не
опрокинь соль; по народной примете, тогда неизбежна ссора.
   - Ах, я не хочу ссор! - воскликнула она капризно и  осторожно  передала
каравай супругу.
   Демидов, в свою очередь, вручил хлеб Орелке. Дядька благоговейно принял
дар и степенной походкой двинулся за господами в хоромы.
   Перед крыльцом остались управитель да работные с женками. С  минуту  на
площади длилась тишина.
   - Расходись, работнички! - взмахнул рукой  управитель.  -  Нагляделись,
пора и за дело!
   Сквозь толпу протискался высокий тощий работный с русой бороденкой.  Он
хитренько посмотрел на Любимова.
   - А скажи-ка ты нам по совести, Александр Акинфиевич, в каком это месте
у нас на горах растут пахучие караваи? Мы-то, по простоте своей  душевной,
думали, что мужик-пахарь своим горьким потом и великими трудами выращивает
хлебушко!
   - Ну-ну, ты! Смотри, Козопасов, дран будешь! - пригрозил управитель.  -
Прочь отсюда!
   - Вот видишь, всегда так: по совести спросил тебя, а ты уж и  гнать!  -
не сдавался работный. - Идемте, братцы; видать, только господский хлеб  на
воле растет, а наш горбом добывается! - насмешливо сказал он  и  вместе  с
заводскими побрел к домнам.
   Вместе с Демидовой в Тагил прибыли ее слуги: камеристки,  золотошвейки,
повара, медик  и  оркестр  роговой  музыки,  составленный  из  крепостных.
Казалось, в демидовских хоромах воскресло былое. Снова в  обширных  покоях
стало людно, шумно, зазвучал смех, а из распахнутых окон дворца доносилась
музыка.  Теперь  нередко  барский  дом,  прилегавший   к   нему   парк   и
восстановленные павильоны на островах были по ночам  иллюминованы.  Тысячи
плошек, шкаликов,  цветных  фонариков  и  просто  горящие  смоляные  бочки
озаряли дорожки, зеркальные воды пруда и тенистый парк.
   Все дни супруги пребывали в легком и светлом  настроении.  Они  подолгу
бродили по парку, катались на затейливой  галере,  разубранной  бухарскими
коврами, и часами просиживали в храме Калипсо.
   Молодой госпоже казалось, что и все кругом выглядит так же приятно, как
ее жизнь во дворце. Слуги часто выносили на балкон глубокое кресло, и жена
Демидова опускалась в него, созерцая горы и  синие  дали.  Чтобы  усладить
госпожу, управитель сгонял  ко  дворцу  девок,  и  они  с  песнями  водили
хоровод. Бойкие заводские девки лихо плясали.  Елизавета  Александровна  с
удивлением рассматривала хоровод. Больше всего ее поражало,  что  плясуньи
были подвижны, вертлявы, ноги так и ходили в буйном плясе,  а  лица  девок
выглядели скучно, безразлично. Одна среди них - Дуняша - горела  огоньком.
Ее крепкое, стройное тело было точно создано для танца, так привлекательны
и плавны были ее движения. Большие зеленоватые глаза девушки при пляске то
смеялись, то горели озорством. В упоении она забывала  все  на  свете,  то
плыла по кругу белой лебедью, то, остановив бег, трепетала всем телом, как
листок осинки.
   - Хочу, чтобы для меня  поплясала!  -  сказала  управителю  госпожа,  и
Любимов бросился выполнять желание.
   Дуняшку обрядили в новенький  сарафан,  в  косы  вплели  алые  ленты  и
привели в барские  покои.  На  широком  диване  сидели  Демидовы.  Николай
Никитич впился взором в заводскую девку.
   - Прелестна, не правда ли? - учтиво склонился он к супруге.
   Она поманила золотоголовую красавицу:
   - Подойди, милая!
   Рыжанка плавной поступью приблизилась к госпоже и остановилась ни  жива
ни мертва. Ее золотые волосы, как солнечное сияние, радовали  глаз,  а  из
полуопущенных ресниц сыпались зеленоватые искры. Как белоствольная березка
в цвету, хороша была Дуняша! Госпожа согласилась с мужем:
   - Проста, но прелестна. Спляши, голубушка!
   Рыжанка, будто не слыша слов  своей  госпожи,  не  двигалась  с  места.
Застыла. С минуту длилось глубокое молчание. И вот наконец вздох  вырвался
из ее груди. Она вспыхнула, встрепенулась и, медленно-медленно  поплыв  по
кругу, как белыми голубиными крылышками, затрепетала поднятыми ладошками и
пошла в пляс. Дуняша закружилась, и Демидовым показалось, что  все  плывет
вместе с ней по воздуху. Покачивая головкой, Дуняша  прошла  мимо  Николая
Никитича и метнула в него взглядом.  Никто  не  знал,  что  горько,  очень
горько на душе девушки. На  жаркие  щеки  красавицы  выкатилась  слеза,  а
Демидову  почудилось,  что  из-под  густых  темных  ресниц  ее  блеснул  и
покатился камень-самоцвет. Он крепко сжал руку жены и прошептал в упоении:
   - Полюбуйся, она чародейка!
   Лицо его супруги потемнело, она метнула завистливый взор на Рыжанку,  а
та, топнув ножкой,  стала  отплясывать  русскую.  Молодое  и  гибкое  тело
колебалось в пляске, как  жгучее  пламя.  Демидов  неспокойно  завертелся.
Расширенными глазами он  смотрел  на  Дуняшу  и  не  пропускал  ни  одного
движения. Плясунья снова замедлила темп  и  перешла  на  тихое,  медленное
движение. Идя по кругу, девушка счастливо улыбалась, может быть тому,  что
пляска прошла, как песня спелась. И снова Демидов уловил ее жаркий взгляд.
   - Хороша! - шумно выдохнул он. - Посмотри, Лизушка, на ресницы. Густые,
темные, оттого и глаза горят, как звезды!
   Елизавета Александровна вскочила, румянец отхлынул от ее лица.
   - Вы забываетесь! - гневно прервала она мужа. - Разве можно при холопке
вести подобные речи!
   Дуняша встряхнула золотой головкой и  стихла.  Опустив  глаза,  чего-то
ждала.
   - Александр Акинфиевич, - нарочито громко сказала  Демидова.  -  Увести
ее! Больше сюда не присылай. На черную работу! Не плясать  ей  надо  и  не
очами сманивать, а камень-руду отбирать!
   Управитель  почтительно  выслушал  приказ  госпожи.   Николай   Никитич
спохватился, хотел что-то сказать, но под сердитым взглядом жены  потух  и
отвернулся.


   Демидовы возвращались с прогулки, кони бежали ровно,  тихо  пофыркивая.
Пруд застыл  зеркалом,  дышал  прохладой.  Солнце  склонилось  за  высокие
дуплистые ветлы, и по прозрачной  воде  разлились  золотистые  потоки.  Из
экипажа открывался чудесный вид на окрестные горы,  окрашенные  закатом  в
розоватый цвет, на синие ельники, на заводской городок. Демидова близоруко
щурилась на пруд, на сияющую под  солнцем  листву.  Лицо  молодой  женщины
раскраснелось.
   - Николенька, что за вечер!
   Коляска  слегка  покачивалась  на  рытвинах,  но  Демидов  с  важностью
держался прямо. Он равнодушно рассматривал  темные  избы  работных,  молча
проезжал мимо женщин, выбегавших на дорогу, чтобы  посмотреть  на  барский
выезд. Они поясно кланялись господам, развалившимся  в  экипаже,  и  долго
провожали их угрюмыми взглядами. Хозяин не отвечал  на  поклоны:  к  своим
крепостным он относился так же равнодушно, как  и  к  деревенскому  стаду,
которое  бродило   на   поскотине.   Самодовольство   и   самовлюбленность
переполняли его сытое, здоровое тело. Втайне он почитал  себя  властелином
небольшого герцогства или даже королевства, где ему дано  право  упиваться
властью над своими подданными. Поклоны и лесть он принимал как должное.  И
сейчас, сидя рядом с  разрумянившейся  от  свежего  воздуха  супругой,  он
внимательно, по-хозяйски разглядывал свои владения  и  встречных.  Оборони
того бог, кто вовремя не смахнет шапки перед господином  и  не  поклонится
низко...
   Вот и широкий мост.  Кони  свернули  вправо  и  застучали  копытами  по
звонкому настилу.
   - Э-гей, пади! - раскатисто закричал кучер, но чем-то напуганные лошади
стали пятиться и коситься злобными глазами. Правая пристяжная запуталась в
постромках, и все разом  перемешалось.  Коренник  сердито  зафыркал,  стал
рваться вперед, но крепкие руки кучера осадили его.
   - В реку опрокинут! Ой,  в  реку,  Николенька!  -  в  страхе  закричала
Демидова, хватаясь за мужа.
   Заводчик подался вперед и сильным кулаком саданул кучера в спину.
   - Эй, что случилось?
   -  Да  ведь  кони  испугались,  барин!  Слепой  нищеброд   тут   сидит,
попрошайка,  вот  тройке  не  знай  что  и  померещилось!  -  взволнованно
заговорил слуга.
   - Что за нищеброд? Откуда он взялся? - гневаясь, закричал Демидов. - Да
как он смел!
   - Да то наш заводской старик; был отменный литейщик, да у  домны  глаза
ему выжгло, вот и негоден  стал!  -  стараясь  утихомирить  гнев  хозяина,
сказал кучер.
   - Нет несчастных в моем имении! Поклеп молвил! Слава господу,  все  при
месте и хлебом сыты!
   - Что верно, то  верно,  -  угодливо  отозвался  кучер  и,  соскочив  с
облучка, бросился к упряжи. - Ну, ну, стой, окаянная! - набросился  он  на
пристяжную.
   Совсем близко у края моста сидел старик в серой посконной рубашке,  без
шапки, и держал на коленях деревянную чашку. Его не  беспокоили  ни  топот
коней, ни крики кучера.
   - Подайте на пропитание, добрые люди! - протяжно запросил он.
   - Эй, кто ты и откуда? Подойди сюда, старый филин! -  подозвал  Демидов
старика.
   Заслышав  голос  заводчика,  нищий  вдруг  встрепенулся,   поднялся   и
засеменил на зов. Он подошел к экипажу, склонил голову:
   - Подайте Христа ради...
   - Из какого завода прибрел? - строго спросил хозяин.
   Старик быстро поднял голову, добрая  улыбка  внезапно  преобразила  его
лицо.
   - Ох, господи! Никак Николай Никитич! Батюшка, вот  где  довелось  тебя
услышать! - обрадовался старик, и на глазах его блеснули слезы умиления.
   - Не знаю тебя, холоп! - строго прервал его Демидов. - Всех  бродяг  на
больших дорогах не упомнишь!
   - Аль не узнал, хозяин? - взволнованно  вскрикнул  нищий.  -  Да  я  же
Уралко. Учитель твой!  Помнишь,  батюшка?  -  Несчастный  слепыми  глазами
уставился в заводчика. Вместо глаз - зарубцевавшиеся раны.
   - Николенька, мне страшно! Вели скорей ехать! - закричала Демидова.
   - Живей, ты! - набросился хозяин на кучера и, повернувшись  к  слепому,
холодно ответил: - Что-то не упомню такого!  Мой  учитель  не  может  быть
нищим! Неправда,  что  ты  наш,  заводской!  Убрать  с  моста  бродягу!  -
рассвирепел Николай Никитич.
   На  счастье  ямщика,  постромки  распутались,  кони  стали  на   место,
успокоились.
   - Эй вы, серые, понесли! - зычно прокричал ямщик.
   В вечерней тишине свистнул бич, и коляска покатилась. Из  дрожащих  рук
нищего выпала чашка и угодила под  колеса.  Кони  прогремели  по  мосту  и
свернули к барскому дому.
   А позади все еще стоял осыпанный пылью старик, грустно склонив голову.


   На разубранном струге Демидовы доплыли по Чусовой и Каме до Усолья,  до
старинных строгановских городков. Много дней  стояли  тишина  и  покой  на
вольном камском просторе. Елизавета Александровна  впервые  отправилась  в
свои  прославленные  вотчины.  Захлебываясь  от  восторга,  она  поминутно
восклицала:
   - Смотри, смотри, Николенька, что за дивный край! И синие дремучие леса
и зверь непуганый! Вот где батюшкино царство!
   Она  с  гордостью  хвалилась  своими  поместьями.  И   впрямь,   вокруг
простирался прекрасный край! Николай Никитич сидел с супругой  в  креслах,
установленных на струге, подобно тронам, и любовался живописными берегами.
Каждый поворот реки открывал их взорам места, одно другого чудеснее. Весна
в эту пору была полной хозяйкой и на реке, и в лесу, и в  сияющем  голубом
небе, по которому лебяжьими стаями тянулись вдаль облака. Воздух был чист,
напоен запахом смолы, звуками и шумом реки и  леса.  Кругом  все  пело,  в
кустах без умолку щебетали и спешно вили гнезда птицы.
   Когда плыли по Чусовой, она бурлила и пенилась  в  стремительном  беге,
яростно бросалась на скалы,  злилась,  шумела  и  разбивалась  на  мириады
сверкающих брызг. Чусовая бушевала, гремела у частых камней -  "бойцов"  и
на перекатах. Но вот струг вырвался на синюю Каму, и воды стали  тихими  и
покорными. Осеняя их ровным шумом, над рекой, на высоких отвесных  скалах,
громоздились вековые лиственницы и кедры. Они  раскидисто  тянули  к  небу
свои могучие косматые вершины. Как  хороши  и  величественны  были  они  в
сиянии северного весеннего дня! Вот и глухая тропка вдоль берега,  на  ней
еще не просохла  земля,  и  совсем  низко  у  береговой  кромки  едва-едва
колышутся вереницы низеньких ветвистых березок.
   Дивно! Эх, мать-природа, сколь благословенна ты! - не  выдержал,  чтобы
не порадоваться, Демидов.
   Но вовсе не благословенными были камские берега. От устья Чусовой плыть
приходилось  против  течения,  и  приказчик  пригнал   к   стругу   ватагу
оборванных, мрачных бурлаков. Они приладили к судну канаты, а к ним  лямки
и поставили его до утра на прикол, а сами разлеглись на прибрежном  песке,
подложив под голову кто котомку, а кто просто  камень.  Демидов  сошел  со
струга и с любопытством разглядывал  бурлаков.  Были  среди  них  молодые,
крепкие, мускулистые и согбенные, иссушенные старики. Роднило их всех одно
- тяжелая маята. От нее выглядели они злыми, изнуренными.
   - Ты что, барин, так разглядываешь? -  строго  спросил  старик,  подняв
взлохмаченную голову.
   - Любопытно! - прищурился на него Николай Никитич.
   - Завидуешь нашей доле? - дерзко спросил бурлак. -  Айда,  впрягайся  в
лямку и гуляй с нами! - Он насмешливо подмигнул товарищам, а в глазах  под
густыми нависшими бровями блеснули озорные огоньки.
   - А куда пойдем? - не унимаясь, спросил Демидов.
   - Известно куда: дорога наша пряменькая - от бечевы  до  сумы.  От  нас
неподалеку, на твоем струге,  полные  закрома  добра,  а  бурлацкий  живот
подвело с голодухи.
   - Замолчи, галах! - высунулся из-за спины барина приказчик и прикрикнул
на старика.
   - Видишь, кричит, галахом обзывает, - спокойно отозвался  бурлак.  -  А
попробуй с нами на бечеве пройти, увидишь, как нужда скачет, нужда плачет,
нужда песенки поет!
   Демидов  с  брезгливостью  посмотрел  на  босые,  потрескавшиеся   ноги
бурлаков, отвернулся и пошел к стругу.
   Всю ночь за бортом плескалась вода. На берегу горел яркий костер, подле
него ласковый баритон душевно пел:

   Зоренька занялась,
   А я, млада, поднялась...

   Николай Никитич прошелся по палубе,  прислушался  к  песне  и  подозвал
приказчика.
   - Вели замолчать. Барыня Елизавета Александровна почивает!
   Топая толстыми подметками, хозяин спустился в каюту и стал укладываться
в постель. Супруга тихо посапывала во сне.
   Утром,  когда  Демидовы  проснулись,  струг,  словно  лебедь,  рассекая
камские воды,  плыл  вверх.  Впереди  по  песчаному  берегу  гуськом  шли,
впрягшись в лямки, бурлаки. Согбенные  тяжкой  работой,  они  дружно  пели
тягучее, но сильное. Над речным простором неслись голоса:

   Ой, ой, ое-ей.
   Дует ветер верховой.
   Мы идем босы, голодны,
   Каменьем ноги порваны.
   Ты подай, Микола, помочи,
   Доведи, Микола, до ночи.
   Эй, ухнем, да ой, ухнем!
   Шагай крепче, друже,
   Ложись в лямку туже.
   Ой, ой, ое-ей!..

   На сонной зеркальной глади реки пылала заря.  Медленно  таял  розоватый
туман, дали становились яснее и прозрачнее.
   Елизавета Александровна взглянула вдаль и захлопала в ладоши.
   - Ах, какая прелесть! Посмотри, Николенька!
   Над водами плавно кружилась  чайка.  Она  бросалась  вниз,  выхватывала
что-то из воды и снова взмывала вверх. Ветерок был  упруг,  свеж,  и  щеки
Демидовой порозовели. Николай Никитич радостно вздохнул.
   - Как вольно дышится тут! А не поесть ли нам чего, милая?
   Струг бесшумно двигался вперед, а  на  берегу  раздавалась  бесконечная
песня:

   Ох, Камушка-река,
   Широка и долга!
   Укачала, уваляла,
   У нас силушки не стало,
   О-ох!..

   Загорелые до черноты, всклокоченные, мужики  надрывались  от  каторжной
работы. Изредка кто-нибудь из них оглядывался на струг и мрачным  взглядом
долго присматривался к барам.
   Демидова брезгливо отвернулась от бурлаков.
   - Кто эти люди? - спросила она старика лоцмана.
   - Известно кто - бурлаки! - словоохотливо заговорил тот.  -  Египетская
работа! Это не люди, а ломовые кони, тянут лямку от рассвета до сумерек. И
нет им отдыха ни в холод, ни  в  ненастье.  Идут-бредут  тысячи  верст  по
корягам, по сыпучему песку, по острым камням, по воде выше пояса и  стонут
унылой песней, чтобы облегчить душу от страданий!
   С Камы в это время донесся бурлацкий окрик: "Под табак!"
   Госпожа пытливо взглянула на старика:
   - А это что за крик?
   - Оповещают друг друга: гляди-осматривайся, глубока  тут,  ой,  глубока
река и опасны омуты! - Лоцман огладил сивую с прозеленью бороду и закончил
грустно: - Красота кругом и  благодать,  а  сколько  среди  сих  пустынных
берегов потонуло и погибло народу, не приведи бог!
   - Ты вот что, леший! - бесцеремонно прервал его вдруг Демидов.  -  Уйди
отсюда! Не расстраивай госпожу. Не видишь, что ли?
   Старик взглянул на  округлый  стан  заводчицы  и,  замолчав,  отошел  в
сторону.
   Давно уже погас закат, а хвойный лес и камские берега  как  бы  затканы
серебристой дымкой. Близится полночь, а призрачный свет не хочет  уступить
место темноте.
   Спустилась белая июньская  ночь,  с  тихого  безоблачного  неба  льется
бледно-серебристый  свет,  который  постепенно  кладет  свой  таинственный
отпечаток на береговые скалы и леса.
   А струг все плывет. Уснули  люди.  Только  Елизавета  Александровна  не
спит, всматривается в берега: "Скоро ли отцовские городки?"
   Ночь идет, а кругом царит лишь светлый сумрак. Час прошел, и на востоке
снова загорается заря. Не шелохнутся леса, не пробежит  шаловливый  ветер,
не тряхнет веткой. На быстрой реке - мелкая поблескивающая рябь да редкие,
чуть слышные всплески: на переборах играет молодой хариус. И где-то далеко
на береговом камне мельтешит-манит грустный  огонек:  утомленные  за  день
бурлаки обогреваются у костра...
   А струг все плывет и плывет. На  корме,  на  бунте  пеньковых  веревок,
дремлет лоцман. Морщинистое лицо его словно мхом поросло. В бровях и  ушах
топорщатся седые волосы. Спит и бормочет во сне вещун...
   Демидов разбудил его:
   - Скоро ли Усолье?
   Старик вскочил, огляделся, прислушался. Все так  же  у  крутых  берегов
плещется река, еле слышно журчат  родники,  а  кругом  простерлось  сонное
безмолвие. Из края в край распахнулись молчаливые леса.
   - Парма это, барин! Зеленое  океан-море,  батюшка!  Гляди,  гляди,  ох,
господи, что за красота! - указал  на  другой  берег  старик.  В  глубокой
долине поднимался легкий туман и белой пеленой колебался  над  травами.  В
безмолвной тишине к реке  выбежало  стадо  лосей.  Вперед  вынесся  старый
бородатый зверь; он осторожно вошел в реку и жадно припал к воде. Время от
времени он поднимал прекрасную голову, настораживался, а с мягких отвислых
губ его падали тяжелые капли.
   Боясь дохнуть, Демидов восхищенно смотрел на красавца.
   - Ну вот, - сказал лоцман - места пошли близкие, знакомые! За тем  юром
проглянется и Усолье!
   Струг  пронесло  излучиной,  и  за  изгибом  открылись  зеленые  главки
церквей, темные дымки соляных варниц, а ниже - каменные  дома  и  огромные
амбары...
   - А вон и барские палаты! Тут и пути нашему конец! - сказал старик.
   Лес постепенно отступил в сиреневые дали; поля кругом плоски  и  унылы.
По скату холма, под серыми тучами, раскинулся мрачноватый городок.
   Из-за горизонта брызнули первые лучи  солнца,  и  кресты  на  церковных
маковках заиграли  позолотой.  На  травах  заблестела  роса.  Все  так  же
величаво текла Кама, но сейчас она выглядела мрачноватой и пустынной.
   Демидов осторожно  разбудил  жену  и  вывел  ее  на  палубу.  Елизавета
Александровна   долго   спросонья   вглядывалась,   лицо    ее    выражало
разочарование. Прижавшись к мужу, она прошептала:
   - Боюсь, Николенька, стоскуемся мы здесь!
   Он промолчал. За версту от Усолья их встретила косная [легкая лодка] со
строгановскими приказчиками. Бородатые мужики, здоровые и  ядреные  словно
дубки, цепко  ухватились  за  струг  и  перебрались  на  палубу.  Низко  и
почтительно они поклонились Демидовым, разглядывая хозяйку.
   - Ну вот и прибыли! - вздохнул Демидов. - Везите в хоромы, а  потом  на
соляные варницы!
   - Жалуй, наш дорогой хозяин! Жалуй,  наш  господин!