ры и строгим
породистым лицом барина.
   Хозяин долго любовался собою в зеркало: то  расшаркивался  перед  своим
отражением и делал приятную улыбку, то замирал  в  горделивом  и  холодном
спокойствии. Наконец, отвесив последний учтивый поклон своему  отображению
в  зеркале,  он  протянул  руки,  и  следивший  за  каждым  его  движением
камердинер  мгновенно  подал  ему  табакерку,  осыпанную  бриллиантами,  и
длинную трость с золотым набалдашником.
   Никита поморщился - страсть не любил он табаконюхов. Ни дед, ни отец не
жаловали пахучего зелья. Но что поделаешь, если сама государыня  Екатерина
Алексеевна подвержена сей слабости?  По  уверению  придворных,  она  часто
нюхает особый табак, культивируемый для нее в Царском Селе, но никогда  не
носит при себе табакерки: они расположены на виду по всем комнатам дворца.
   Дворецкий и камердинер распахнули двери и пропустили хозяина в парадный
зал, где поджидала ослепительно наряженная Александра Евтихиевна.
   Вышколенный дворецкий засеменил  впереди  хозяев  по  длинной  анфиладе
высоких покоев. Выбежав на подъезд, слуга крикнул:
   - Карету!
   Малый прием по обычаю состоялся в Эрмитаже.  В  залах,  куда  ожидалась
государыня, собралось немногочисленное придворное общество. Демидов понял:
он удостоен особой чести провести вечер в интимном кругу императрицы.
   В залах носился непринужденный легкий говорок, иногда вспышкой  огонька
вырывался веселый смех. Хотя съехалось не более трех  десятков  избранных,
но  Демидова  ослепили  роскошь  и  блеск  придворных  нарядов,   изобилие
драгоценных камней. Поражали  изысканностью  французские  костюмы;  весьма
оживленные и жеманные дамы были одеты в роброны с  небольшими  фижмами,  с
длинными висячими рукавами и короткими  шлейфами.  На  головах  придворных
прелестниц возвышались, подобно парусникам,  высокие  прически,  усыпанные
алмазами и слегка припудренные. Все были нарумянены.
   Среди гостей  встретились  Никите  Акинфиевичу  знакомые  персоны.  Вот
оживленно  беседует  с  любимицей  государыни  Дашковой  граф   Строганов,
представительный и блистательный вельможа,  демидовский  сосед  по  Уралу,
владелец обширных  соляных  варниц.  Завидя  Демидова,  Строганов  любезно
раскланялся с ним и подвел его к Дашковой. Подошел  и  второй  демидовский
сосед по заводам, граф Михаиле Александрович Шувалов. Он был весь в лентах
и кавалериях и  держался  величественно.  Ох,  немало  свар  и  пререканий
выходило между демидовскими и шуваловскими заводами, но вельможа и  словом
не заикнулся об Урале! Он целиком ушел в светские разговоры.
   Никита держался напряженно. Глаза его разбегались; мимо  прошли  рослые
блестящие гвардейские  офицеры;  неподалеку  среди  группы  иностранцев  о
чем-то весьма оживленно беседовал французский посланник...
   Демидов облегченно вздохнул, когда разговор стал общим и он,  пользуясь
оживлением гостей, смог незаметно  удалиться.  Никита  прошел  в  соседнюю
комнату, за которой простирался освещенный  зимний  сад.  Он  был  поражен
цветущими клумбами, щебетанием птиц, особенно многоголосием порхающих  тут
канареек.
   Как  ни  приятно  было  среди  этого  благоухающего   царства,   Никита
Акинфиевич, все  еще  не  свыкшийся  со  свободой  поведения  в  Эрмитаже,
вернулся в покои. Навстречу ему бросился сияющий Нарышкин.
   - Слышу, грохочет! Что такое? А это горы Уральские идут! - пошутил он.
   Вдруг в толпе  придворных  прошло  оживление.  В  ярко  освещенный  зал
вступила государыня Екатерина Алексеевна. Ее сопровождали два  камер-пажа;
справа, немного позади, шествовал красавец  в  форме  кавалергарда,  князь
Григорий Орлов.
   Все почтительно склонили головы.
   Государыня  на  секунду  остановилась  при  входе,  приветливо   окинув
общество  своими  молодыми  блестящими  глазами,  милостиво  перебросилась
ободряющими словами с близстоящими и  некоторым  позволила  приложиться  к
ручке.
   Демидов  не  спускал  очарованных  глаз  с  Екатерины.  На   ней   было
светло-зеленое шелковое платье с длинными рукавами,  с  коротким  шлейфом,
корсаж из золотой парчи; волосы высоко взбиты и слегка  присыпаны  пудрой,
головной убор унизан крупными бриллиантами.
   - Ваше  величество,  -  громко  сказал  обер-шталмейстер.  -  Дозвольте
представить! Уральский заводчик Демидов, достойный внук своего деда, столь
весьма любимого великим государем Петром Алексеевичем...
   При упоминании о царе Петре Екатерина приветливо посмотрела на Демидова
и протянула ему руку.
   Никита Акинфиевич с упоением поцеловал ее.
   - Рада, весьма рада, что не забыл меня!  -  Тут  лицо  царицы  внезапно
нахмурилось, и она сказала: - Но почему вижу тебя без жалованных наград?
   Никита с минуту колебался, но, вдруг осмелев, поклонился государыне:
   - Ваше величество, их нет у меня... Видать, не дорос я до деда...
   Царица благосклонно улыбнулась.
   - Но уральские пушки и по сю пору отменно бьют врагов нашей  отчизны  и
утверждают русскую славу. Не так ли, Александр Андреевич?
   -  Истинно  так,  ваше  величество!  -  всем  широким  лицом  улыбаясь,
отозвался Безбородко.
   - Слышишь, Демидов, что сказано  здесь?  Возвращаю  тебе  жалованную  в
давнее время анненскую ленту, а чтоб обиды на меня не таил за  причиненное
огорчение, жалую статским советником.
   - Матушка государыня! - кинулся на колени перед царицей Никита.
   - Встань! - милостиво сказала Екатерина. - Наслышана о  твоих  делах  и
потому отпускаю тебя в иноземные страны...
   Она величественно прошествовала дальше.
   В зале заиграли скрипки. Сияющий Никита не сводил  глаз  с  государыни,
которая села впереди, рядом с князем Орловым.
   Екатерина была равнодушна к музыке, ее ухо не  улавливало  переходов  и
самых возвышенных мест. Она искоса поглядывала на придворных  и,  заслышав
их шумные одобрения, хлопала в ладоши...
   Концерт продолжался недолго. Вскоре все с шумом удалились в большой зал
и, к удивлению Никиты, начались игры сразу  в  разных  концах  зала.  Сама
государыня пожелала играть в веревочку.
   Может, увеселения эти продолжались бы  долго,  но,  видимо,  государыня
устала, и обер-шталмейстер объявил:
   - Прошу отменных игроков в карты проследовать за мной...
   Как ни старался и ни хитрил  Никита,  но  ему  не  удалось  засесть  за
карточный стол государыни. Там устроились только близкие партнеры  царицы.
"Эх, не те  времена,  кои  были  в  дни  батюшки!  Не  гонится  царица  за
демидовскими рубликами!"
   Было уже поздно, когда государыня поднялась  из-за  стола.  В  соседних
залах все еще шли шумные игры, все еще носился среди придворных  и  гостей
шустрый и разговорчивый Лев Нарышкин, но одна за другой гасли люстры...
   Демидов с Александрой Евтихиевной отбыли домой.
   Город тонул в мраке, только на Невском горели редкие фонари. Их  желтый
тусклый свет озарял падающие хлопья снега...
   Когда среди мелькания снежинок на Мойке встал мрачный дедовский дворец,
Никита вздохнул и тяжело вылез из кареты.  Родное  гнездо  показалось  ему
пустынным и грубоватым.


   Никита Демидов основательно  готовился  в  дальнюю  дорогу.  Закупались
дорогие материи, шились платья модных французских покроев, легкие накидки,
дорожные шубки для Александры Евтихиевны, атласные и бархатные камзолы для
Никиты. В каретных рядах лучшие мастера ладили  уместительные  экипажи  на
дубовых колесных станах и упругих  рессорах.  Экипажи  покрывались  черным
блестящим лаком, сверкали  хрусталем  и  новенькими  гербами  дворян  рода
Демидовых. Владетельным князем намеревался  Никита  Акинфиевич  въехать  в
заморские земли.
   Подобно знатной персоне, хотелось Демидову описать для потомства, какие
земли он посетит и, главное, с какими блистательными  особами  встретится.
Но где найти умного и толкового человека,  который  смог  бы  вести  столь
важный журнал путешествий? В надежде  хозяин  пристально  приглядывался  к
своей дворне. Увы, грамотеев среди нее не находилось!
   Но тут  Никите  неожиданно  выпала  большая  удача.  В  одно  серенькое
мартовское утро  в  кабинет  неслышно  вошел  старый  дворецкий  и  учтиво
доложил:
   - Он дожидается, сударь.
   - Кто это он? - удивленно спросил Демидов.
   - Заграничный! Вчера прибыл и  все  пытается  попасть  на  глаза  вашей
милости, - отозвался старик.
   - Немец, что ли? - спросил хозяин.
   - Что вы! Наш, русский! Андрейка Воробышкин.  Аль  забыли,  посылали  в
заморские земли? Ноне вернулся.
   -  Андрейка  Воробышкин!  Как  кстати!  Будет  помощник  в  языках.  Во
французском смыслю, а в  итальянском  плох.  Зови!  -  радостно  вскрикнул
Никита.
   - Он тут, сударь! - Дворецкий вышел  и  пропустил  в  кабинет  высокого
худого молодца.
   Прибывший сдержанно поклонился Демидову, смущенно остановись у порога.
   - Так! - крякнул Никита и величественно развалился в кресле. - А ну-ка,
подойди поближе сюда. Какой ты стал?
   Хозяин бесцеремонно рассматривал Андрейку. Молодец был  чрезмерно  худ.
Одежонка на нем была сильно поношена,  незавидна.  Узкие  плисовые  штаны,
нитяные чулки, черный бархатный камзол - все было убого. Походил  Андрейка
на дворового небогатого барина.
   - Так! - опять вздохнул Никита. - Вид  неважен,  а  привечаешь  хозяина
худо. Барину не хочешь поклониться, заграничный? Чему учился, молодец?
   Андрейка улыбнулся, переступил с ноги на ногу.
   - Пребывал во Флоренции, а обучался скрипичной музыке, - сказал он.
   Никита поморщился.
   - Ну к чему  нам  сия  музыка!  Ныне  мне  толковый  писец  надобен!  В
иноземных языках толк разумеешь? - строго спросил Демидов.
   - Разумею, сударь, - уверенно отозвался заграничный.
   - То нам кстати. Ныне переобряжайся и выедешь с нами в Неметчину, а там
и далее.
   - Смилуйтесь, сударь!  -  пробормотал  Воробышкин.  -  Дозвольте,  ваша
милость, хотя бы съездить матушку повидать.
   - Матушка твоя обождет, холоп, а ехать  нам  неотложно.  Отправишься  с
нами! - Голос Демидова звучал сердито. Хозяин нахмурился, понял Андрейка -
неумолим он.
   Длинные пальцы крепостного  задрожали,  он  взглянул  на  них  и  робко
предложил:
   - Может, сударь, послушаете мою скрипицу?
   - Эка невидаль! Я не девка красная, меня песней не тронешь.  Ступай  да
делай, как наказал тебе! - Демидов глазами указал на дверь.
   Воробышкин втянул голову в плечи и  тихо  вышел  из  кабинета.  За  ним
бесшумно закрылась тяжелая дубовая дверь. Из прихожей вынырнул дворецкий.
   - Ну как, чем похвастаешь? - недружелюбно спросил он Андрейку.
   - Писцом берет и ехать велит с ним, - хмуро  отозвался  крепостной;  на
серых глазах его блеснули  слезы.  Глядя  на  опечаленного  парня,  старик
закричал:
   - Да ты что, одурел? Радоваться надо! Экая честь привалила, а он... Ух,
ты! - укоризненно покрутил головой дворецкий.
   Андрейка торопливо пробежал большие  холодные  комнаты  барского  дома.
Пустынно и  неуютно  показалось  ему  в  них.  Длинные  анфилады  высоких,
обширных  покоев,   отделанных   мрамором,   лионским   темным   бархатом,
заставленные старинной позолоченной мебелью, потемневшие  портреты  первых
Демидовых, лепные потолки с нарисованными амурами и  розовыми  богинями  -
все было тяжеловесно, хмуро и не радовало души. В  огромные  окна  смотрел
серенький петербургский день.
   "Неужто придется ехать снова, не повидав матушки?" - с  горестью  думал
Андрейка.
   Добредя до людской, он повалился на скамейку, закрыл глаза  и  предался
горю.
   - Ты что же? Хотя бы поел, гляди,  и  без  того  еле  душа  в  теле!  -
предложила сердобольная стряпуха.
   Андрейка не отозвался. Всю дорогу в Санкт-Петербург он думал о Каменном
Поясе. Хоть и угрюм и дик край, а тянуло, сильно тянуло на родную землю.
   - Ты не печалься, не кручинься, парень. Глядишь,  обойдется,  обляжется
все, - уговаривала его стряпуха.
   - Не могу, не могу, тетушка! - закричал Андрейка. - Отойди от меня,  не
береди мою душу...
   - Ишь ты, скажи, какой горячий да неугомонный! - вспылила  стряпуха.  -
Гляди, парень, Демидовы - люди строгие, что хотят, то сробят. Вот оно как!
   Крепостной  схватил  плохонький  дорожный  плащ  и  бросился   вон   из
людской...
   Он долго бродил по холодному, туманному городу.  На  одной  из  грязных
узких улочек в полуподвале неприветливого кирпичного дома раздавались шум,
визг женщин и чья-то игра на скрипке. Но как играли!  Режущие,  неприятные
звуки коробили слух. Крепостной несмело шагнул к  двери  и  открыл  ее.  В
неприютном подвале  было  серо,  шумно,  крикливо,  под  тяжелыми  сводами
плавали густые синие клубы  трубочного  дыма.  С  темных  каменных  сводов
капала вода. В сизом дыму вдали виднелась стойка, за которой  стоял  рыжий
толстый целовальник, зорко оглядывая кабак.
   Среди пьяных крикливых питухов и гулящих баб стоял  жалкий,  оборванный
нищий и что-то жалостливое, беспомощное  пиликал  на  скрипице.  Никто  не
слушал игру бедного старика. По  лицу  его  катился  обильный  пот,  глаза
глубоко запали, резкие морщины избороздили лицо несчастного.
   Андрейка подошел к стойке и кивнул старику:
   - Отец, подойди сюда!
   Нищий подошел.
   - Выпьешь, отец? - предложил ему парень.
   - Вот спасибо, кормилец, вот спасибо! - Нищий жадно потянулся к чарке.
   Андрейка выпил с ним и попросил:
   - Дозволь сыграть на твоей скрипице!
   - Разумеешь толк в сем деле? - недоверчиво спросил старик.
   - Сам рассудишь! - просто отозвался Андрейка, взял из его рук скрипку и
стал настраивать.
   Никто не обратил внимания на плохо одетого  парня,  не  то  обедневшего
чиновника, не то дворового из барского  дома.  Никто  не  прислушивался  к
дрожанию струн.
   Андрейка вскинул к подбородку инструмент и заиграл.  Вначале  робкие  и
нежные звуки разлились, как весенний поток, и постепенно  наполнили  своим
звучанием подвал. Об одном думал крепостной: о своем горе, о  заневоленной
жизни. Об этом горе и пела скрипка в его руках.
   Шумевший кабак понемногу стал стихать, и все  повернулись  к  чудесному
музыканту. А он - высокий, бледный, с разгоревшимся лицом,  с  блеснувшими
слезинками  на  серых  глазах  -  вдохновенно  водил   смычком.   Хмельные
несчастные питухи утирали слезы: об их горе играл музыкант.
   - Кто ты, парень? - шатаясь, подошел и спросил его горький пьяница.
   - Крепостной! Заграничный! - отозвался Андрейка и, отложив скрипку,  со
страстью и болью рассказал о своей судьбе.
   - Пей,  брат!  Оно  хмельное,  ой,  как  хмельное!  От  него  все  горе
трын-трава! - потянулись к нему руки с вином.
   - Вино доброе! - похвалился толстомордый целовальник. - Вино царское! А
царица у нас добрая, милостивая, скотов  даже  милует,  пташек  жалеет,  -
егозливо приговаривал целовальник, нацеживая кружки хмельного.
   Андрейка присел к столу, выпил. Широкоплечий пьяный детина облапил его.
   - Айда с нами, парень, на большую дорогу! - весело предложил  он.  -  У
барина не будет тебе радости. Замордует, загубит твой дар.
   В голосе его вдруг прозвучала необычная нежность, он прижал Андрейку  к
груди.
   Крепостной зарумянился и тихо промолвил:
   - Неужто правды не добьюсь? А ежели я царице брошусь в ноги?
   - Пустое, парень. Это Ермилка-кабатчик брешет. То верно,  царица  собак
да пташек жалеет, из своих рук кормит, а нашего брата мужика  кто  гнетет?
Пей, парень, да дело разумей!
   До полуночи колобродил Андрейка с питухами. Явился в демидовские хоромы
сильно  хмелен.  У  ворот,  накрывшись  полушубком,  музыканта   поджидала
сердобольная стряпуха.
   - Ты где ж это шатался? - с сожалением спросила она.
   Воробышкин не ответил. Глаза его были мутны и  грустны.  Он  догадался,
что женщине стало жалко его. Схватив его за руку, она зашептала:
   - За ворота вышла встретить, а то барин прознает - несдобровать тебе!
   Она, крадучись, провела парня в людскую и уложила в постель.
   Андрейка схватил ее горячую руку, прижал к груди.
   - Ну что мне, родимая, делать? - тепло, по-сыновьи спросил он.
   Стряпуха присела на постель.
   - Ах, Андрейка! - жарко вздохнула она. - Жалко мне  тебя,  покалеченный
ты человек. Глаза твои прозрели и  видят  дале  нашего,  а  душа  твоя  на
веревочке у барина...
   Она скинула со своих плеч полушубок и укрыла музыканта.
   - Спи, господь с тобой! - тихо сказала стряпуха и отошла в свой угол.



5

   17  марта  1771  года  в  три  часа  пополудни  Демидовы   выехали   из
Санкт-Петербурга.  В  сопровождении  свиты,  в  состав  которой  входил  и
Андрейка  Воробышкин,  пустились  они  в  дальнюю  дорогу.   Ехал   Никита
Акинфиевич как владетельный князь, в блестящем экипаже,  с  форейторами  и
гайдуками. За хозяйским экипажем тянулся обоз с поварами, камердинерами. В
попутных городках снимались лучшие  гостиницы,  где  Демидовы  отдыхали  и
устраивали пышные приемы.
   После шумной столицы Курляндия показалась Никите Акинфиевичу  унылой  и
бедной. Встречались деревеньки латышей,  и  среди  них  нередко  на  холме
вставал серый угрюмый замок.  Как  коршун,  он  стерег  окрестные  поля  и
долины, тщательно возделанные крестьянами.
   Чувствовалось приближение ранней весны. С запада дули  теплые,  влажные
ветры, с пригорков сбегали первые ручейки талой  воды;  дороги  потемнели.
Минувшая зима была малоснежна, на обнаженных холмах, на  взрытой  пашне  с
важностью расхаживали грачи.
   Андрейка Воробышкин, сидя рядом с кучером на высоких козлах,  обозревал
туманные белесые дали. В маленьком ларчике, хранимом под  сидением,  лежал
начатый "Журнал путешествия Никиты Акинфиевича Демидова". Записывал в него
Андрейка не то, что ему хотелось. Демидов  настрого  приказал  заносить  в
журнал о своих свиданиях с иноземными князьями, герцогами, вельможами; все
остальное не трогало его.
   Через две недели пути перед взором путешественников предстала Митава.
   Тихий город небольшого достатка.
   Хозяин Никита Акинфиевич и супруга его  Александра  Евтихиевна  были  в
восторге, что  здесь  поджидал  их  вестник  от  курляндской  герцогини  с
просьбой пожаловать к обеду в загородный замок...
   Писец сопровождал хозяина до замка. Все было обычно, скудно. И замок  -
каменная мшистая махина  -  уже  осыпался;  тщетно  скрываемое  запустение
чувствовалось на каждом шагу. Обед, данный герцогиней гостям,  не  походил
на хлебосольное, шумное пиршество российских вельмож: блюда были  скромны,
безвкусны.  Однако  Никита  Акинфиевич  был  в  восторге  и  вечером   сам
продиктовал Андрейке запись в "Журнал путешествий".
   "И чему радуется? - раздумывал Воробышкин. - Подумаешь,  велика  честь,
захудалая герцогиня приняла! Одни уральские заводы чего стоят,  и  сколько
тысяч подданных робят на Демидова!.."
   Стояли теплые апрельские дни. И чем дальше продвигался на запад  пышный
поезд Демидова, тем быстрее отходила назад зима. Путешественники  достигли
Либавы, где серое море пахнуло в  лицо  свежим  соленым  ветром.  Пенистые
просторы его оживлялись криком чаек, круживших над гребнями волн.
   За Либавой промелькнули Паланген, Мемель. От него ехали гафом - длинной
песчаной косой - на Кенигсберг, куда прибыли в середине апреля на  закате.
В этом обширном старинном городе, обнесенном земляным валом и  бастионами,
русские путешественники прожили неделю.
   Демидовы объехали десятки  немецких  городков.  Люди  в  городках  жили
размеренно, без особых треволнений. Но во  всем  проглядывали  скудость  и
скупость. Таким оказался и Берлин, куда  путешественники  прибыли  первого
мая в полдень. Прямо с дороги  весь  демидовский  обоз  был  проведен  для
осмотра в пакгауз, где хозяева  вынуждены  были  оставить  свой  блестящий
экипаж и сундуки в ожидании чиновников. Был воскресный день,  и  потому  в
пакгаузе стояла мертвая тишина, никто  не  работал.  Никита  Акинфиевич  с
супругой проследовали в гостиницу "Город Париж", где  и  расположились  на
отдых.
   Андрейка тут увидел памятник хваленому прусскому королю. Против  дворца
на мосту высилась конная статуя Фридриха с прикованны