исто, энергично,  без  стеснения  повернул  Николеньку,
осмотрел с головы до ног. Демидов был строен, с нежным девичьим  лицом,  в
форме гвардейца выглядел неотразимо.  Поручик  остался  доволен  осмотром,
похлопал Демидова по плечу:
   - Хорош! Чудесен! Ну, братец, поздравляю!  Среди  столичных  дам  успех
будет превеликий!
   Сержант  хотел  обидеться  на  бесцеремонность  Свистунова,  но  только
покраснел и смущенно  промолчал.  Поручик  взбил  короткими  пальцами,  на
которых сверкнули драгоценные перстни, пушистые усы.
   - Понимаю, братец, не обстрелян пока! Придет первое  дело,  и  смелость
обретешь. Погоди, не одну штурмом брать будем!
   Николенька гуще залился краской.
   - А служба когда же? - наивно спросил он.
   - Служба? - как бы удивленно спросил Свистунов. - Ты что, братец,  ради
службы в столицу да в гвардию изволил прибыть? Выслуживаются, Демидов, тут
не в полку, а на паркете! Служба, братец,  и  без  нас  исправлена  будет.
Солдат выправит! Господину офицеру  наипервейшее  дело  метреску  завести,
хорошо пунш пить, в карты играть! Разумей,  дорогой:  на  свете  есть  три
вещи, которые для господ офицеров превыше всего, - карты, женщины и вино!
   - А долг воинский? - осмелев, смущенно вымолвил сержант.
   - Долг воинский? - возвысив голос, повторил поручик. - Придет время,  и
умирать будем. Русский солдат -  наилучший  в  мире:  терпелив,  вынослив,
храбр, находчив, благороден и земле родной предан до самозабвения!  Он  не
выдаст, не подведет, братец! Русского солдата сам черт боится!
   В эту минуту через комнату проходили два офицера с  бледными,  усталыми
лицами. Гремя шпорами и саблями, вялой  походкой  они  прошли  в  приемную
полкового командира.
   - Фанфаронишки! Пустомели! За тетушкиными хвостами укрываются! - сквозь
зубы злобно процедил Свистунов. - В полку бывают дважды в год. С  ними  не
играй, братец, обчистят в полчаса. Идем отсюда! -  Он  увлек  Демидова  на
улицу.
   Ведя сержанта под руку, поручик дружески спросил:
   - Червонцы есть?
   Удивленный вопросом, Николенька промолчал.
   - Не беспокойся! В долг не беру и сам не даю! - предупредил  Свистунов.
- А для знакомства нужно, братец, бокал поднять. Время?  -  Поручик  вынул
золотой брегет и  посмотрел  на  стрелки.  -  Пора,  Демидов!  В  "Красный
кабачок" на Петергофской дороге. Ах,  братец,  какие  там  прохладительные
напитки, вафли и...
   Остальное он досказал многозначительным взором.  Николенька  повеселел.
Вот когда пришел долгожданный  час  веселья.  Все  почтительные  и  нудные
поучения Данилова мгновенно вылетели из головы. Он  радостно  взглянул  на
Свистунова. В поручике ему  положительно  все  нравилось:  и  то,  что  он
хорошо, со вкусом одет, подтянут, и то, что держится с достоинством.
   Перед подъездом ожидала карета, а подле нее  вертелся  дьячок  Филатка,
одетый в новенькую темно-синюю поддевку, но все с тем же  грязным  платком
на шее - так и не расставался дьячок со своими спрятанными червонцами.
   - Твой выезд? - кивнув на карету, спросил поручик.
   - Мой! - с удовольствием отозвался Демидов  и  ждал  похвалы  поручика.
Однако Свистунов весьма небрежно оглядел коней.
   - Плохие, братец! - сказал он строго. - Толстосуму Демидову коней  надо
иметь лучших! Золотистых мастей! Погоди, выменяем у цыган! Ты ведь один  у
батюшки! А это что за морда? - показал он глазами на Филатку.
   - Дядька мой.
   - Прочь,  оглашенный!  -  прикрикнул  на  Филатку  поручик,  но  дядька
нисколько не испугался гвардейского окрика. Он проворно вскочил на запятки
кареты и закричал:
   - Без Николая Никитича никуда не уйду! Дите!
   - Черт с тобой, езжай! Но запомни: барин не  дите,  а  господин  офицер
лейб-гвардейского полка.
   Свистунов по-хозяйски забрался в демидовскую карету и пригласил Николая
Никитича:
   - Садись, братец, славно прокатим. Эй, ты! - закричал он кучеру. - Гони
на Петергофскую дорогу, да быстрей, а то бит будешь!
   Поручик самовластно  распоряжался,  и  Николенька  подчинился  ему:  не
хотелось молодому Демидову опростоволоситься перед  блестящим  гвардейцем.
Без Свистунова он был бы сейчас как рыба без воды. С этой минуты  он  всей
душой прирос к поручику.


   Со взморья дул холодный, пронзительный ветер. Наступали сумерки,  а  на
Петергофском шоссе было оживленно: вереницы  экипажей  -  самые  роскошные
кареты и простая телега крестьянина, наполненная всевозможной поклажей,  -
стремились за город. Скакали конные,  чаще  гвардейцы,  которые  не  могли
пропустить своим ласкающим взором ни одной из дам,  сидевших  в  экипажах.
Петербургские модницы в роскошных туалетах, нарумяненные и напудренные, не
оставались в долгу, отвечая на призывный взор гвардейцев томной улыбкой.
   На  седьмой  версте  от  Санкт-Петербурга,  в  соседстве   с   грустным
кладбищем, шумел, гремел "Красный кабачок".  Ожидая  гуляк,  лихие  тройки
нетерпеливо били копытами, гремели бубенчиками.
   - Прибыли! - закричал Свистунов и первый  выскочил  из  экипажа.  -  За
мной, Демидов!
   - Куда вы, батюшка Николай Никитич? - бросился к хозяину  дядька.  -  В
этаком вертепе разорят поганые, опустошат!
   - Не мешай! - с неудовольствием отодвинул его  Демидов  и  поспешил  за
поручиком.
   В большом зале было людно, шумно и дымно от трубок. Впереди, под  яркой
люстрой, вертелись  в  лихой  пляске  цыгане.  Черномазые,  кудрявые,  они
плясали так, что все ходуном ходило вокруг.  Разодетые  в  пестрые  платья
молодые цыганки, обжигая  горящими  глазами,  вихляя  бедрами  и  плечами,
кружились в буйном плясе. Высокий носатый цыган с густой  черной  бородой,
одетый в бархатную поддевку и в голубую рубашку, бил  в  такт  ладошами  и
выкрикивал задорно:
   - Эх, давай, давай, радость моя!
   Шумные гости - гвардейские офицеры,  дамы  -  с  упоением  смотрели  на
цыганскую пляску.
   - Свистунов! - энергично окликнул поручика кто-то  из  гуляк,  но  тот,
схватив за руку Демидова, увлек его в полутемный коридор. Навстречу гостям
вынырнул толстенький кудлатый цыган.
   - Отдельный кабинет и вина! - приказал Свистунов. - Сюда! - показал  он
на дверь Николаю Никитичу.
   Цыган, угодливо улыбаясь, посмотрел на поручика.
   - Вина и Грушеньку, душа моя! - обронил Свистунов. - Песни  расположены
слушать.
   Все было быстро исполнено. Только что успели  офицеры  расположиться  в
комнате за столом, уставленным яствами и винами, как дверь скрипнула  и  в
кабинет неслышно вошла  молоденькая  и  тоненькая,  как  гибкий  стебелек,
цыганка. Большие жгучие глаза ее сверкнули синеватым  отливом,  когда  она
быстро взглянула на гостей. Демидов очарованно смотрел на девушку.  Одетая
в легкое пестрое платье, с закинутыми на высокую грудь черными косами, она
прошла на середину комнаты. Склонив головку, тонкими  пальцами  она  стала
быстро перебирать  струны  гитары.  Робкий  нежный  звук  легким  дыханием
пронесся по комнате и замер. С минуту длилось молчание,  и  вдруг  девушка
вся встрепенулась, взглянула  на  Свистунова  и  обожгла  его  искрометным
взглядом.
   - Грушенька, спой нам! - ласково попросил он.  Неугомонный  гвардейский
офицер стал неузнаваем: притих, размяк; ласково он смотрел  на  цыганку  и
ждал.
   - Что же тебе спеть, Феденька? - певучим голосом спросила она.
   Простота обращения цыганки с гвардейским  поручиком  удивила  Демидова;
очарованный прелестью юности, он неотрывно смотрел на девушку и  завидовал
Свистунову.
   - Спой мою любимую,  Грушенька!  -  сказал  поручик  и  переглянулся  с
цыганкой.
   И она  запела  чистым,  захватывающим  душу  голосом.  Николай  Никитич
поразился: цыганка пела не романс, а простую русскую песню:

   Ах, матушка, голова болит...

   Как пленяла  эта  бесхитростная  песня!  Словно  хрустальный  родничок,
словно звенящая струйка лилась, так чист, свободен и  приятен  был  голос.
Грушенька сверкала безукоризненно прекрасными зубами, а на глазах блестели
слезинки.
   Подперев щеку. Свистунов вздыхал:
   - Ах, радость моя! Ах, курский соловушка, до слез сердце мое умилила!..
   Цыганка умоляюще взглянула на поручика, и он затих. Сидел  околдованный
и не мог отвести восхищенных глаз. Не шевелясь  сидел  и  Демидов.  Что-то
родное, милое вдруг коснулось сердца, и какая-то невыносимо сладкая  тоска
сжала его.
   Голос переходил на  все  более  грустный  мотив,  и  глаза  цыганки  не
поднимались от струн. Словно камышинка под вихрем, она сама  трепетала  от
песни...
   Демидов неожиданно очнулся  от  очарования:  рядом  зарыдал  Свистунов.
Схватясь пальцами за темные  курчавые  волосы,  он  раскачивался  и  ронял
слезы. Цыганка отбросила гитару на диван и кинулась к нему:
   - Что с тобой, Феденька?
   - Ах, бесценная моя радость,  Грушенька,  извини  меня?  -  разомлевшим
голосом сказал поручик. - Твоя песня мне все нутро перевернула.
   Она запросто взяла его взъерошенную голову и прижала к груди:
   - Замолчи, Феденька, замолчи!..
   Он стих, взял ее тонкие руки и перецеловал каждый перст.
   - Хочешь, я теперь романс спою? - предложила она и, не ожидая согласия,
запела:

   Милый друг, милый друг, сдалеча поспеши!..

   Плечи ее задвигались в такт песне, стан изгибался. И как ни хороша была
в эту минуту цыганка, но  что-то  кабацкое,  вульгарное  сквозило  в  этих
движениях. Очарование, которое охватило Демидова, угасло. Перед  ним  была
обычная таборная цыганка. Николай Никитич прикусил губу.
   - Грушенька, бесценная, не надо этого! - поморщился Свистунов.
   Она послушно на полуслове оборвала песню и уселась рядом с ним.
   - Уедем, радость моя! Уедем отсюда - ко мне, в орловские степи! - жарко
заговорил Свистунов.
   Цыганка отрицательно покачала головой.
   - Убьет Данила! Да и куда уедешь,  когда  нет  сил  покинуть  табор!  -
печально отозвалась она. - Не говори о том, Феденька!
   Поручик взглянул на Демидова.
   - Ну, если так, гуляй! Своих зови!..
   Кабинет так быстро заполнился цыганами, словно они стояли за дверями  и
ждали. Цыганки, в цветистых платьях и шалях, с большими серьгами в ушах  -
старые и молодые, -  начали  величание.  Цыгане,  в  цветных  рубахах  под
бархатными жилетами, запели.
   Свистунов полез в карман и выбросил в толпу горсть золотых. И разом все
закружились в буйной пляске. Огонь и вихрь - все стихии пробудились в ней.
Сверкающие глаза  смуглых  цыганок,  полуобнаженные  тела,  трепетавшие  в
сладкой истоме под  лихие  звуки  гитар,  пляски  удалых  цыган  захватили
Демидова.
   В круг бешено плясавших ворвался сам Данила  и  завертелся  чертом.  Он
пел, плясал, бесновался, бренчал на гитаре и кричал во все горло:
   - Сага баба, ай-люли!
   Вся тоска отлетела прочь, от сердца отвалился камень. Буйные и  шальные
напевы подмывали, и молодой Демидов пустился в пляс...
   Груша все еще  сидела  рядом  с  поручиком  и,  опустив  голову,  нежно
разглядывала перстень с голубым глазком.
   Разгоряченный, охваченный  безумием  пляски,  Данила,  однако,  успевал
зорко следить за цыганкой. И когда Свистунов обнял ее, он вспыхнул весь  и
закричал девушке что-то по-цыгански. Груша вскочила и  ворвалась  в  круг.
Данила громче ударил в ладоши и яростнее запел плясовую...
   Ночь прошла в шумном угаре. Николай Никитич впервые был пьян. Свистунов
оставался неизменным. Цыгане пили вино, разливали его,  шумели,  -  разгул
лился через край. Пошатываясь, Демидов вышел в коридор, ощупал кошелек и с
огорчением подумал: "Все, выданное батюшкой, спустил..."
   За окном прогремели бубенчики: гуляки покидали "Красный  кабачок".  Зал
опустел. Николай Никитич вернулся в комнату и мрачно предложил:
   - Пора и нам!
   Он полез за деньгами, но поручик решительно отвел его руку:
   - За все плачу я! Слышишь? - Он  выхватил  пачку  ассигнаций  и  вручил
Даниле.
   - Бери!
   Цыган жадно схватил деньги и упрятал под жилет.
   - Эх, черт! - горестно выкрикнул Свистунов цыгану.  -  Погасил  ты  мое
горячее счастье... Ну, Груша, прощай!..
   Цыганка мелкими шагами подбежала к нему и поцеловала в сухие губы.
   - Это можно, в нашем обычае! -  спокойно  сказал  Данила  и  поклонился
гостям: - Благодарим-с, господа!
   - Сатана кабацкая! - отвернулся  от  него  поручик.  -  Идем,  Демидов,
отсюда!
   Оба вышли из кабака. На востоке яснело сизое  небо.  Запоздалые  тройки
уныло  стояли  у  подъезда.  Из-за  угла  выбежал  Филатка  и  пожаловался
Демидову:
   - Батюшка, почитай все спустили!  Эти  сатаны  умеют  подчистую  господ
потрошить! - Он взглянул на восток и часто закрестился: - Спаси,  господи,
нас от цыганской любви! Она, как пламень, пожрет все, а после нее только и
остается один пепел да пустой кошелек!
   - Слышишь, Демидов? - сказал поручик, забираясь в карету. - Твой холоп,
поди, и не знает, что есть возвышенное  чувство?  Ах,  любовь,  любовь!  -
вздохнул он и зычно закричал ямщику:
   - Погоняй!
   Над Санкт-Петербургом стояла синяя дымка. Дорога еще была пустынна, и в
свежести осеннего утра особенно грустно заливались бубенцы под дугой...


   Всю неделю колобродил Демидов с однополчанами. После бурно  проведенной
ночи он до полудня отсыпался, затем приказывал закладывать карету и  снова
выбывал в город.
   Столичные увеселения увлекали старых и молодых, Вся петербургская знать
восторгалась новым балетом "Шалости Эола", в котором пластикой  и  грацией
танца пленял знаменитый танцовщик Ле Пик. Демидов, который досель не видел
ни балета, ни театра, был ошеломлен. Разве мог он пропустить хотя бы  одну
постановку и не полюбоваться на привлекательных  русских  балерин  Наточку
Помореву и Настюшу Барилеву? Что могло быть очаровательнее этих  созданий?
И как можно было не сделать им презента и не увлечься? На  Царицыном  лугу
имелся театр, а в  нем  подвизалась  русская  вольная  труппа.  Крепостной
певчий Ягужинского - Михайло  Матинский  написал  и  поставил  презабавную
оперу "Гостиный двор". Все роли игрались  актерами  до  слез  уморительно.
После театра Свистунов непременно  увозил  Демидова  в  злачные  места,  в
которых так умело опустошались господские кошельки...
   Напрасно  Данилов  приступал  к  Николеньке  с  уговорами  -  ничто  не
действовало. Демидов презрительно выслушивал тирады управителя  и,  махнув
рукой, отговаривался:
   - Все сие известно издавна! Запомни, Данилов: настоящее веселье  бывает
только в младости, и на мое счастье выпали великие капиталы батюшки!
   - Да нешто их по ресторациям да по цыганам  проматывать  надо?  Капитал
всему хозяин. Без него и заводы станут...
   Только от  дьячка  Филатки  не  было  избавления.  Он  не  отставал  от
Николеньки, всюду его сопровождая. Не успеет Демидов  и  рот  раскрыть,  а
дядька уже громоздится  на  козлах.  На  все  протесты  господина  у  него
находился один ответ:
   - И, батенька, ругайте не  ругайте,  все  равно  не  оставлю  вас.  Мне
доверено ваше драгоценное здоровье, и я в ответе за него!
   Когда экипаж трогался, он толкал кучера в бок:
   - Ты, парень, небось все перевидал в столицах, а я  родился  в  лесу  и
молился колесу. А бабенки и тут бывают впрямь хороши, только  вся  беда  -
худы телом. Тьфу, прости господи, Вавилон  здесь,  и  у  доброго  человека
голова закружится, глядя на все это...
   Кучер,  плечистый  мужик  в  синей  поддевке  и  в  круглой  шапочке  с
павлиньими перьями, свысока разглядывал Филатку:
   - Ты бы, пономарь, хоть лоскут с шеи  скинул.  Стыд  на  людях  тряпицу
носить!
   - Да нешто это тряпица! - возмущался  Филатка.  -  Это  шейный  платок,
притом заветный. Сибирская зазноба поднесла!
   - Ну-ну, хватит врать! Какая  дура  ухватится  за  тебя!  Одна  ершиная
бородка стоит алтын, да рубль сдачи! - насмешливо разглядывал кучер  тощую
растительность на хитрой мордочке дьячка.
   Управителя  санкт-петербургской  конторы  Данилова   сильно   тревожило
поведение демидовского наследника.
   -  Закружил,  завертел!  С  цепи  сорвался  малый.  Не  сходить  ли   к
светлейшему, - одна надежда и  спасение.  Приструнит,  не  посмотрит,  что
Демидов!
   Он всерьез подумывал добраться до Потемкина и просить  угомонить  не  в
меру расходившегося Демидова.
   Николенька так разгулялся, так свыкся с поручиком Свистуновым,  что  на
все махнул рукой. Столичные увеселения целиком захватили его, и в полк  он
больше не являлся. В эти дни  его  увлекли  разные  прелестницы.  Все  они
нравились и  одновременно  не  нравились  ему.  Назойливые,  бесстыдные  и
жеманные, они отталкивали его своею  бесцеремонностью  и  опустошенностью.
Среди них только одна цыганка Грушенька запечатлелась сильно. Но Грушенька
была "предмет" Свистунова...
   "Эх, мне бы ее! - с досадой думал он. - Я  бы  уволок  ее  в  уральские
горы".
   Но тут в памяти вставал грозный батюшка, и Демидов остывал...
   В одно туманное  утро  Николенька  и  Свистунов  возвращались  домой  с
очередной попойки. Лихая тройка пронесла  их  по  шоссе,  кони  прогремели
копытами по мосту через Фонтанку-реку и вынесли в Коломну. Впереди,  среди
оголенной рощицы, высилась церквушка Покрова. Из высоких стрельчатых  окон
лился бледный свет лампад.
   - Стой! - крикнул Свистунов кучеру. - Давай, брат,  Демидов,  зайдем  в
церквушку. К богу потянуло...
   Следом за поручиком  Николенька  вошел  в  притвор.  Там,  в  полутьме,
мерцали одинокие восковые свечечки. Было  тихо,  благостно.  После  шумной
ночи Демидов сразу окунулся в другой  мир.  Тут,  в  притворе,  он  увидел
потемневшую картину страшного суда: рогатых дьяволов и грешников, влекомых
в огонь... А рядом с устрашающей  иконой,  склонив  головку,  в  полумраке
стояла хорошенькая монашка с кружкой на построение храма. Золотистые блики
от восковых свечей падали на ее лицо. Николенька взглянул в большие  синие
глаза сборщицы, и по сердцу прошла жаркая волна.
   - Как тебя звать? Откуда ты? - тихо спросил он.
   Монашка подняла холодные глаза, они блеснули, как синеватые льдинки.
   - Инокиня Елена, - с достоинством отозвалась она и протянула кружку:  -
Пожертвуйте, сколько в силах!
   Чудеснее всякой музыки показался ее голос Николеньке. Он поспешно полез
в карман.
   - Эх, и хороша голубка! С огоньком, шельма! - бесцеремонно взял  ее  за
приятный подбородок Свистунов.
   Монашка изо всей силы ударила поручика по руке:
   - Не смей, барин!
   - О-о! - удивленно взглянул на нее гвардеец. - Гляди, Демидов, и  зубки
есть! Хороша порода!
   Николенька не слушал друга. Строгость сборщицы  ему  была  приятна.  Он
открыл кошелек и все золотые, которые берег до случая, со звоном опустил в
кружку. Глаза монашки расширились от изумления, и руки чуть-чуть задрожали
от волнения.
   - Вот, Аленушка, все тебе отдал! И сердце готов! - ласково сказал он.
   - Спасибо, барин. Только я не Аленушка, а инокиня  Елена!  -  сдержанно
сказала она. - А сердце свое добрым делам отдайте!
   - Дай я тебя поцелую! - осмелел вдруг Николенька и потянулся к ней.
   Монашка заслонила лицо кружкой и пригрозила:
   - Гляди, матушке Наталии пожалуюсь, несдобровать тебе!
   - А что нам твоя матушка, если мы самого черта не боимся! -  рассмеялся
Свистунов  и  попытался  поймать  ее  за  руку.  -  Милая  Аленушка,  будь
сговорчивей!
   Со страхом глядя на красивых гвардейцев, монашка отступила  в  церковь.
Они тоже вошли под своды храма. Две старушки стояли у  колонн  и  шевелили
бескровными губами. Дребезжащий голос попика наполнял  пустынную  храмину.
Монашка легкой походкой прошла вперед и опустилась перед образом.  Она  ни
разу не оглянулась, впилась взором в икону. Стараясь не  бряцать  шпорами,
гвардейцы, томясь, долго стояли в углу.
   - Хороша шельма! - с молитвенным выражением на лице шепнул Свистунов. -
О господи!.. - Он часто  закрестился,  возвел  очи  горе  и  завздыхал:  -
Пресвятая богородица, сколько соблазнов рассеяно на  человеческом  пути  в
юности... Ей-ей, она получше моей Грушеньки...
   - Перестань! - сердито обрезал Николенька. - Аленушка про  меня  писана
Заклинаю тебя, не мешай!
   - Боже