ко
мог бы, если бы захотел, привести эти положения. Но  людьми  науки  подобное
развязное обращение  с  чужими  аргументами  будет,  может  быть,  приписано
совершенно другой причине. И я скажу ему, какие я имею основания так думать.
Эти аргументы просмотрены одним  из  наиболее  выдающихся  физиков  и  одним
особенно уважаемым математиком и вызывали полное их  одобрение;  после  того
другой математик, занимающий одно из первых мест в своей науке, высказал  по
этому поводу косвенное согласие, так как сказал, что первый  закон  движения
не может быть доказан  земными  наблюдениями  (это  в  значительной  степени
представляет то же самое, что я  старался  показать  в  тех  параграфах,  на
которые мой критик  взглянул  так  презрительно).  Но  наибольшего  внимания
заслуживает его последнее замечание относительно того, что, по  его  мнению,
понятно  "всякому  сколько-нибудь  образованному   человеку".   В   нем   он
употребляет слово закон - слово, которое по своему условно широкому значению
необыкновенно удобно для  его  целей.  Но  мы  говорим  здесь  о  физических
аксиомах, и вопрос заключается в  том,  насколько  подтверждение  физической
аксиомы заключается в показании того, что, признав ее за  истину,  мы  можем
объяснить наблюдаемые явления. Если это  верно,  то  тогда  исчезает  всякое
различие между гипотезой и аксиомой. Математические аксиомы, для которых  не
существует никакого другого определения, кроме того, которое проф. Тэт  дает
физическим аксиомам, должны быть отнесены к  той  же  категории.  Вследствие
сего мы обязаны признать, что наше право утверждать, что  "величины,  равные
порознь  одной  и  той  же  третьей,  равны  между  собою",  заключается   в
наблюдениях наших  над  истинностью  геометрических  и  других  предложений,
которые могут быть выведены как из этой, так и из связанных  с  нею  аксиом,
заметим - в наблюдениях над истинностью, ибо вся  совокупность  дедукций  не
дает ни одного из искомых удостоверений раньше, чем  эти  дедукции  сами  не
будут  проверены  измерением.   Когда   мы   построим   на   трех   сторонах
прямоугольного треугольника квадраты, вырежем их  из  бумаги  и  сравним  их
между собою,  то  найдем,  что  квадрат  гипотенузы  равен  квадратам  обоих
катетов; и тогда мы  будем  иметь  факт,  который  в  соединении  с  другими
подобным же образом установленными фактами даст нам  право  утверждать,  что
две величины, равные одной и той же третьей, равны между  собой!  Даже  и  в
таком виде этот вывод вряд ли, как я думаю,  будет  охотно  принят,  но  его
несостоятельность, как мы увидим, станет еще более очевидной,  если  довести
анализ до конца.
     Продолжая свою аргументацию в пользу того, что законы движения не имеют
априорной основы, критик говорит:
     "М-р Спенсер утверждает, что Ньютон не  привел  доказательства  законов
движения. Между тем все его сочинение Principia, представляет из себя  такое
доказательство и тот факт, что законы  эти,  будучи  рассматриваемы  в  виде
системы, объясняют лунные и планетные движения,  составляет  ту  основу,  на
которой они главным образом  покоятся  поныне".  Отмечу  прежде  всего,  что
здесь, как и выше, критик преувеличивает, выдвигая новый вопрос. Я вовсе  не
спрашивал, что он думает о Principia и  о  доказательстве  законов  движения
посредством этого труда; не спрашивал  я  также  и  того,  признается  ли  в
настоящее время, что верность этих законов основывается главным  образом  на
доказательстве, представляемом Солнечной системой.  Я  спрашивал  лишь,  что
именно думал Ньютон. Мнение, что второй закон движения  познаваем  априорным
путем, критик представил как слишком нелепое для  того,  чтобы  даже  я  мог
открыто  его  высказать.  Я  возразил  на  это,  что  если  Ньютон   открыто
высказывает его как аксиому  и  не  приводит  в  подтверждение  его  никаких
доказательств, то, следовательно, он ясно  выражает  тут  то,  что  косвенно
вытекает из моих рассуждений и за что критик порицает меня.  Ввиду  этого  я
предложил ему высказаться, что  он  думает  о  Ньютоне.  Вместо  того  чтобы
ответить на этот вопрос, он сообщает  мне  свое  мнение,  что  достоверность
законов движения доказывается истинностью выведенных из них Principia. Но об
этом после; теперь же я намерен  показать,  что  Ньютон  этого  вовсе  и  не
говорит,   а,   напротив,   дает   всяческие   указания    на    возможность
противоположного вывода. Он не называет законов  движения  "гипотезами",  он
называет их  "аксиомами".  Он  не  говорит,  что  предполагает  их  временно
достоверными и что признание их действительной достоверности будет  зависеть
от астрономически доказанной истинности дедукций. Он излагает их именно так,
как излагаются  математические  аксиомы,  -  устанавливает  их  как  истины,
которые должны быть приняты  априорно  и  из  которых  вытекают  неоспоримые
выводы. И хотя рецензент считает это положение не выдерживающим  критики,  я
очень охотно присоединяюсь к Ньютону в признании его незыблемым (если только
могу так выразиться), не умаляя значения суждения  моего  критика.  Показав,
что он уклонился от поставленного мною вопроса, как неудобного для  него,  я
перехожу к тому вопросу, которым он его заменил. Я  воспользуюсь  для  этого
сначала методом чистой логики и затем уже перейду  к  тому  методу,  который
может быть назван почерпнутым из трансцендентальной логики. Для  того  чтобы
установить   истинность   допущенного   положения    путем    доказательства
достоверности выведенных из него дедукций, нужно, чтобы истинность  дедукций
была доказана каким-нибудь  путем,  не  предполагающим  прямо  или  косвенно
истинности допущенного предложения. Если, исходя из  Евклидовых  аксиом,  мы
выведем истины, что "вписанный угол, опирающийся  на  диаметр,  есть  прямой
угол"  и  что  "сумма"  противоположных  углов   всякого   четырехугольника,
вписанного в круг, равняется "двум прямым углам" и т.  д.,  и  если  в  силу
того, что эти предложения верны, мы признаем, что и аксиомы верны, то  будем
виновны в petitio principii. Я не  только  думаю,  что  если  эти  различные
предложения будут признаны достоверными в силу приведенных доказательств, то
рассуждение это будет вращаться в круге, по той причине, что  доказательства
его уже предполагают эти аксиомы; я иду в этом отношении гораздо дальше; - я
думаю, что всякое предполагаемое  опытное  доказательство  этих  предложений
посредством изменения уже само по  себе  предполагает,  что  аксиомы  должны
подтвердиться. Ибо даже тогда, когда опытное  доказательство  заключается  в
показании того, что две линии, признаваемые разумом  за  равные,  равны  при
исследовании их в познании, уже тогда предполагается существование  аксиомы,
что две величины, равные порознь одной и той же, третьей, равны между собою.
Равенство двух линий может быть установлено только путем перенесения с одной
на другую какой-нибудь меры (подвижной линейки с делениями  или  раздвинутых
известным образом ножек циркуля) при одновременном  предположении,  что  эти
две линии  равны  потому,  что  каждая  из  них  порознь  равна  этой  мере.
Следовательно, конечные математические  истины  не  могут  быть  установлены
путем какого-нибудь опытного доказательства достоверности выведенных из  них
дедукций, если только это предполагаемое опытное доказательство имеет  своей
исходной точкой их  достоверность.  То  же  самое  относится  и  к  конечным
физическим истинам, ибо  доказательства  этих  истин,  подтверждающие  их  a
posteriori,  имеют  недостаток,  совершенно  тождественный  с   только   что
указанным   мною.   Всякое   представляемое    астрономией    доказательство
достоверности  аксиомы,   называемой   "законами   движения",   сводится   к
оправдавшемуся предвидению, что известное небесное  тело  (или  тела)  будет
видимо на небе в определенное время и в  определенном  месте  (или  местах).
Между тем день,  час  и  минута  этого  поверочного  наблюдения  могут  быть
определены только в том предположении, что движение Земли по ее орбите и  ее
движение вокруг своей оси продолжает быть неизменным. Отметим в этом  случае
параллелизм. Человек, который вздумал бы отрицать, что две величины,  равные
порознь одной и той же  третьей,  равны  между  собою,  никогда  не  мог  бы
убедиться в этом из доказательств истинности  выведенных  отсюда  положений,
если только процесс проверки в каждом отдельном случае  предполагает  именно
то, что он отрицает. Точно так же и тот,  кто  отказался  бы  признать,  что
движение, не встречающее препятствий, продолжается по той же прямой линии  и
с  той  же  скоростью,  не  убедился  бы  в  этом   посредством   исполнения
какого-нибудь астрономического предсказания, потому что мог бы сказать,  что
как положение наблюдателя в пространстве, так и  место  события  во  времени
подтверждаются только в том случае, если перемещение и вращение земного шара
остаются неизменными, а это-то как раз он и  подвергает  сомнению.  Понятно,
что такой скептик мог бы возразить,  что  видимое  исполнение  предсказания,
например прохождения Венеры,  может  быть  вызвано  различными  комбинациями
изменяющихся положений Венеры, Земли и наблюдателя на Земле. Появление  этой
планеты может быть признано предусмотренным и в  том  случае,  когда  она  в
действительности находится в каком-нибудь другом месте, а вовсе не в заранее
определенном; для этого нужно только, чтобы  и  Земля  была  в  каком-нибудь
другом месте, и положение наблюдателя на Земле  было  иное.  И  если  первый
закон движения не предполагается, то  должно  быть  признано,  что  Земля  и
наблюдатель могут в предсказанное время занимать другие места,  предполагая,
что при  отсутствии  первого  закона  это  предсказанное  время  может  быть
установлено,  что,  однако,  невозможно.  Таким  образом  процесс   проверки
неизбежно  разрешает   вопрос   бездоказательно.   Бесспорно,   что   полное
соответствие всех астрономических наблюдений со  всеми  дедукциями  "законов
движения"  придает  последовательность   всей   этой   группе   интуиции   и
представлений  и  придает,  таким   образом,   всему   их   агрегату   такую
достоверность, которой он бы не имел, если бы некоторые из них находились  в
противоречии с остальными. Но из этого еще не следует,  что  астрономические
наблюдения могут служить проверкой для каждого отдельного  предположения  из
всей одновременно возникающей массы их. Я не стану  останавливаться  на  том
факте, что процесс проверки предполагает состоятельность тех  предположений,
из которых вытекают рассуждения, ибо это могло бы  вызвать  возражение,  что
состоятельность их должна быть доказана помимо астрономии. Не стану я  также
настаивать и на том, что  предположения,  лежащие  в  основе  математических
выводов, геометрических и числовых, подразумеваются, коль скоро о них  можно
сказать, что они подтверждаются, каждое в отдельности, нашим земным  опытом.
Но, оставляя без внимания все  остальное,  как  уже  признанное,  достаточно
будет отметить, что при всех  астрономических  предсказаниях  и  три  закона
движения, и закон тяготения - все  уже  предполагаются;  и  признавать,  что
первый закон доказывается  исполнением  предсказания,  возможно  только  при
условии признания  достоверности  двух  других  законов  движения  и  закона
тяготения;  а  затем  неисполнение  предсказания   не   могло   бы   служить
опровержением первого закона, так как ошибка могла бы заключаться в одном из
трех остальных предположений. То же самое можно сказать и о  втором  законе:
астрономическое доказательство его зависит от истинности соединенных  с  ним
предположений. Таким образом, соответственные гарантии предположений А, В, С
и D таковы, что признания А, В и С достоверными  доказывает  верность  D;  в
свою очередь, D, будучи признан таким образом верным, удостоверяет, вместе с
С и В, верность А и т. д. В  результате  получается,  что  все  верно,  если
каждое из них в отдельности верно, но если одно из них ложно, то  оно  может
подорвать значение остальных трех, хотя бы они  в  действительности  и  были
верны. Следовательно, ясно, что астрономические  предсказания  и  наблюдения
никогда  не  могут  служить  сами  по  себе  проверкой  ни  для   одной   из
первоначальных посылок. Они  могут  подтвердить  лишь  весь  в  совокупности
агрегат этих посылок, математических и  физических,  в  соединении  со  всем
агрегатом мыслительных процессов, приводящих от посылок к заключениям.
     Возвращусь теперь к "мысли" критика, выраженной  им  в  обычной  форме,
"что каждый сколько-нибудь образованный человек понимает, что доказательство
какого-нибудь научного закона заключается в показании того, что, приняв  его
за истину, мы можем объяснить наблюдаемые явления".  Рассмотрев  примененную
критиком теорию доказательств с точки  зрения  чистой  логики,  я  приступаю
теперь  к  рассмотрению  ее  с  точки  зрения   трансцендентальной   логики,
примененной мною. Тут мне уже приходится обвинить критика  или  в  незнании,
или же в намеренном игнорировании основной доктрины той философской системы,
которую он берется критиковать, - доктрины, изложенной даже не в тех четырех
томах, в которые он, по-видимому, вовсе и не  заглядывал,  а  в  том  именно
одном томе, с которым он отчасти имел  дело.  Ибо  принцип,  который  он  из
уважения к научным теориям приводит в назидание мне, есть именно  тот  самый
принцип, который я в Основных началах  изложил  относительно  всяких  теорий
вообще. В главе о  "Данных  философии",  где  я  исследую  законность  наших
способов действия и  где  я  указываю,  что  существуют  известные  конечные
понятия, без которых разум так же мало может функционировать, "как  организм
без помощи своих членов", я рассматриваю также вопрос о том,  каким  образом
может  быть  доказана  их  действительность  или  их  несостоятельность,   и
продолжаю излагать свои возражения в таких словах:
     "Те из них, которые имеют жизненное значение или не могут быть отделены
от других без уничтожения  мышления,  должны  быть  временно  принимаемы  за
истинные...  причем  предоставляется  предположению  об   их   неоспоримости
подтвердиться их результатами".
     "П. 40. Каким образом может оно подтвердиться результатами? Так же, как
подтверждается всякое другое предположение, - путем удостоверения в том, что
все вытекающие из  него  выводы  соответствуют  непосредственно  наблюдаемым
фактам путем доказательства согласия между  теми  опытами,  к  предположению
которых  оно  нас  приводит,  и  действительными  опытами.  Другого  способа
убедиться  в  основательности  нашего  взгляда,  кроме  доказательства   его
соответствия со всеми другими нашими взглядами, не существует".
     Придерживаясь открыто и строго  этого  принципа,  я  далее  перехожу  в
указанном месте исследованию того, что составляет  основной  процесс  мысли,
которым определяется эта связь и  что  является  основным  продуктом  мысли,
произведенной этим процессом. Я доказываю, что этот  основной  продукт  есть
сосуществование субъекта и объекта, и затем, представив  это  как  постулат,
который должен быть подтвержден впоследствии полным соответствием  своим  со
всеми результатами опыта прямого или косвенного", я далее говорю,  что  "две
группы, заключающие в себе я и не-я, могут быть  подразделены  на  некоторые
еще более общие виды, реальность которых как  наука,  так  и  здравый  смысл
ежеминутно предполагают". Но это еще  не  все.  Предположив  таким  образом,
только временно, эту глубочайшую из  всех  интуиции,  далеко  превышающую  в
смысле очевидности любую аксиому, и приведя целый ряд дедукций,  наполняющих
четыре тома, я намеренно вернулся к первоначальному предположению (Основания
психологии, п. 386). Приведя опять то место, в котором изложен этот принцип,
и напомнив читателю, что выведенные дедукции найдены в  полном  между  собою
соответствии, я указал, что остается еще установить,  действительно  ли  это
первоначальное предположение соответствует всем этим дедукциям, и затем,  на
протяжении 18 глав, старался показать это соответствие. И имея  перед  собою
те тома, в которых этот принцип разработан с ясностью и обстоятельностью, не
имеющими, как мне кажется, себе равных, критик излагает,  в  мое  назидание,
этот принцип, столь,  по  его  мнению,  "ясный  для  всякого  сколько-нибудь
образованного человека". Он излагает его в применении к ограниченному  числу
воззрений, к которым этот принцип вовсе и не применим, и закрывает глаза  на
тот факт, что я открыто и систематически применял его по отношению ко  всему
агрегату наших воззрений (включая сюда и аксиомы), который он окончательно и
подтверждает.
     Затем я должен прибавить еще одно пояснительное положение, в котором не
было бы надобности, если бы рецензент прочел то, что он так  критикует.  Его
аргумент исходит каждый раз из предположения, что я считаю априорные истины,
как это бывало в старину, за истины, независимые от опыта, и он всего  более
подразумевает это там, где "надеется", что "нападает на  одну  из  последних
попыток вывести законы природы из нашего  внутреннего  сознания".  Очевидно,
что основной тезис одного из тех сочинений, которые он будто  бы  разбирает,
совершенно неизвестен ему, именно - что  формы  мысли,  а  следовательно,  и
интуиции, в них заключающиеся, вытекают исключительно из результатов  опыта,
произведенного нами самими и унаследованного  нами.  Имея  перед  собой  мои
Основания психологии, он не только как будто не замечает, что они  заключают
в себе эту доктрину, но, несмотря на то что эта доктрина в  первом  издании,
появившемся около двадцати лет  тому  назад,  получила  вообще  значительное
распространение, он как будто никогда  о  ней  и  не  слыхивал.  Смысл  этой
доктрины заключается не в том, "что законы природы" могут быть  выведены  из
"нашего  внутреннего  сознания",  а  в  том,   что   наше   сознание   имеет
предустановленное соответствие с теми из этих законов  (простыми,  постоянно
существующими и никогда не отрицавшимися), которые запечатлевались  в  нашей
нервной системе в течение действительно бесконечного опыта предков. Если  бы
он потрудился ознакомиться с этой доктриной, то он узнал  бы,  что  интуиции
аксиом рассматриваются мною как существующие по наследству в мозге в скрытом
состоянии, подобно тому как телесные  рефлекторные  действия  существуют  по
наследству в скрытом  состоянии  в  нервных  центрах  низшего  порядка,  что
подобные  не  явные,  а  скрытые  интуиции  становятся  потенциально   более
отчетливыми вследствие  большей  определенности  структуры,  обусловливаемой
нашими индивидуальными действиями и культурой; и наконец, что таким  образом
аксиомы, имеющие вполне апостериорный характер для целого поколения,  -  для
отдельного индивидуума  имеют  характер  таких  истин,  которые,  будучи  по
существу своему априорными, являются совершенно апостериорными. Он узнал  бы
также, что так как в продолжение  процесса  эволюции  мысль  становится  все
более и более соответствующей предметам  и  такое  соответствие,  достаточно
полное  по  сравнению  с  простыми,  всегда  существующими   и   неизменными
отношениями,  каковы,   например,   отношения   пространства,   представляет
значительный  шаг  вперед  по  сравнению  с  первоначальными   динамическими
отношениями, то утверждение, что  вытекающие  отсюда  интуиции  авторитетны,
есть  утверждение  того,  что  простейшие  однообразные   явления   природы,
изученные в течение неизмеримого ряда истекших лет, нам лучше известны,  чем
те, которые познаны опытом в течение только индивидуальной жизни. Но так как
все эти мысли, очевидно, не дошли до  моего  критика,  то  моя  вера  в  эти
первоначальные интуиции представляется ему аналогичной с той верой,  которую
последователи Птолемея питали к своим фантазиям о совершенстве!
     До сих пор  моими  главными  антагонистами,  правда  пасси