е  Юленьке,  казненной
Митькой  Перстнем.  Сказы  эти  знала  и  Глашенька:  их  не  раз   тихими
словечками,  нанизывая,  как  жемчуг,  по  секрету  рассказывала  няня   -
старенькая ласковая Домнушка. То, что она живет в светлице,  где  когда-то
распевала Юленька в жгучей  ревности  и  страдала  Катеринка,  -  все  это
волновало Глашеньку. В ее  сердце  рано  проснулось  неспокойное  ожидание
любви. Она пела, радовалась жизни,  но  приходили  часы  -  и  молчаливая,
грустная девушка долго сидела у оконца.
   Однажды на вопрос Домнушки, о чем  грустит  девушка,  Глашенька  сладко
потянулась и призналась с беспорочной простотой:
   - Ах, бабушка, как хочется полюбить всласть!
   Старуха не на шутку перепугалась, бросилась к иконам, зажгла лампаду  и
весь вечер молилась:
   - Пронеси, господи, наваждение!
   Домнушка скрыла от отца раннее пробуждение тоски  в  сердце  Глашеньки.
Морщинистая, сгорбленная няня не осуждала питомицу.  Да  и  как  осуждать,
если даже сквозь каменные  могильные  плиты  пробивается  в  щели  зеленая
травка, если  и  спустя  полвека  сама  Домнушка  не  могла  забыть  своей
счастливой поры!
   Однако управитель  догадывался  о  многом  и,  ожидая  приезда  молодых
демидовских наследников, больше всего  опасался,  чтобы  его  единственная
Глашенька не попалась им  на  глаза.  Он  отлично  знал  натуру  столичных
стервятников! Чтобы отвести беду, он подолгу беседовал с дочкой  и,  между
прочим, заводил речь о любви.
   - Нет ничего краше и дороже любви! -  спокойно  говорил  он  ей.  -  Но
любовь - что облачко: дыхнешь и улетит, растает, а потому беречь ее надо и
попусту нельзя звать это чувство к себе. Когда  человек  в  поре,  то  оно
краше и сладостней!
   Однажды отец пришел в  светелку,  сел  к  столику  и  начал  осторожный
разговор с дочкой. Он вынул из одного кармана новенький  золотой  лобанчик
[золотая монета достоинством  в  10  рублей]  и  положил  его  на  ладошку
девушки.
   - Гляди, Глашенька, как горит! Красив. Вот и любовь - как этот лобанчик
золотой: пока он у тебя цельной монетой в кармане, - ты богач! А вот! - Он
полез в другой карман и извлек из него горсть грязных, истертых медяков. -
Глянь-ка сюда! Видишь? Разменял лобанчик на тысячу копеечек, - стал нищим:
и таскать медяшки трудно, и грязные они, тусклые! Так и любовь: беречь  ее
надо до настоящего часа.
   Глашенька рдела, но внимательно слушала отцовские поучения.
   ...Старший наследник Павел Николаевич Демидов жил в отцовском  особняке
в  Санкт-Петербурге.  Утесненный  в  средствах,  которые  по  наказу  отца
отпускали из главной конторы (а отпускали немало, сто тысяч рублей в год),
молодой егермейстер двора потихоньку влезал  в  долги.  Балы,  которые  он
давал, не отличались роскошью. Не раз он вступал в перепалку с прижимистым
Даниловым, но тот непреклонно гнул свою линию:
   - Для вас же стараюсь! Придет время, господин, и помянете  меня  добрым
словом!
   Ждать приходилось долго, батюшке подходило  только  к  шести  десяткам;
сколько он протянет, кто знает? Однако все обернулось неожиданно  приятной
стороной: Николай Никитич оставил земную  юдоль  и  перекочевал  в  подвал
тагильской  церкви.  Тут-то  и  встрепенулся   егермейстер   двора   Павел
Николаевич. Он задал такой бал на поминовение  души  батюшки,  что  о  нем
долгое время говорили в столице.
   Данилов,  проводя  расходы  владельца  по  счетным  книгам,  пришел   в
неописуемое волнение:
   - Батюшка, господин мой, да ведь с такими пирами и в трубу вылетим!
   Демидов строго поглядел на управляющего, и тот поразился выражению лица
и взгляду своего хозяина: что-то новое, грозное читалось в них.  Не  успел
он опомниться, как егермейстер холодно и властно сказал:
   - Что за господин такой? Господином  величают  и  мелкого  чиновника  и
дворянина-однодворца. Отныне  и  до  века  в  обращении  ко  мне  дозволяю
применять только полный титул! Разумей, раб, и повтори за мной!
   Туман заволок глаза Данилова: никак  он  не  ожидал  такого  внезапного
высокомерия. Чувствуя под собою колебание почвы, он рабски повторил вслух:
   -  Ваше  превосходительство...  Егермейстер  двора  его  императорского
величества... Кавалер орденов...
   На  лбу  у  старика  выступил  холодный  пот.  Повторив  все  титулы  и
величания, он спросил:
   - Так, господин, каждый раз и в бумагах то ж?
   - Олух! - заорал Демидов. - Сказано, не просто господин, а ты вновь  за
старое! В бумагах особо, хоть донесение и в одну строчку, а титул  полный!
Потом о деньгах - не пикни! Я  тут  хозяин.  Заикнешься  -  выкину  или  в
далекую вотчину свинарем сошлю!
   Хотел Павел Данилович заикнуться: "Да ваш  батюшка  давно  мне  вольную
дал!" - однако промолчал: кому охота оставлять теплое, насиженное место?
   На другой день Демидов издал  указ  по  санкт-петербургской  конторе  -
именовать  ее  главной,  Данилова  отныне  величать  главным   директором,
Любимова - директором нижне-тагильских заводов, а прочих  -  управляющими.
От пышных наименований, конечно, ничего не  изменилось,  но  старику  было
лестно это величание.  Он  немедля  отправился  к  молодому  хозяину  и  в
припадке рабьей преданности облобызал его ручку.
   Одряхлел телесно Данилов, не так поворотлив стал, однако быстро  изучил
характер Демидова и не менее быстро приспособился к нему.
   Молодой хозяин уже не довольствовался седым крепостным  камердинером  и
нанял для  услуг  к  своей  особе  тощего  бритого  и  нелюдимого  на  вид
англичанина Джемса.  Иноземец  на  всех  смотрел  свысока,  говорил  мало,
держался невозмутимо; по  губам  его  скользила  брезгливость.  Барина  он
одевал всегда с великой важностью, словно поп обряжал архиерея.
   По вступлении в наследство Павел Николаевич решил  выехать  на  Урал  и
осмотреть заводы. Началась подготовка к дальней  дороге:  чинили  экипажи,
готовили возки с кладью, издавались приказы по тагильской  конторе.  Павел
Данилович спешно написал Любимову, как подобает встречать  хозяина  и  что
ему показывать. В марте сборы окончились, и Демидов, испросив разрешение у
государя, отбыл на Каменный Пояс.


   Далек и однообразен зимний  путь!  В  опустелых  полях,  как  вдова  на
похоронах, надрывно  голосила  метелица.  Она  злилась,  швыряла  в  глаза
Демидову пригоршни колкого снега и снова заходилась воем.  Как  челнок  по
вздыбленным волнам, нырял возок с пригорка  в  ухаб,  с  ухаба  в  сугроб.
Конца-краю  не  предвиделось  пути;  минули  Москву,  Арзамас,   пересекли
Чувашию, оставили позади Волгу  и  после  долгих  неудобств  добрались  до
Башкирии.
   Молчаливый  слуга-англичанин  сидел  рядом  с   ямщиком   и   удивленно
поглядывал на необъятные просторы. Он не утерпел и сказал:
   - Как велика ваша Россия!
   Русский ямщик поднял голову и с гордостью отозвался:
   - Расея-матушка просторна, без конца-краю. Мы  ведь  только  краешек  с
тобой отхватили, а все еще впереди! Вот  и  попробуй,  потягайся  с  таким
царством-государством! Никто и никогда его не сломит!
   Льдистыми синими глазами  англичанин  неприязненно  смотрел  вперед,  о
чем-то думая.
   - Что ж ты молчишь? - толкнул его в бок бородатый молодец.
   - Велика страна, а городов мало! - хмуро отозвался камердинер.
   - Неверно! - вступился за свою землю мужик. -  Городов  много,  но  еще
больше простору. И край-то наш молодой. У русских  все  впереди!  Нам  еще
жить да жить! А кто молод, за тем радость и счастье!
   Англичанин не отозвался, замкнулся в себе...
   В  одно  утро  перед  путешественниками  на  горизонте   встали   горы.
Поскрипывая полозьями, обоз медленно поднимался на увалы. Величаво  кругом
шумели бесконечные дремучие  леса,  впереди  под  самое  небо  поднимались
темные вершины - шиханы - и неумолкаемо  гремели  не  замерзающие  даже  в
лютую зиму падуны-ручьи.
   За сто  верст  от  Нижнего  Тагила  демидовского  наследника  встретили
высланные Любимовым конники: лесничие,  егеря,  казаки.  Они  сопровождали
возок хозяина до самого завода.
   Тем временем в Нижнем Тагиле с минуты на минуту ждали  высокого  гостя.
Во дворец согнали  десятки  поденщиц.  Они  прибирали,  чистили,  выбивали
дорогие бухарские ковры, промывали пыльные  хрустальные  люстры,  натирали
воском паркет.  Из  каменных  кладовых,  из  заветных  окованных  сундуков
вышколенные слуги извлекали дедовскую утварь:  золотые  кубки,  серебряные
чаши, парчовые скатерти. Спешно  изготовили  для  дворни  новые  наряды  с
галунами. Казалось, снова ожил дремавший до сих пор барский дворец.  Всюду
мелькали бритые лакеи в темных фраках,  гайдуки,  скороходы,  казачки  для
мелких услуг. В горницах и залах, проветренных  и  заботливо  натопленных,
сейчас все сверкало, блестело и переливалось.
   На синем рассвете в Николин день на завод  прискакал  егерь  и  передал
управляющему, что хозяин вступил в пределы своего владения,  а  к  полудню
его надо ждать в Тагиле.
   Поспешно  распахнули  ворота.  Управляющий   вместе   с   приказчиками,
уставщиками, кричными  мастерами,  кафтанниками  -  почтенными  стариками,
отслужившими Демидовым верой и правдой по многу десятков лет,  -  суетился
на площади. В церкви рядом мелькали огоньки возженных свечей и лампад.  На
паперти и по дороге, ведшей к  ней,  разбросали  пахучую  хрустящую  хвою.
Маленький тощий священник с жидкими косичками, заправленными под  вытертый
воротник старой  шубенки,  спозаранку  суетился  в  притворе:  приготовлял
хоругви, икону для благословения. Крепкий рыжий детина дьякон с  красными,
как у кролика, глазами поминутно раздувал  кадило.  Кудреватый  синий  дым
струйкой поднимался и быстро таял  в  морозном  воздухе.  Иерей  поминутно
выбегал на паперть и, задрав бороденку, взывал к звонарю:
   - Гляди не прозевай!
   Под большим медным колоколом стоял в  полушубке  и  в  пимах  бородатый
звонарь и зорко всматривался в белесые дали.
   Александр  Акинфиевич  в  последний  раз  осмотрел   медную   пушчонку,
выставленную подле барского дома. Отставной артиллерист надраил орудие  до
блеска и зарядил двойным зарядом.
   - Ты уж, Иванушка, постарайся! - просил Любимов. - Тарарахни так, чтобы
гул по горам великим громом раскатился!
   Пушкарь поежился, признался:
   -  По  вашему  приказу  зарядил,  да  страшновато.  Пушчонка  по  годам
ровесница прадедам, да и палили из нее давненько. Ненадежна!
   - Пали, выдержит! - приказал управляющий. - Как только сойдет из  саней
господин, так и дуй горой!
   - Уж вы не беспокойтесь. Пальну, как ведено!
   Как ручейки в вешнюю талую пору, на площадь с говором  стекался  народ.
Пришли черномазые углежоги, вылезли на-гора истомленные  горщики,  явились
литейщики, кузнецы. Запестрели цветные платки заводских женок, и зазвенели
над снегами резвые  ребячьи  голоса.  Людское  море  волновалось,  гудело.
Тусклое солнце, как  совиное  око,  выглядывало  из-за  туч.  Дорога  была
пустынна, - всех проезжих и пешеходов полицейщики  согнали  в  сторону,  в
сугробы.
   Но вот вдали вихрем заклубился снежок, мелькнула черная точка,  быстро,
на глазах, увеличиваясь.
   - Едут! - закричал на колокольне звонарь  и  вслед  за  этим  ударил  в
колокол. Тяжелые гудящие звуки поплыли над заводом, над прудом и  дальними
горами. Священник в рясе, надетой поверх шубки, вышел с иконой на паперть.
За  ним  вынесли  хоругви,  подхваченные  ветром.   Управляющий   бросился
вперед...
   Все уловили звон бубенцов,  который  с  каждым  мгновением  нарастал  и
становился все ближе и ближе. Минута - и на дороге выросли  и  взметнулись
вихри снежной пыли. Впереди неслась резвая  тройка  серых.  Позади  саней,
вытянувшись в струнку словно  гончие,  на  мохнатых  башкирских  иноходцах
скакали егеря. И дальше, оглашая просторы  звоном  колокольчиков,  неслись
еще две тройки.
   - Едут! Едут! - заволновались в толпе, и все стали тесниться к паперти,
на которой суетился в ожидании Демидова церковный причт со священником  во
главе.
   Тройка серых,  покрытая  паром,  закусив  удила,  бешено  вынеслась  на
площадь. Бравый кучер в косматой папахе во всю глотку кричал:
   - Эй, сторонись! Разда-й-ся!..
   Народ отхлынул в стороны,  и  образовалась  широкая  улица,  в  которую
остервенело ворвалась взмыленная тройка.  Ямщик-удалец  натянул  вожжи,  и
кони-звери как вкопанные остановились у самой церкви.
   Любимов на ходу смахнул с головы ушанку и закричал зычно:
   - Ребята, хозяину ура!
   - Урр-р-а! - покатилось над площадью, над прудом и горами.
   Три бородатых кержака, в дареных господских кафтанах из синего сукна  с
позументом по вороту и на  полах,  во  главе  с  управляющим  предстали  с
низкими поклонами перед мягким меховым узлом, втиснутым в сани.
   - Извлечь! - раздался басовитый голос из узла.
   Дядьки  и  егеря  под  восклицания  толпы  извлекли  из  саней  чучело,
завернутое в шубу, на которую напялен  был  широчайший  ергак  [тулуп],  с
сибирским малахаем на голове. Где-то в глубине мехового  воротника  белело
лицо.
   - Поставьте на ноги! - прохрипело из узла.
   - Ваше высокопревосходительство! - восторженно возопил Любимов.
   Егеря бережно поставили Демидова перед иконой,  горевшей  позолотой  на
солнце. На ветру колебались хоругви. Из кадила, которым усердно размахивал
дьякон, взвились синие витки дыма.  Управитель  услужливо  снял  с  головы
заводчика малахай и откинул  воротник  шубы.  Перед  тагильцами  предстало
румяное, сытое лицо Павла Николаевича с усталыми серыми глазами. Священник
выступил вперед и, осеняя иконой прибывшего  барина,  испуганным  голоском
речитативом изрек:
   -  Благословен  ваш  приезд,  ваше  высокопревосходительство,  господин
егермейстер двора его императорского величества, кавалер...
   Попик запнулся, запамятовав дальнейший титул Демидова, и, чтобы отвести
грозу, возопил на всю площадь.
   - Ваши подданные счастливы зреть вас в здравии  и  в  расцвете  сил!  -
Священник переглянулся с дьяконом, и тот, а за ним и хор рявкнули:
   - Многая ле-е-та-а!.. Многая ле-е-та-а!..
   Под  возгласы  хора   вдруг   грозно   ахнула   пушка:   над   площадью
загремело-загрохотало, над толпой с визгом пронеслись осколки: к  счастью,
ребят не задело, но пушкарь Ивашка завыл от боли: ему  оторвало  руку.  От
большого заряда пушку мгновенно разнесло, дым поднялся волной.
   Демидов в страхе зажал уши, тяжело упал и  покатился  в  сугроб.  Народ
бросился врассыпную. Развевая бороденкой,  перепуганный  священник,  зажав
под мышку  икону,  проворно  юркнул  в  церковный  притвор  и  часто-часто
закрестился:
   - Свят, свят! С нами бог и всемилостивая защита!
   Дьякон брякнул кадилом, хотел снова рявкнуть многолетие, но раздумал  и
махнул рукой:
   - Светопреставление! И что, нечестивцы, надумали?
   Дым постепенно рассеялся, все понемногу пришли в себя и с опаской стали
сходиться к храму. Управляющий с егерями извлек барина из сугроба,  и  его
под руки повели в дом. Егермейстер устало  передвигал  онемевшими  ногами.
Был он очень бледен и взволнован.
   - На что же это похоже? - сердито выкрикивал он, и затуманенные испугом
глаза его укоряли управляющего. - Это что же, своего  властелина  задумали
загубить?
   Дрожа в ознобе, Любимов не мог вымолвить и слова.
   - Ва-ва!..  -  мямлил  и  заикался  он.  -  Пп-у-шку  не  до-гля-де-ли,
ше-ль-ме-цы!
   - Бездельники! - взвизгнул, переступая порог прихожей, Демидов. - Я вас
закатаю, всех перепорю!..
   Внутри у него все кипело и клокотало. В приемной на скамьях в  ожидании
барина сидели лесничие, приказчики,  кафтанники,  пристав.  При  появлении
хозяина их словно ветром сдуло со скамьи.  Они  разом  вскочили  и  дружно
низенько склонили головы.
   - А, воры, расхитители! Вот ты! - заревел Демидов и  схватил  за  седую
бороду старика приказчика, который рабски верно отслужил на заводе  добрых
полвека. - Много нахапал? Сказывай!  -  Резким  движением  он  рванул  его
вправо-влево, отчего голова  старика  мотнулась,  а  на  глазах  выступили
слезы.
   - Батюшка! - вырвал из рук Демидова бороду и упал ему в ноги приказчик.
- Еще деду вашему я служил и кафтаном от него награжден. Да мы живот свой,
батюшка, готовы за вас положить!
   - Врешь, стервец! - оттолкнул  его  Демидов  и  пошел  дальше.  За  ним
поспешил Любимов.
   - Ваше высокопревосходительство, успокойтесь! Ради бога, успокойтесь! -
с отчаянием взмолился он, обретая наконец  дар  речи.  -  Здесь  собрались
только самые преданные ваши слуги, верноподданные!
   - Раздеть! - закричал заводчик.
   Джеме, следовавший по пятам господина, молча стал  разоблачать  его.  К
нему на помощь угодливо бросился Любимов. Он встал на колени  и  осторожно
стащил с Демидова большие  валяные  сапоги.  Управляющий  все  еще  боялся
хозяйского  гнева  и,  с  готовностью  перенести  огорчения,  преданно   и
заискивающе  смотрел  ему  в  глаза.  Однако  Павел  Николаевич,   видимо,
израсходовал  последние  силы.  От  жарко   натопленных   печей   Демидова
разморило, по телу разлилась истома. Он осоловело взглянул на  Любимова  и
примиренно прошептал:
   - Чарочку!
   Барина бережно взяли под руки и  повели  в  одних  чулках  в  столовую.
Только подошли к двери, как она разом широко распахнулась и  на  пороге  с
подносом в руках встала веселая, румяная Глашенька.
   Демидов  сразу  встрепенулся,  лицо  стало  умильным.  Он  улыбнулся  и
потянулся к отпотевшему графинчику с водкой.
   - Ах, боже мой, и что за красавица такая? Откуда она? - не сводя глаз с
девушки, подобревшим голосом заговорил он.
   Вперед выступил управляющий и смиренно склонил голову:
   - Моя  дочь,  ваше  высокопревосходительство.  Увидела  ваши  напрасные
треволнения и выбежала навстречу.
   - Вот молодец! Вот умница! - любуясь  Глашенькой,  похвалил  Демидов  и
осторожно взял девушку за подбородок. - Не знал я,  что  у  тебя,  борода,
такая раскрасавица дочь! - закончил он совсем мирно, залпом  хватил  чарку
хмельного и повеселел.


   Сутки отсыпался Павел Николаевич с дальней  дороги.  После  отдыха  его
свели в баню, знатно выпарили, размяли вялое  тело,  умыли,  уложили,  как
восточного властелина, на мягкую софу в предбаннике, поставили  перед  ним
наливки и разложили яства. Демидов сладко прищурил глаза и  вдруг  спросил
Любимова, благосклонно хлопая его по плечу:
   - Скажи-ка, хитрец, для кого дочку бережешь?
   Управляющий затрепетал. Потупив глаза, он со скорбью в глазах ответил:
   - Не доведет господь оберечь мое богатство. Больна моя  доченька,  ваше
высокопревосходительство. Чахотка!
   - Но ведь она румяна, как яблочко? - усомнился Демидов.
   - В последнем градусе ходит, вот хворь на ланитах и горит-играет! Ох, и
горько моему отцовскому сердцу такое выстрадать! - Управляющий  сокрушенно
вздохнул и перекрестился. - Да будет на все божья воля!
   Павел Николаевич осторожно отодвинулся от Любимова, недовольно  насупил
брови.
   - Что же ты раньше мне об этом не сказывал, а подослал с чаркой?
   - Сама выбежала, ваше высокопревосходительство. Как завидела  в  оконце
вас, так дух ей от радости и восторга захватило и, не спросясь,  сорвалась
навстречу.
   Демидов ощупал свое  полное,  вялое  тело  и  недовольно  покосился  на
управляющего:
   - Полагаю, на сей раз пронесло. Боюсь заразы. Не скрываюсь,  боюсь!  Ты
убери ее подальше от моих покоев. Да и сам ко  мне  близко  не  подходи!..
Жаль, весьма жаль, красива клубничка, румяна, да опасна!
   Любимов рабски пролепетал:
   - И на глаза хворую не пущу!
   В тот час, когда Демидов наслаждался банным теплом, в  курной  избушке,
крытой дерном, отходил пушкарь Иванка. Горщики донесли  его  до  хибары  и
уложили на скамью. Сердобольные женки  обмыли  рану,  перевязали,  да  уже
поздно: кровью изошел старик. И когда Демидов  вспомнил  о  нем  и  вызвал
пушкаря на суд, ему доложили:
   - Иванушка приказал долго  жить.  Антонов  огонь  прикинулся,  и  умер,
бедолага. Перед господом богом он теперь слуга!
   - Некстати поторопился! Не