жались  быстро.  В  первом  из  них  Черепановы  увидели
цесаревича, а рядом с ним степенного Жуковского.
   - Гляди, батюшка, и Любимов с ними! - показал отцу Мирон.
   Напротив  наследника  сидел  толстый  управитель  и  давал   пояснения.
Внимание цесаревича  привлек  бронзовый  памятник  Демидову.  Он  приказал
замедлить движение и, не сводя взора с фигур, спросил Любимова:
   - Что за монумент?
   - Это памятник владельцу здешних заводов  покойному  Николаю  Никитичу,
радением которого и процветает ныне наш завод и рудники!
   Любимов похолодел, когда заметил, что наследник пристально взглянул  на
коленопреклоненную женщину с короной на величавой голове.
   "Быть грозе!" - быстро сообразил он и втянул голову в плечи.
   Однако гроза миновала его: равнодушный взор цесаревича перебежал дальше
и остановился на машине Черепановых.
   - Что за диковинка? - спросил он.
   - Это, ваше  высочество,  первый  "сухопутный  пароход"  в  России!  Он
таскает руду и перевозит пассажиров.
   - Кем устроена машина? -  уставился  наследник  на  Любимова  большими,
навыкате глазами.
   - Наши заводские механики Черепановы изобрели машину, ваше высочество!
   - Похвально! - улыбнулся цесаревич и махнул рукой. - Можно быстрее!
   Черепановы уныло смотрели, как заклубилась  пыль  и  вереница  экипажей
покатилась дальше.
   "Теперь все кончено! - скорбно подумал Ефим: ноги его отяжелели, и он с
хриплой одышкой сошел с "пароходки". - Плох будет хозяин!" - разочарованно
посмотрел он вслед наследнику престола  и,  горбясь,  побрел  по  Выйскому
полю.
   Мирон все еще стоял на площадке,  на  что-то  надеясь,  но  экипажи  не
вернулись больше. После осмотра Выйского рудника гости миновали плотину  и
укатили дальше, на другие заводы.
   Приездом наследника остались довольны лишь Любимов, которому  цесаревич
подарил  бриллиантовый  перстень,  управитель   Выйского   медеплавильного
завода, награжденный золотыми  часами,  да  полицейщики  с  прислугой.  Им
отпустили из казны цесаревича девятьсот рублей.
   Обо всем, высказанном наследником, повытчики  Нижне-Тагильского  завода
занесли в бархатную книгу, обернули ее шелком, уложили на вечные времена в
кованый сундук и хранили ее под семью замками...
   После посещения  цесаревичем  Нижнего  Тагила  больница  вновь  приняла
убогий вид, ученики заводской школы  обрядились  в  рвань,  и  хорошие  щи
сменил постный суп и плохо выпеченный хлеб.


   Черепанову мечталось приблизить Уральские горы и леса, руды и богатства
к сердцу отечества. "Сухопутный пароход" изменял представление о времени и
пространстве.  Все  внезапно  становилось  ближе  и  доступнее.  Если   бы
продолжить  линию  чугунных  колесопроводов  до   Москвы   и   далее,   до
Санкт-Петербурга, соединить с  ними  хлебородные  районы  Волги,  по-иному
зацвела бы жизнь в отчизне!
   Но мечта его меркла. Каждый день  теперь  приносил  новые  придирки  со
стороны заводских управляющих. При всяком  удобном  случае  они  старались
ущемить  и   унизить   Черепановых.   Для   наблюдения   за   машинами   и
усовершенствования  механизмов  у  них  не  оставалось  времени.  Все  дни
механики пребывали в разъездах,  приводя  в  порядок  разные  механические
приспособления на заводах  и  плотинные  устройства.  Паровозы  портились,
подолгу стояли в ремонте, и творцы их постепенно  возвращались  в  прежнее
положение плотинных мастеров.  Любимов  не  скрывал  своего  равнодушия  к
Черепановым. Спустя два года после  появления  "сухопутного  парохода"  он
писал в санкт-петербургскую контору:
   "Выгоднее строить плотины и водяные колеса, нежели строить и  содержать
паровые машины. Это в чужих краях земля с рекой или речкой стоит дорого, а
здесь они ничего не  стоят.  Вододействующие  колеса  по  простоте  своего
устройства редко требуют значительных  исправлений,  а  также  расходы  на
содержание, смазку и прочее для них не составляют почти никакого счета".
   Так  все  и  пошло  по  старинке.  Одряхлевший  управляющий  не   любил
беспокойных новшеств, да  они  казались  ему  и  ни  к  чему  при  даровой
крепостной силе.
   Ефиму Алексеевичу Черепанову шел шестьдесят пятый  год,  но  он  сильно
осунулся, посивел и часто прихварывал, жалуясь на сердце. Его окончательно
сломили бесконечные придирки и выговоры нижне-тагильской конторы.
   В мае 1838 года Ефим Алексеевич написал прошение об увольнении  его  на
пенсию.
   "Достигнув преклонных  лет,  -  писал  он,  -  и  чувствуя  болезненные
припадки, не в состоянии далее продолжать службу..."
   На просьбу Черепанова не последовало ответа, и  он  продолжал  работать
по-прежнему.
   26 ноября 1839 года в Нижнем Тагиле устраивали торжество  в  честь  дня
рождения  сына  Павла   Николаевича.   На   праздник   Любимов   пригласил
управителей,  лекаря,  исправника,  пристава,  почтмейстера,   повытчиков,
Ушкова и Черепановых.
   Ефима и Мирона усадили на дальний край стола - "кошачий угол".  Опустив
глаза в тарелку, старый механик горько переживал это унижение. Подвыпивший
Ушков пробрался к самому Александру  Акинфиевичу  и,  поднимая  чару,  все
время провозглашал льстивые тосты. Все пили и кричали  "ура".  Вместе,  со
всеми поднимался и Ефим, но, не осушая чарки, прикладывался к ней губами и
снова отставлял ее.
   - Ты что ж это, за господ чураешься пить? - заревел Любимов.
   Багровый, с припухшими веками, он встал  и,  опираясь  о  стол,  поднял
чару.
   - Гляди, вот как надо за здравие нашего господина! - Он разом опрокинул
чару в широко раскрытый рот и тут же поперхнулся, закашлялся и, побледнев,
схватился рукою за сердце.
   - Ох, худо мне...
   Его подхватили под руки и, уведя в  спальную  горенку,  сдали  на  руки
лекаря, а сами поспешно вернулись допивать и доедать господское угощение.
   Черепановы тихо поднялись из-за стола и незаметно выбрались из  барских
покоев.
   Весной в Нижний Тагил пришел  царский  манифест  о  постройке  железной
дороги Петербург - Москва. Ни жив ни мертв стоял Черепанов в церкви, когда
священник оглашал грамоту: снова на душе заворошились  старые  надежды.  В
мае на Урал прилетела еще весточка - председателем комитета по  возведению
железной  дороги  назначался  наследник  престола  Александр   Николаевич.
Ободрился Ефим Алексеевич.
   - Ну, сынок,  может  быть,  и  вспомнит  о  нашей  машине!  -  утешаясь
последней надеждой, сказал он сыну. -  Ведь  он  видел  нашу  "пароходку".
Зачем ему иноземные, когда свои машины налицо!
   Сын скорбно посмотрел на отца и промолчал - не верил  он  больше  своей
удаче.
   Очень  удивился  Черепанов,  когда  его  в  тот  же  день   вызвали   к
управляющему. С того памятного дня Любимов так и не поднялся с постели:  у
него отнялись правая рука и нога. Пожелтевший, с обострившимся  носом,  он
лежал, погруженный в пуховики. Но старик не унывал:
   - Погоди, скоро, скоро отпустит, опять заверчу делами!
   Встретил он Черепанова шумно:
   - Слышал, что в державе нашей творится?  Вот  когда  приспела  обильная
жатва для нас!
   У Ефима  Алексеевича  в  ожидании  замерло  сердце:  вот-вот  Александр
Акинфиевич заговорит о машинах. Любимов заворочался в  пуховиках,  пытливо
поглядел на механика.
   - Катальные валы сможешь умножить на заводах?
   -  Мастерство  знакомое,  -  спокойно  ответил  Черепанов  и  все  ждал
разговора о "пароходке".
   Любимов одобрительно качнул головой.
   - Хорошо. А печи  пудлинговые,  могущие  нагреваться  газами  доменного
колошника?
   - И это в свое время ладили, Александр Акинфиевич, и успех был.
   - Вот и я так думаю! - Управляющий вздохнул.  -  Ах,  Ефим  Алексеевич,
нужный ты нам человек. Только и разговору сейчас о железной  дороге  между
Санкт-Петербургом и Москвой. Выходит, будет спрос и на железные рельсы.  И
я так прикидываю: наш Нижне-Тагильский завод сможет выдать в год сто тысяч
пудов. Вот где господам Демидовым барыши!
   Ефим потускнел, но все же осмелился спросить:
   - А что же с "пароходкой", Александр Акинфиевич? Вот  уже  с  месяц  по
вашему приказу стоят на рельсах машины и ждут ремонта.
   Любимов болезненно поморщился:
   - Ну и пусть стоят! Коштоваты!  Слышь-ко,  Климентий  Ушков  согласился
возить медную руду на конях во многажды дешевле!
   Черепанов потупил глаза, руки его задрожали, но он  все  еще  не  верил
такому решению.
   - Зачем вызвали к себе, Александр Акинфиевич? - упавшим голосом спросил
он.
   - А затем, чтобы сказать тебе: не унывай, Ефим Алексеевич, может  быть,
рельсы катать будем,  ну  вот  дела  и  прибавится  на  заводах.  Ох-х!  -
Управитель тяжело вздохнул и снова заворочался в пуховиках.  -  И  говорил
мало, а устал! - пожаловался он.
   Черепанов покинул покои управляющего. Вышел  он  на  улицу,  освещенную
июньским солнцем, а в глазах его темно было от  скорби.  Его  потянуло  на
Выйское  поле.  Вот  они,   чугунные   колесопроводы:   поржавели,   между
потемневших тесин-шпал пробивалась  бледно-зеленая  травка,  а  в  тупичке
одиноко стояла его машина  -  сиротливая,  безжизненная.  Бронзовые  части
потускнели. На высокой  трубе  сидела  ворона  и  чистила  перья.  Завидев
механика, закаркала, взмахнула крыльями и нехотя тяжело полетела прочь...
   Ефим подошел к своему детищу, присел на  подножку.  Долго  сидел  он  с
тяжело опущенными руками. Давно ли тут, на линии,  кипела  веселая  жизнь!
Сколько было радостей и надежд, и вот сейчас все ушло безвозвратно!..
   Он снял картуз, набежавший ветер зашевелил седые волосы. Механик горько
вздохнул:
   - Не дождаться нам счастья!
   Сказал, и на душе стало невыносимо тяжело. В этот день он еле добрел до
дома. Завидя его, старуха обеспокоилась:
   - Что случилось, отец? Лица на тебе нет!
   - Ничего, ничего, все хорошо! - печально отозвался Ефим. -  Вот  только
прилягу немного, что-то сердце щемит...
   Он разделся и лег в постель. Этого еще никогда не  бывало,  чтобы  Ефим
ложился в кровать среди бела дня.
   - Захворал наш старик, -  опечалилась  Евдокия  и  погнала  молодку:  -
Сбегай за лекарем!
   Но Ефим услышал, поднял голову и строго сказал жене:
   - Не зови лекаря, не надо! Не поможет  он  мне.  Душа  моя  скорбит,  и
лекарь не порадует ее.
   Он отвернулся к стене и замолчал.  Чтобы  не  беспокоить  его,  женщины
вышли из избы. Солнце клонилось к закату. Обеспокоенная долгим сном  мужа,
Евдокия осторожно вернулась, прислушалась к дыханию. Тих и неподвижен  был
Ефим Алексеевич. Женка заглянула в застывшие глаза и  с  криком  упала  на
постель:
   - Батюшки-светы... Да как же так!.. Ефимушка...
   Лицо у механика было ясное, спокойное -  все  печали  отошли  от  него.
Евдокия упала на грудь покойника, ласкала его голову, разглаживала волосы,
омывала лицо его теплыми, сердечными слезами...



4

   Владельцы нижне-тагильских  заводов  не  интересовались  больше  семьей
Черепановых, и потому смерть Ефима Алексеевича нисколько  не  тронула  их.
Они, казалось, забыли и об Урале, - никто из них так больше и не побывал в
своем родовом гнезде. Для них важны были деньги, а они поступали исправно.
Прижимистый Павел Данилович и нижне-тагильский  директор  за  долгие  годы
сумели создать  послушную  машину  -  целый  штат  заводских  управителей,
приказчиков, надсмотрщиков, стражу, которые выжимали все силы  и  соки  из
работных. Денег Демидовым требовалось много! Старший брат Павел ничего  не
жалел для того,  чтобы  выбиться  в  столичную  знать.  Младший,  Анатолий
Николаевич, окончательно поселился в Париже;  он  не  знал  родины,  забыл
родной язык. Его не  привлекали  скучные  донесения  и  рапорты  заводских
управителей. Всеми делами заправляли секретари, они  и  переводили  отчеты
управляющих с русского языка  на  французский.  Но  даже  и  эти  переводы
Анатолий  ленился  читать  и,  не  ознакомившись  с   документами,   писал
неизменное "apria". Если ему и доводилось написать что-либо, то  писал  он
столь неразборчиво,  что  и  сам  не  мог  понять  своего  письма.  Только
угодливые секретари понимали написанное.
   Каждый год санкт-петербургская  контора  исправно  переводила  Анатолию
Демидову  два  миллиона.  Этот  золотой  поток  привлекал  к  нему   самых
разнообразных людей. В Париже жили сотни и тысячи изящных мотов и мотовок,
которые умели пускать по ветру целые состояния.  Любовные  истории  всегда
поглощали огромные капиталы. В золотой мешок постоянно метко  направлялись
стрелы Амура. Анатолий прекрасно понимал, что слишком долгие привязанности
влекут за собой большую расплату, и  потому  старательно  избегал  их.  Он
менял своих любовниц так  часто,  как  меняет  модница  шляпки.  Ему  были
открыты двери самых чопорных салонов  Сен-Жерменского  предместья,  но  он
зачастую предпочитал встречи с художниками, писателями,  композиторами.  С
шумной ватагой представителей парижской богемы он любил  посещать  людные,
задымленные табаком ночные кабачки Монмартра. Однако увлечения, попойки  и
угарные ночи не прошли бесследно для молодого повесы:  в  двадцать  восемь
лет он стал лысеть, лицо его постепенно приобретало  лимонный  оттенок.  В
эту пору он сдружился с Эдмондом Гонкуром. Ему  нравилась  его  маленькая,
тихая, полутемная квартира в глухой улочке, заросшей травой.
   Анатолий приезжал к Гонкуру в  блестящей  карете  с  фамильным  гербом,
степенно входил в тихую обитель, усаживался у пылающего камина, протягивал
ноги к огню и, согретый ласковым теплом, молча отдыхал.  Гонкур,  высокий,
изящный, с большими темными глазами, казался весьма нежным и  хрупким.  Он
садился на подлокотник кресла, мечтательно смотрел на пламя и после долгой
паузы принимался неторопливо рассказывать о светских  развлечениях.  Голос
его звучал успокаивающе.
   Однажды, когда они наслаждались  теплом  камина,  в  комнату  ворвалась
высокая щебечущая молодая  парижанка,  и  все  сразу  наполнилось  возней,
смехом  и  восхищенными  восклицаниями.  Анатолий  очарованно  смотрел  на
девушку. Ее  стройная,  гибкая  фигурка  была  обтянута  черным  бархатным
платьем, а сверкающие золотые локоны в беспорядке рассыпались.
   - Едемте! Сейчас же едемте! - весело выкрикивала она.
   Эдмонд учтиво поклонился ей.
   - Принцесса, но вы еще не знакомы с Анатолием Демидовым. Вот извольте!
   "Так это принцесса Монфор, родная племянница Наполеона", - догадался  и
обрадовался Анатолий.
   Они оба пристально посмотрели друг на друга.  Анатолий  был  пленен  ее
красотой. Стройная, нежная, с  пышными  золотистыми  волосами  и  с  кожей
удивительно матовой белизны, она казалась самой чистотой.
   Демидов не удержался:
   - Позвольте сопровождать вас? Моя карета к вашим услугам.
   - Едемте! Едемте без отговорок! - защебетала она и,  подойдя  к  столу,
произвела на нем живописный беспорядок, опрокидывая фарфоровые безделушки,
флаконы.
   - Что вы делаете? - переполошился Эдмонд.
   Матильда, схватив его за руку, оттащила от стола и закружилась с ним по
комнате.
   - Сумасшедшая! - пробормотал Гонкур. - Ну что с  ней  поделаешь?  Разве
можно сопротивляться этому бесенку? Анатоль, придется ехать!
   - Но меня не приглашают! - с огорчением отозвался Демидов.
   - Нет, и вы  сопровождаете  меня!  Теперь  вы  не  покинете  меня,  раз
встретились на моем пути! - смеясь, многозначительно сказала она.
   Принцесса уступила свой экипаж Гонкуру, а  сама  перебралась  в  карету
Демидова.
   - Скажите же, куда мы по крайней мере торопимся? - ласково посмотрел на
нее Анатолий.
   - Как, разве вы не знаете - сегодня  четверг  у  баронессы  Обернон  де
Нервиль!
   - Но я не приглашен! - пожал плечами Демидов.
   - И не надо! - капризно надув губки, отозвалась она. - Вы мой паж.
   - Вы прекрасны и покорили мое сердце! - всматриваясь в ее глаза, шепнул
он.
   - Нет, нет! Не говорите мне этого! - жеманно запротестовала она. - Я не
во вкусе современных парижан. Теперь им нужны толстые ленивые Магдалины.
   - Это не в моем вкусе.
   - Не говорите глупостей! - Она придвинулась к нему и взяла его за руку.
Анатолий изумленно продолжал смотреть в мерцающие глаза спутницы и не  мог
оторваться от них.
   - В чертах вашего лица есть что-то от дяди, Наполеона!
   Она засмеялась:
   - Почему вы так пристально смотрите на меня?
   Он не знал, что на это ответить. Плечо его близко коснулось  ее  плеча.
Они безмолвно мчались по вечерним парижским улицам, и у обоих было  хорошо
на сердце.
   Кони внезапно остановились, распахнулась дверца кареты. Строгий лакей с
седыми бакенбардами чинно стоял, ожидая их выхода. Матильда выпорхнула  из
гнездышка, успев ободряюще шепнуть:
   - За мной, Анатоль!
   Через обширный вестибюль они прошли в  гостиную,  озаренную  множеством
огней. Демидов и ранее встречался с баронессой Обернон де Нервиль.  Сейчас
в зале  шелестело  платьями,  сверкало  драгоценностями,  туманило  голову
ароматом тонких духов многочисленное дамское общество.
   Навстречу Матильде и  ее  спутнику  уже  спешила  хозяйка  с  застывшей
улыбкой на лице. Анатолий превосходно знал этот тип парижской женщины. Эта
заученная улыбка обратилась у нее в привычку,  как  у  балерины  входит  в
привычку умение держаться на  пальчиках.  Она  выглядела  чудесно  в  этом
золотистом вечернем свете, но красота ее была  фальшивой  и  безжизненной,
как красота куклы.
   Рядом с ней суетился муж, плотный карапузик с розовой лысинкой, большой
охотник до трюфелей. Он слишком чревоугодничал и  теперь  растолстел.  Его
маленькие глазки, блестевшие из-под очков, были похожи  на  поросячьи.  Он
глупо улыбался и не сводил глаз с жены, восхищаясь каждым ее словом.
   - Ах, дорогая, как поздно! - приветливо встретила Матильду баронесса. -
Тут уже давно затеялся большой спор!  -  Она  выразительно  посмотрела  на
Анатолия и взяла его под руку: - Я так рада, так рада видеть  вас!  Жозеф,
поторопись! - обратилась  она  к  мужу.  И  ласковый  карапузик  мгновенно
покатился шариком среди шумящих платьев.
   Анатолий  вскоре  остался  среди  толпы  разряженных  дам.  То  и  дело
слышались восклицания: "Ах, какой чудесный муар-антик!" - "Что за прелесть
воланы!" - "Я перевернула горы тарлатана, поплина,  гипюра,  и  ничего  не
нашлось к моему лицу. Просто ужас!"
   Даже  Анатолию  становилось  скучно  среди  этих  взволнованных  чем-то
прелестных существ: все сводилось у них к  разговорам  о  выборе  материи,
лент, к отделке шляпок, кружевам, к модисткам, парикмахеру и магазинам.
   "Ах, бог мой,  как  скучно!"  -  тайком  зевнул  Анатолий  и  попытался
выбраться из пестрого канареечника, но полная дама, в бархатном  платье  с
вырезанным   четырехугольником   на   груди,   окаймленным   брюссельскими
кружевами, с головкой пылкой испанки, схватила его за руку:
   - Где же Эдмонд? Скажите, где он?
   К счастью, Гонкур сам подвернулся под руку, и дама  бросилась  к  нему.
Черные глаза ее горели, когда она прощебетала:
   - Мы все так жаждем услышать последние новости!  Они  всегда  у  вас  в
запасе.
   Можно было подумать, что  она  и  в  самом  деле  ждет  восхитительного
рассказа Эдмонда, но Матильда, улыбаясь, прошептала Анатолию:
   - Притворщица! Скажите ему, пусть остерегается. Она  уже  и  так  имеет
вечным любовником этого плешивого поросеночка! - указала  она  глазами  на
карапузика-хозяина.
   Вышколенный  слуга,  одетый  в  черное,  внес  на  серебряном   подносе
крохотные чашечки с кофе  и  бисквиты.  Его  окружили,  разбирая  чашечки.
Матильда подняла умоляющие глаза на Анатолия:
   - Увезите меня поскорее отсюда!
   Он не ждал вторичной просьбы: незаметно среди прибывающих гостей  вышел
в вестибюль, быстро оделся и выбежал к экипажу.
   Через  минуту  со  ступенек  крыльца  неслышно  сбежала  Матильда.   Он
распахнул дверцу кареты, и она, как летучая мышь,  юркнула  в  уголок.  Он
привлек ее к себе, крикнув кучеру:
   - Гони!


   Как заговорщики, они понимали друг  друга  без  слов.  Желание  другого
угадывалось по  одному  взгляду,  по  выражению  лица.  Стоило  толь