ью подумал
он о Николае Никитиче и обратился к женке:
   - Ты пусти мальца, он и сам до Высокой добежит.
   - Милый ты мой, не знаешь моего Изоську! Под плети угодит. Запорют!  По
осени беда с ним вышла. Везла я его в саночках, да не  довезла  и  говорю:
"Ну, сынок, слезай, теперь добегишь и сам. У меня квашня доходит". Уехала,
а он замешкался. Ну, известно, дурак - дурак  и  есть!..  А  замешкался  -
шибко били розгами. Били и приговаривали: "Не опаздывай! Не опаздывай!"  А
мне-то, матери, каково! Ох, и горько!..
   Баба всхлипнула и заторопилась.
   "Вот он, крест тяжелый!" - с тоской посмотрел вслед ей Ефим и,  сам  не
замечая того, пошел по дороге к Высокой.
   Навстречу ему неслись  двуколки,  груженные  рудой.  Краснощекие  девки
озорно покрикивали:
   - Эй, берегись, пестун, раздавлю!
   И в самом деле, они вихрем неслись под гору, взвизгивая, крича, ободряя
себя и коней. Возчицы  стремились  на  двуколке  обогнать  друг  друга,  и
колеса, как по острию ножа, быстро пробегали по кромке разреза. Миг, и все
- конь, и всадница, и руда - полетит под откос! Не собрать костей!
   "Лихо, но неразумно!" - подумал плотинный и хотел окрикнуть гонщиц,  но
в эту пору раздался пронзительный крик. Ефим кинулся вперед, и  кровь  его
заледенела при виде страшной беды. Под колеса  бешено  несущейся  двуколки
угодил мальчонка, разбиравший  руду.  Его  изломало,  искровянило,  и  он,
онемев от боли, сгоряча пополз по дороге.
   Из отвалов набежали люди, подняли парнишку:
   - Да это сынок Кондратьевны! Эка неудача!
   Только и сказали. Молча отнесли несчастного в сторонку  и  положили,  а
сами за работу.
   - Что же это вы, братцы? - обидчиво окликнул горщиков Ефим.
   - Э, все равно пропал парнишка! Кому теперь нужен такой  калеченый!  По
скорости отойдет, не мешай ему в смертный час!
   И  снова  по  дорожкам  вперегонки  ехали  гонщицы,  будто  ничего   не
случилось. Черепанов поразился:
   "Эх, и край: горы каменные, а люди железные!"
   Он подошел к мальчугану и заглянул в его бледное, обескровленное  лицо.
Ребенок открыл страдальческие глаза. Ефим присел рядом.
   - Больно? - спросил он, ощупывая ноги и грудь мальчика.
   - Ой, как больно, дяденька! Все больно! - тихо прошептал тот. -  Только
ты уж мамке хоть до вечера не  говори  о  беде.  Разревется  да  убиваться
станет. Жалко мне ее! Безбатьковщина. Нынче я и был хозяин...
   Он снова закрыл глаза и протяжно застонал.
   - Погоди-ка, я тебя до избы донесу! - сказал плотинный, взял  маленькое
худенькое тельце и легко понес под гору.
   Мальчуган был недвижим, только синие губы его еле двигались. Он пытался
что-то сказать, но не мог. С белесого неба неслышно падали снежные хлопья.
Пухлый мягкий снег ложился на дорогу, на дома, на опущенные густые  темные
ресницы мальчугана. По дороге  Ефиму  встретились  горщики.  Они  сбросили
гречушники и в скорбном молчании заглянули в лицо ребенка:
   - Отходит парнишка!
   Плотинный донес еще теплое  тело  до  избенки  Кондратьевны,  распахнул
дверь и, пройдя вперед, уложил мальчугана на скамью.
   Испитая, с ввалившимися глазами, заводская  женка  взглянула  на  сына,
судорожно схватилась за грудь и истошно закричала:
   - Горюшко мое!.. Митенька, кормилец!..
   Она упала перед скамьей на колени и обняла остывающее тело сына...
   Черепанов загрустил: похоронили мальчугана, и никто, кроме  матери,  ни
разу его не вспомнил. Ребята по-прежнему работали на  руднике  -  отбирали
руду, а горщики торопили малолетнюю "золотую роту". Кто и  когда  придумал
такое название ребячьей артели, так и не дознался Ефим.
   Уралко пояснил плотинному:
   - Ребята сызмальства на выработку бегают  -  все  кусок  хлеба!  Так  и
трутся на руднике, приглядываются, как взрослые горщики работают. Из  этой
золотой роты и буроносы берутся.  А  работенка  буроноса  известно  какая:
туда-сюда, от рудокопа до кузницы, и обратно. В кузницу  торопятся  снести
затупленные буры, а оттуда бегут и несут отточенные.  Руда-то  крепкая,  а
железо в бурах нестойкое, забот не оберись, и мальчугану, выходит,  хлопот
на целый день! Худо ребятишкам, ничего не скажешь!
   - Разве можно дите посылать на такую тяжкую работу? Ему учиться в самую
пору!
   - Что ты, что ты! - замахал руками старик. - Да  разве  допустит  барин
мужика до грамоты? Издавна наши малолетки на заводской работе. Мало барину
нашей крови, он и свеженькую высосет всю!..
   Не знал Черепанов, что еще в давние годы, когда Василий Никитич Татищев
набирал ребят в горную школу, Демидов писал в Санкт-Петербург,  чтобы  "из
обывательских детей от 6 до 12 лет в школах обучать только охотников, а  в
неволю не принуждать,  понеже  такого  возраста  многие  заводские  работы
исправляют и при добыче железных и медных руд носят руду  на  пожоги  и  в
прочих легких работах и у мастеров в науке бывают..."
   Кабинет министров просьбу Демидова уважил, и  с  той  поры  на  заводах
учить детей стали только желающих. А кто пожелает, если с нежного детского
возраста при заводе - все добытчики куска хлеба...
   И что удивительнее всего, ученые, побывавшие  на  демидовских  заводах,
одобряли применение детского труда. Нижнетагильский завод посетил немецкий
географ Гмелин, и он в своей книжке с восторгом написал:
   "В проволочной мастерской малолетки от 10 до 15 лет  выполняют  большую
часть работы, и притом не хуже,  чем  взрослые.  Это  одно  из  похвальных
учреждений господина  Демидова,  что  все,  кто  только  сможет  работать,
приучаются к работе. В Невьянском заводе я видел, как мальчики от семи  до
восьми лет выделывали чашки из желтой меди и различные сосуды из  того  же
металла. Вознаграждаются они соответственно своей работе..."
   Совсем недавно уральские заводы посетил Паллас, и Уралко сам его видел.
Литейщику довелось услышать, как ученый говорил Любимову: "Весьма  приятно
смотреть, что маленькие ребята работают кузнечную работу!" - "А ты, барин,
сам попробовал бы,  сколько  по  силе  ребятенку  эта  маята!"  -  сердито
вымолвил литейщик, но управитель прогнал  его  с  глаз  ученого,  а  после
работы Уралку отходили плетями "за милую душу", дабы впредь не дерзил  при
начальстве!
   Старик огорченно покачал головой.
   - Гляжу, мужик ты совестный, а всю душу мне разбередил. Живем  мы  тут,
глаз наш привык ко всем бедам, будто и надо так! И ты  приучайся!..  А  то
лучше послушай, что я тебе спою по тайности! Мы в лесах  да  в  горах  эту
песню пели...
   Дед откашлялся, лицо его стало торжественным, он важно огладил  бороду,
и его чистый, все еще сильный голос наполнил избушку. Уралко пел:

   Сгинет, сгинет бравый парень
   Во железной во горе.
   На работу гонит барин,
   И приказчик на дворе.
   Гонит, гонит, подгоняет
   От темна и до темна.
   Люд работный погибает,
   Пухнет барская казна.
   Ломит руки, ломит ноги,
   Как до дому доберусь?
   Ой, вы, царские остроги...
   Ох ты, каторжная Русь!..

   Горестный звук замер в темном углу хатенки. Старик смолк, а на  душе  у
мастерка все еще ныло и не давало покоя тоскливое чувство.
   "Вот отчего тут люди железные! - вдруг ясно  представил  себе  Ефим.  -
Каторга демидовская всю душу вытравит и жалость изгонит! Оттого тут  народ
молчаливый, замкнутый, не скоро к нему в сердце вступишь! Эх, Урал,  Урал,
каменные горы!"



5

   Демидов пригласил на службу в Нижнетагильский завод профессора Ферри из
Парижа. Небольшого роста, упитанный, горбоносый, с  толстыми  чувственными
губами, вертлявый француз оказался большим пронырой. Обряжался он пышно: в
зеленый бархатный камзол с тончайшими  кружевными  манжетами  и  роскошным
жабо; на тонких ножках - шелковые чулки с бантами и сафьяновые  башмаки  с
золотыми пряжками. Внешне французик выглядел незавидно:  сутулый,  семенил
куриными ножками в белых панталонах, с носа то и  дело  сползали  огромные
очки,  -  но  держался  он  самоуверенно  и  даже  нахально,  считая  себя
неотразимым  красавцем  и  первым  светским  жуиром.   О   себе   он   был
необыкновенно высокого мнения и прибыл на Урал как великий знаток  горного
дела. Он обещал ввести на Тагильском заводе много новшеств, за что получал
неслыханный оклад - 15000 рублей в год. За целый год по указке  профессора
соорудили только копер  для  разбивания  чугунного  лома.  Мало  занимаясь
производством, все дни он проводил в  барском  доме,  развлекая  скучающую
Елизавету Александровну. После  перенесенных  ею  страданий  при  рождении
первенца Демидова боялась смерти; молодой женщине казалось, что  жизнь  ее
все время находится  в  опасности.  Каждый  день  она  открывала  в  своем
организме несуществующие болезни, любила говорить о них, сильно страдая от
своей мнительности, и  радовалась  приходу  Ферри,  считая  его  человеком
образованным и всезнающим.
   Как-то, приветливо улыбаясь французу, молодая женщина сказала:
   - Вы все время добываете разные руды, изучаете их. Это ведь так  скучно
и неинтересно! Что хорошего в ржавой тяжелой руде? Профессор, отыщите  для
меня камень мудрецов! Неужели для  каждого  человека  обязательна  смерть?
Ужасно! - с содроганием повела она хрупкими плечами.
   - О нет,  моя  очаровательная  госпожа!  Смерть  не  есть  обязательный
путешествий! - стараясь казаться пленительным,  улыбнулся  ей  Ферри.  Как
изворотливый человек, он быстро сообразил: "О, эта мадам  боится  умереть!
Хорошо, из этого я могу извлечь себе большую выгоду".
   У него быстро созрел коварный  замысел.  Ферри  прикинулся  простачком.
Демидова выжидательно смотрела на него. Француз  казался  ей  добродушным,
приятным.  На  его  толстых  щеках  играл  густой  румянец,  пухлые   губы
полуоткрылись, обнажая крепкие белые зубы. Он лукаво взглянул на Елизавету
Александровну, понимая,  что  ей  хочется  утешений,  чтобы  отвлечься  от
мрачных мыслей. Перед тем как прийти  сюда,  Ферри  выпил  большую  кружку
старого бургундского вина, оно все еще  горело  в  его  жилах,  бодрило  и
подмывало на игривые разговоры. Сладко прищурясь на огонек в  камине,  где
весело потрескивали березовые  дрова,  он  заговорил  тихо,  со  страстью,
заставлявшей Демидову верить этому болтливому французу:
   - Это секрет! Весьма большой секрет, моя добрая госпожа!
   Он наклонился ближе к молодой матери и прошептал таинственно:
   - Ради всего святого, не говорите Николаю Никитичу, что я... я приватно
занимаюсь поиском философского камня. Я ищу,  моя  госпожа,  бессмертие  и
найду его для вас!
   - Ах, это так интересно!  Вы  -  Калиостро!  -  восторженно  вскрикнула
Демидова.
   - Тес! - приложил перст к губам Ферри. - Это есть тайна,  но  я  сейчас
открою ее вам!
   Елизавета Александровна притихла: она искренне верила  в  существование
камня  мудрецов.  В  нежном   возрасте,   когда   хочется   верить   всему
таинственному, в светских кругах много рассказывали о  "графе"  Калиостро,
который будто бы обладал загадочным талисманом бессмертия. Правда, заезжий
маг вскоре был  уличен  в  грубом  обмане,  и  государыня  предложила  ему
немедленно покинуть пределы России. Однако Демидова до сих пор сохраняла в
своей душе веру в чудеса, особенно когда их  хотелось.  В  столице  совсем
недавно так много говорили о философском камне;  в  Европе  его  старались
добыть ученые, монахи, рыцари и  короли.  Многие  алхимики  средних  веков
отдавали свои лучшие годы, тратили силы, громадные состояния  -  все,  все
приносили в жертву своим бесплодным поискам. Неудачи  и  разочарования  не
убивали в искателях надежды  найти  чудесный  камень  бессмертия.  Человек
самообольщал  себя  и  продолжал  верить  до  могилы.  Так   и   Елизавета
Александровна верила в существование таинственного талисмана. Ферри  очень
ловко разжигал любопытство молодой женщины.
   - Я добыл и привез сюда очень много самых древних манускриптов и сейчас
разгадываю их смысл, - приглушенным голосом рассказывал француз. -  Многие
не находили камня мудрецов потому, что стояли на ложном пути. Они даже  не
знали, как он выглядит! - Глаза француза лукаво блеснули, и он продолжал с
той же страстностью: - Калид - древний алхимик -  говорит  нам,  что  этот
камень соединяет в себе все  цвета:  и  белый,  и  красный,  и  желтый,  и
голубой, как небо, и зеленый.  И  заметить  нужно,  моя  госпожа,  это  не
радуга! Одни алхимики говорят, это - опал, а Парацельс  говорит  нам,  что
это плотное тело, похожее на темный рубин, прозрачный,  гибкий  и  ломкий,
как стекло!
   Женщина не сводила восторженного взгляда с собеседника.
   - Этот камень, сказывают, диво-дивное! - ласково и нежно сказала она.
   - О да,  сударыня!  Сей  философский  камень  в  могуществе  превращает
неблагородные металлы в сребро и злато! Простые камни-голыши - в жемчуг, в
алмазы, в смарагды, в  драгоценные  камни;  чудная  игра  их  света  может
вскружить голову любой красавице! Сей талисман  врачует  все  болезни.  Он
награждает  своего  владельца  даром   мудрости   и   всеми   благородными
добродетелями. Он очищает ум и вырывает из сердца человеческого пороки! Но
самое важное, моя госпожа, - сей камень мудрецов  продлевает  человеческую
жизнь до бесконечности! Тот,  кто  обладает  сим  сокровищем,  никогда  не
подвергается ни болезням, ни телесным недостаткам. Ученый Артефий  поведал
мне по секрету, что, обладая философским камнем, прожил  на  свете  тысячу
сто лет! А граф Калиостро, известный вам, - пять тысяч! - Черные  большие,
навыкате глаза рассказчика искрились  весельем.  Трудно  было  догадаться:
верит или не верит он сам всему поведанному доверчивой скучающей  женщине?
Его толстый с горбинкой нос стал  красно-сизым.  Он  снова  придвинулся  к
мраморному камину и протянул зябкие ноги. Приятное тепло ласкало тело.
   -  Какие  чудеса  вы  рассказываете,  сударь!  -  вспыхнув,   оживилась
Демидова. - Господи, да сделаете ли  вы  что-нибудь  подобное  здесь!  Ах,
скорее поведайте, что нужно для этого?
   - Моя прекрасная госпожа, увы, чудес не  бывает  на  свете!  -  разводя
руками, вкрадчиво сказал Ферри. - Человеку дано многое познать.  И  вот  я
познаю...  Это  весьма  затруднительно,  сударыня.  Как  разнообразен  вид
таинственного камня, так разноречивы и  средства  поисков,  кои  указывали
мудрецы древности. Так, Гортуланий  учит,  что  надлежит  двенадцать  дней
бродить соку пролески, багрянки и листвичной травы. И когда разведут  этот
сок, получится красная жидкость,  кою  нужно  опять  зарыть  в  удобрения.
Пройдет, госпожа, несколько дней, и тогда из нее родятся черви. Сии  черви
пожрут друг друга, кроме одного. Избранного живца  надо  взять  и  кормить
сказанными растениями до той поры, пока он изрядно растолстеет. Тогда  его
должно сжечь, и  полученный  от  сожжения  порошок  смешать  с  купоросным
маслом, и далее... Ах, нет, нет! Не  скажу  больше!  Это  пока  секрет!  -
Француз улыбнулся, но не  сдержал  переполнявшего  его  восторга  и  вдруг
некстати захохотал. Он  смеялся  с  таким  усердием,  что  его  слышали  в
отдаленных углах покоев.
   - Вы смеетесь надо мною, господин Ферри!  -  разочарованно  воскликнула
Демидова и обиженно поднялась.
   - Нисколько! Я веселюсь потому, что скоро  обрадую  мою  госпожу!  -  с
невозмутимым видом ответил француз.
   Демидова, стиснув тонкие пальцы, отошла к  окну.  Яркий  солнечный  луч
ворвался в окно, озарил стекла и заиграл  на  белокурых  локонах  женщины,
обливая их золотым сплавом. Высокая тонкая фигурка ее, стоявшая  спиной  к
амбразуре окна, резко и отчетливо обрисовалась на светлом фоне  солнечного
сияния. Длинное голубое платье было высоко  подхвачено  шелковым  атласным
поясом, отчего фигурка казалась  еще  выше  и  прелестнее.  Из-под  темных
густых ресниц  на  Ферри  смотрели  большие  синие  глаза.  На  ее  слегка
бледноватом лице выражались  и  любопытство  и  негодование.  Он  воровски
оглянулся на дверь и упал перед ней на колени:
   - О моя госпожа, я никогда не лгу перед вами, я  раздобуду  вам  камень
мудрецов!
   Весьма   некстати   скрипнула   дверь   и   вошел    Демидов.    Завидя
коленопреклоненного француза, он ухмыльнулся:
   - Что это значит?
   - Ах, Николенька, это... Ах, господин Ферри обещал! Да, да,  обещал!  -
смущенно потупясь, заговорила Елизавета Александровна. - Он скоро,  весьма
скоро отыщет камень... мудрости...
   - Вот оно что! Понимаю! - насмешливо сказал Николай Никитич.  -  Оттого
ученый и ползает на полу, отыскивает его, что ли?
   Француз быстро поднялся и, делая  вид,  что  не  замечает  недовольства
заводчика, нагло посмотрел ему в глаза.
   - Да, это очень возможно. Весьма вероятно!  -  с  важностью  поднял  он
указательный палец.
   Демидов сердито пожал плечами. Сдвинув черные брови, он отрезал:
   - Господин профессор, я жду от вас решительных переустройств по заводу.
Что же касается камня мудрости, то сомневаюсь в сем предприятии...
   Он энергичными шагами прошелся по комнате, о чем-то  раздумывая.  Ферри
настороженно следил за всеми его движениями, еще полными молодости и силы.
Французик хотя и не показывал виду, но изрядно  трусил  перед  заводчиком,
боясь, как бы вспыльчивый и невоздержный уральский магнат не  схватил  его
за шиворот и не вытряхнул за порог.
   Но Демидов подошел к жене, ласково взял ее маленькую белую руку и нежно
поцеловал в ладонь.
   - А не пора ли нам, милая, обедать? И вас прошу, господин профессор!
   Голос хозяина прозвучал ровно, сдержанно, и у Ферри  сразу  отлегло  от
сердца.
   Сытый, самодовольный, профессор Ферри возвратился  на  квартиру,  когда
приставленная к нему для услуг крепостная девка сообщила:
   - Тут-ка вас, барин, давно поджидает наш плотинный Ефимка Черепанов!
   Француз недовольно поморщился.
   - Что ж, раз здесь, пусть войдет. Только ты ему предлагай дальше порога
не ходить! - сказал он служанке.
   - Уж как полагается! - откликнулась девка, блеснула  босыми  пятками  и
скрылась за дверью.
   - Иди, иди, явился наш иноземец! Ноги-то оботри, да дальше притолоки не
ходи! - послышался в прихожей женский голос, и в комнату,  тяжело  ступая,
вошел мастерко. Учтиво, с достоинством, он поклонился иностранцу.
   Француз напыжился, как индюк. С большой важностью он сидел  в  глубоком
кресле,  в  руке  его  дымилась  драгоценная  фарфоровая   трубка.   Запах
ароматного табака пронесся по комнате. Ферри и глазом не  повел  при  виде
плотинного. Ефим неторопливо вытащил из-за пазухи кафтана книгу, извлек из
нее вычерченные карандашом эскизы и, осторожно ступая на носках, прошел  к
столу. Бережно развернул он перед французом свои труды.  Глаза  плотинного
налились теплом,  надеждой.  Он  выжидательно,  с  улыбкой  поглядывал  на
хозяина:
   - Полюбуйтесь, господин! Я, кажется, кое-что сробил!
   Ферри  пососал  черешневый  чубук,  пустил  клубы  синего  дыма  и,  не
поворачивая головы к чертежам, усмехнулся:
   - Что это?
   -   Посмотрите   сами,   господин!   Чертеж   пародействующей   машины.
Додумался-таки! -  с  заметным  волнением  промолвил  мастерко,  и  ясная,
приятная улыбка осветила его лицо. Большими ладонями, на  которых  желтели
плотные мозоли, плотинный любовно разгладил бумагу.
   - Ха-ха-ха! - вдруг дико и  язвительно  захохотал  француз.  -  Постой,
постой! Что значит "додумался"? Мне кажется, что ты весьма передумался!  -
Глаза Ферри насмешливо блеснули. -  Эта  машина  давно  известна  в  нашей
Франции, а также в Англии. Твоя выходка очень уморительна!
   - Никак  нет!  Чужого  не  присваивал,  то  не  в  характере  нашем!  -
нахмурился Ефим и с большой твердостью поведал: - Эта машина еще  до  того
сроблена русским механикусом Иваном Ползуновым!
   - Ползунов! Ползунов! - в раздумье повторил Ферри и надменно оповестил:
- Такого человека наука не знает. Ты просто выдумал его! Да и к  чему  при
горе Высокой машина! - Он пососал трубочку и, захлебываясь  дымом,  угрюмо
проворчал: - Прошу оставить меня в покое. Уходи отсюда!
   Ефим замер; не трогаясь с места, он с возмущением смотрел на  францу