надо обратно!
   - И мне! Видать, другого пути нет! - отозвался  мужичонка.  -  Наказано
господами беречь их домы. Вертаться надо, а поверишь ли, кипит все тут! Не
стерплю злодеев на родной земле!  Эвон,  гляди,  сколько  горя  разлилось!
Идут, все идут, кажись и конца не будет. В своих слезах захлебнутся  бабы!
Вон ребятенки! Эх, горькие вы мои, горькие!..
   По дороге все двигались, торопились согбенные старики, женщины с узлами
на плечах; ухватившись за их подолы, семенили ребятишки...
   Черепанов вернулся в город. Расставаясь с мужичонкой, он спросил:
   - Как звать, друг?
   - Никита Ворчунок! - простодушно отозвался тот. -  Доброго  здравия,  -
поклонился он и зашагал прочь.
   В городе все лавки и магазины были заперты на тяжелые железные  запоры,
многие наглухо  заколочены,  дома  опустели,  безмолвны.  Гулко  отдавался
каждый шаг. В эту пору обычно в Москве благовестили к обедне,  но  сегодня
ни один звук не пронесся в ясном небе. Тяжелое, гнетущее безмолвие повисло
над древним русским городом. Отяжелевшей походкой Ефим приближался к дому,
а беспокойная мысль сверлила мозг: "Что же делать? Уходить из  Москвы?  Но
сказано: ждать хозяина... Да теперь разве появится  Николай  Никитич,  раз
так обернулось дело?" Он порывался уйти, но чувство долга удерживало  его.
С волнением он вошел в демидовский двор. Половина  дворни  ушла,  остались
ветхие старики. Все умолкли,  с  беспокойством  прислушиваясь  к  затихшей
Москве.
   В  это  самое  утро  14  сентября  Наполеон  подъехал   к   Москве.   В
сопровождении блестящей свиты он остановился  на  Поклонной  горе.  Отсюда
открывался сказочный вид на русскую столицу. Наполеон  долго  восхищенными
глазами разглядывал сияющие золотые маковки  церквей,  кремлевские  башни,
раскинувшийся перед ним  огромный  красочный  город,  озаренный  солнечным
сиянием. Молодые офицеры наполеоновской свиты не  смогли  сдержать  своего
восторга. Они захлопали в  ладоши  и,  задыхаясь  от  радости,  закричали:
"Москва! Москва!"
   Наполеон  самодовольно  улыбнулся.  Наконец-то   у   его   ног   лежала
поверженная древняя русская столица! Взор его перебежал на большую дорогу,
подле которой расположились войска. Старые ветераны его походов  оживленно
жестикулировали, лица их  преобразились.  Многие  обнимались,  и  отовсюду
доносились возбужденные голоса:
   - Вот и Москва! Наконец-то Москва!
   "Однако почему русские не торопятся  встретить  меня?"  -  обеспокоенно
подумал Наполеон, и скрытая тревога закралась в его душу. Только сейчас он
обратил внимание на-тишину  и  безмолвие,  которые  не  предвещали  ничего
хорошего. Не слышалось обычного городского шума, ни одной струйки дыма  не
поднималось из многочисленных труб. Казалось, какой-то  волшебник  в  одно
мгновение усыпил этот великий город, поразил его немотой и неподвижностью.
Перед Наполеоном лежал безмолвный призрак пустыни.
   Резким движением Наполеон забросил за спину руки и  нервно  заходил  по
возвышенности. Он привык к установленному ритуалу.  Еще  в  средние  века,
когда победитель занимал город или крепость, навстречу ему выходили  самые
уважаемые жители и почтительно вручали ключи от городских ворот.  Наполеон
покорил половину Европы,  и  везде  строго  соблюдали  эту  традицию.  Ему
нравилась эта пышная церемония, когда обычно выходили седобородые  старики
в дорогих одеждах, неся на серебряном блюде огромные ржавые ключи, которые
по сути дела давно  хранились  только  как  реликвия.  Почтенные  делегаты
города  становились  на  колени  и  униженно  подносили  ключи  -   символ
безоговорочной сдачи на милость победителя.
   Волнение с каждой минутой все  более  и  более  овладевало  Наполеоном.
"Почему не идут с поклоном и ключами от ворот Москвы  русские  бояре?"  Он
сердито крутил в руке перчатки и думал: "Я вырву им седые  бороды  за  эту
бестактность!"
   Увы, бояре перевелись на Руси!  Да  и  никто  не  собирался  к  нему  с
поклоном. Прождав более часа, Наполеон понял,  что  никакой  депутации  из
Москвы не будет. Чувствуя, что дальнейшее  промедление  его  на  Поклонной
горе вызовет недоумение в свите, он махнул рукой:
   - Вперед, в Москву!..
   Вражеские полки вступили в опустевшую столицу.
   В эту минуту тяжелого ожидания беды  в  калитку  демидовского  поместья
вбежал старый дворецкий; лицо его побледнело, на глазах туманились  слезы.
Задыхаясь от быстрого бега, он сообщил:
   - Идут, идут, батюшка Ефим Алексеевич! Саранчой  ползут.  Тьма-тьмущая,
все улицы и проулки забиты  французами.  Как  бы,  на  грех,  сюда  к  нам
вскорости не пожаловали!
   Нежданно-негаданно беда настигла тагильца. Черепанов потемнел, бросился
в конюшню. Дворецкий выбежал за ним следом.
   - Теперь уж не уедешь, родимый! - сказал он с печалью и посоветовал:  -
Кидай коня и тележку, пробирайся пехом! В суматохе да в толчее,  может,  и
проскочишь к заставе, а там, даст бог, добрые люди выведут из беды!
   Не раздумывая, Ефим поспешил со двора, переулками и глухими  задворками
заторопился к заставе.
   На Калужской дороге было пустынно. Город онемел, из ворот на звук шагов
выглядывали немощные старики караульщики. Все  лавки,  герберги,  фряжские
погреба, харчевни и кабаки закрыты.  У  покинутого  дома,  надрывая  людям
душу, скулила собака. В одном месте послышался разноголосый шум и  бранные
выкрики, Черепанов еле успел спрятаться за палисадом. Французские  солдаты
грабили винный погреб: выбивали днища из бочек и черпали хмельное ведрами,
тащили штофами и тут же пили. Многие, обнявшись, горланили, пели визгливые
песни, а другие бросились в соседние дома и стали ломать мебель, бить окна
и грабить все, что попадало под руку.
   Вдруг раздался пронзительный крик, от которого по спине Ефима  пробежал
мороз. Французские мародеры вытолкали из соседнего дома молодую женщину  и
девочку лет двенадцати. Они изорвали на  женщине  платье  и  с  насмешками
толкали ее на лужайку. Синеглазая девочка упиралась, ее пинками заставляли
идти. Тут же под общий солдатский гогот  они,  как  звери,  накинулись  на
беззащитных.
   Черепанов дрожал от возмущения: вся кровь в нем ходила ходуном.
   "Эх, господи, чему быть, того не миновать, а семи смертям не бывать!" В
страшном озлоблении он вырвал из забора добрый смолистый кол  и,  выскочив
внезапно  из  своей  засады,   нанес   сокрушительный   удар   по   первой
подвернувшейся вражьей башке. Откуда только и сила взялась! Разъяренный  и
сильный, он бесстрашно шел на врагов, круша их направо и налево.
   - Держись, супостат! - выкрикнул он  и  в  неистовстве  мести  хрястнул
красномордого насильника по голове так, что тот, не охнув, распластался на
земле.
   Пьяные грабители что-то заорали в ужасе и бросились врассыпную.  Только
двое, размахивая палашами, что-то  кричали,  видимо  призывая  на  помощь.
Пользуясь замешательством, женщина схватила девочку и  незаметно  укрылась
среди строений. Не дремал и Ефим;  он  легко  и  проворно  перекинул  свое
сильное тело через глухой забор и очутился среди зарослей  малинника.  Под
ногами шуршал палый лист, над головой синело ясное  небо,  и  все  так  не
походило на свершившееся, что Черепанову казалось: он видит дурной сон. Но
явь напоминала о себе на каждом шагу: то здесь, то там  раздавались  дикие
крики, загрохотали пушки. "Неужто по  мирным  людям  палят  злодеи?"  -  с
возмущением подумал уралец и осторожно стал пробираться к реке Москве.  Он
думал перейти ее вброд и скрыться в лабиринте кривых улочек Замоскворечья.
"Эх ты, горе-то какое! Не чаял, не  гадал  -  попал  в  самую  кипень!"  -
подумал он и замер: на ясной лазури неба появились  черные  витки  густого
дыма, - захватчики подожгли Москву. "Не успели войти,  а  уже  губят  нашу
матушку!" - с ненавистью вымолвил он и еще крепче сжал смолистый кол.
   Вот рядом, рукой подать, большое  белокаменное  здание  Воспитательного
дома, который строил Прокофий Акинфиевич Демидов.  Черепанов  хорошо  знал
это величественное здание. "Что же с сиротами теперь?" - в тревоге подумал
он. И, словно в ответ на его думку, вдруг раздался громкий и смелый окрик:
   - Куда бежишь, добрый человек? Помоги нам!
   Перед Черепановым стоял солидный пожилой человек  в  форменном  платье.
Заметив удивленный взгляд Ефима, он сказал:
   - Я Тутолмин, главный надзиратель Воспитательного дома. Каждый  русский
человек нам дорог. Французские  поджигатели  рвутся  предать  пламени  сие
сиротское убежище!
   Он заторопился по садовой дорожке к главному фасаду, откуда раздавались
крики. Толпы разбушевавшихся мародеров поджигали величественное  строение.
Служители Воспитательного дома  с  пожарными  трубами  старались  погасить
поднимавшееся пламя, готовое охватить  стены.  Черепанов  не  ждал  больше
слов. Оттого, что он не один, что рядом  свои,  русские,  он  ободрился  и
почувствовал в себе силы.
   Между тем солнце поднялось высоко, оно сверкало на крестах  кремлевских
соборов, главах церквей, играло  переливами  на  черепичных  крышах  башен
Китай-города. Но постепенно все стало заволакивать дымом.
   - Жгут проклятые! Жгут храмы божий! - закричал седовласый служитель.  -
Гляди-ка, эвон пламя какое вздымается на Сретенке!  -  показал  он  правее
Китай-города. - Эй, дьявол, куда  лезешь?  -  крикнул  он  и  бросился  на
толстого солдата, который с факелом подбирался к сеням.
   Потный, перемазанный сажей Черепанов старался изо всех сил. Кругом  уже
пылали дома, и огонь каждую минуту мог перекинуться на Воспитательный дом.
Стоило больших усилий, чтобы погасить очаги пламени, вспыхивавшие все чаще
и чаще. Среди суеты Ефим несколько раз встречался с Тутолминым, который  с
толпой  подчиненных  появлялся  в  самых  опасных  местах  и  старался  то
угрозами, то мольбами отогнать поджигателей. Он успевал всюду: и проверить
посты, и позаботиться о воде, и заметить вовремя перелетевшую с  соседнего
пожарища  искру.  Но  больше  всего  Черепанова   поразила   беззаветность
служителей Воспитательного дома, которые готовы были положить свою  жизнь:
они бросались в огонь;  вооруженные  одними  дубинками,  они  готовы  были
вступить в неравный бой с наглым врагом.
   - Ты не удивляйся, милый, - разглядывая Ефима добрыми  глазами,  сказал
сухопарый, с нависшими седыми бровями служитель. - Разве можно  допустить,
чтобы  разорили  наше  гнездо?  Тут-ка,  почитай,  тысячи  сирот,  а  они,
разбойники!..
   Старик погрозил кулаком:
   - У-у! Был бы молодой, я бы показал им!..
   Вдруг на набережной стало тихо, пьяные солдаты, беспорядочно  шлявшиеся
в расстегнутых мундира