й.  Если  бы,  вместо  того  чтобы
оспаривать  учение,  "что  непосредственною  целью  человека   должно   быть
наибольшее счастье" { Социальная статика, гл. III.}, я принял бы это  учение
беспрекословно; если бы вместо разъяснения и оправдания веры в  чрезвычайную
святость этих возвы-шеннейших принципов и мнения о величайшей авторитетности
альтруистических  чувств,  соответствующих  этим   принципам   {   Основания
психологии, 531.}, я стал бы отрицать эту святость и авторитетность; если бы
вместо того, чтобы сказать о мудром человеке,  что  "он  будет  безбоязненно
излагать то, что считает'высочайшей истиной, зная, что -  какие  бы  это  ни
имело результаты - он,  во  всяком  случае,  выполняет  таким  образом  свое
назначение в мире,{ Основные начала, 34.} - я бы сказал, что мудрый  человек
не будет так поступать; тогда мой критик мог бы иметь основание сказать  обо
мне, что я не понимаю смысла слова "нравственность, согласно с истинным  его
значением". И он мог бы тогда сделать вывод, что эволюционное учение, как  я
его  понимаю,  заключает  в  себе  отрицание  "различия   между   долгом   и
удовольствием". Но теперь,  я  думаю,  факты  говорят  не  в  пользу  такого
обвинения. Я совершенно согласен с критиком в том,  что  влияние  какой-либо
философской системы "не есть лишь вопрос чисто спекулятивного  интереса,  но
вопрос высшей практической важности". Я присоединяюсь также к его заявлению,
что  превратная  философия  может  привести  к  "бедственным  социальным   и
политическим  переворотам".  Даже  более  того,  имея  в   виду   убеждение,
руководившее им, когда он писал, что мерило добра и зла может быть  выведено
лишь из откровения, комментируемого непогрешимым авторитетом, я могу  понять
ту тревогу, с которой он смотрит на систему, столь  радикально  отличную  от
его воззрений. Хотя бы мне и желательно было, чтобы чувство  справедливости,
вообще им проявляемое, не  позволило  ему  игнорировать  вышеуказанные  мною
очевидные факты, но я могу  представить  себе,  что,  с  его  точки  зрения,
эволюционное учение, как я его понимаю, "является безусловно  фатальным  для
всякого зародыша нравственности" и "совершенно отрицает какую бы то ни  было
религию". Но я не способен  уразуметь  то  измененное  эволюционное  учение,
которое  в  качестве  альтернативы  намечает  мой  критик.  В  самом   деле,
совершенно  неожиданно  для  читателя  после  заявления  о  столь   глубоком
несогласии своем с этим учением автор затем высказывает столько  согласия  с
ним, что, по его предположению, критикуемая им система может  быть  обращена
"сразу  и  без  насилия  в  такое  аллотропическое  состояние,   в   котором
отличительные черты ее будут совершенно не те, какие она теперь имеет". Могу
ли я, пользуясь  другим  сравнением,  предложить  иную  трансформацию  чисто
субъективного, но не  объективного  свойства?  В  стереоскопе  две  картины,
соответствующие двум точкам зрения, часто возбуждают сначала  какой-то  хаос
беспорядочных  впечатлений;  но  затем,  немного  погодя,  эти   впечатления
неожиданно комбинируются в одно целое,  ясно  стоящее  перед  нами;  подобно
этому,  может  быть,  и   противоречие   между   идеализмом   и   реализмом,
усматриваемое, по-видимому,  критиком,  равно  как  и  другие,  по-видимому,
основные непоследовательности поражающие его, -  при  более  продолжительном
созерцании сольются воедино, как две стороны  одного  и  того  же  предмета,
дополняющие одна другую.
     Посвящая  несколько  страниц  критике,  совершенно  отличной  от  всего
предыдущего (она помещена в "British Quarterly Review" за октябрь 1873  г.),
я должен сказать в свое оправдание, что при настоящих обстоятельствах  я  не
могу игнорировать ее, ибо это значило бы признать ее  убедительной.  Сказав,
что книги мои должны бы рассматриваться специалистами, и  молчаливо  признав
себя знатоком физики, критик обвиняет меня как в  ошибках  при  формулировке
принципов физики, так и в неправильности суждений по вопросам этой науки.  Я
не стану утверждать, что мой труд не заключает в себе ошибок.
     Было бы даже  удивительно,  если  бы  при  изложении  такого  множества
положений - в среднем по дюжине на странице  -  я  оказался  неуязвимым  для
критики. Я счел бы себя очень обязанным критику, если бы  он  просто  указал
мне на те мои промахи, которые он предпочел выставить  как  образчики  моего
невежества. В других случаях,  пользуясь  неточностью  моего  изложения,  он
берет на себя труд поучать меня относительно таких предметов, по  которым  я
как на основании других моих сочинений, так и на основании предлежащего тома
могу быть признан вполне  компетентным.  Привожу  образчик  этого  рода  его
возражений:
     "Точно  так  же  мы  не  посоветовали  бы  отваживаться  на   изложение
физических умозрений человеку, который  положение  "теплота  есть  невидимое
движение" перевертывает в обратное:  "невидимое  движение  есть  теплота"  и
который заключает из этого, что если  сила  прилагается  к  массе  настолько
большой, что от этого не происходит видимого движения, или же если  движение
становится настолько медленным,  как,  например,  при  звуке,  что  делается
совершенно незаметным, - то сила эта обращается в теплоту".
     Относительно первого из двух положений, приведенных в настоящей цитате,
я замечу, что благодаря находящимся  в  ней  кавычкам  читатель  если  и  не
предположит, что я прямо утверждаю, будто "невидимое движение есть теплота",
то, во всяком случае, должен заключить, что в приведенном отрывке несомненно
содержится  подобное  суждение.  При   этом   он,   конечно,   будет   также
предполагать, что критик никогда не решился бы взвести на меня  обвинение  в
такой нелепости, если бы не имел перед собой доказательство того, что я  так
думаю. Но что сказал бы тот  же  читатель,  если  бы  узнал,  что  подобного
суждения в моем труде вовсе и нет, да и на той странице, где я  рассматриваю
нечто подобное, не содержится такого  вывода,  хотя  бы  в  форме,  понятной
только специалисту (я предлагал специалисту этот вопрос); ну а если  бы  он,
кроме того, убедился  при  дальнейшем  чтении  моего  труда,  что  положение
"теплота есть только один из видов невидимого движения"  вполне  определенно
мною установлено (см. Основные начала, п. 66,68,171) и что в другом месте  я
подробно означаю различные виды невидимого  движения.  Ежели  критик,  столь
старательно выискивавший ошибки, что пересмотрел целое исследование в  томе,
не касающемся предмета его рецензии, для того только, чтобы найти  там  одну
несообразность, с подобным же усердием постарался бы  узнать  мое  мнение  о
невидимом движении, то он нашел бы в моей "Классификации наук", таблица  II,
что  означенное  движение  рассматривается  мною  в  форме  теплоты,  света,
электричества и магнетизма. Если бы даже в указанном им месте  и  несомненно
выражалась подобная мысль, то он в силу простой порядочности должен  был  бы
отнестись к этому  как  к  обыкновенному  недосмотру,  ввиду  того  что  она
находится в прямом противоречии с объяснениями, изложенными в других местах.
А что же можно подумать о  нем  в  том  случае,  когда  оказывается,  что  в
указанном им месте подобного вывода, ясного как для простого читателя, так и
для специалиста вовсе и не находится?
     Не менее знаменательно также расположение духа критика, выразившееся во
второй половине приведенной выше цитаты. Приписывая  мне  слова,  что  когда
движение, составляющее звук, "становится настолько медленным,  что  делается
совершенно незаметным, то оно обращается в теплоту",  -  хочет  ли  он  этим
сказать, будто я утверждаю, что, когда  звуковые  волны  делаются  настолько
слабыми,  что  перестают  вызывать  звуковые  ощущения,  -  они   становятся
тепловыми волнами? Если да, то я отвечу, что в указываемом  им  месте  моего
труда не заключается подобного смысла. Далее, признает ли он, что  некоторая
часть  силы,  производящей  звуковые  волны,  вследствие  взаимного   трения
разнородных частиц расходуется на образование  электричества  (переходящего,
однако, уже окончательно из этой специальной формы молекулярного движения  в
общую, которая и составляет  теплоту);  думает  ли  он,  что  я  должен  был
изложить свое объяснение именно таким образом? Если это так, то  он  требует
от  меня  научного  педантизма,  вредящего  аргументации.  Если  же  он   не
подразумевает тут ни того, ни другого, то что же он хочет сказать всем этим?
Хочет ли он оспаривать справедливость гипотезы, давшей  возможность  Лапласу
внести  поправки  в  вычисления  Ньютона  относительно  скорости  звука,   -
гипотезы,  говорящей,   что   теплота   развивается   от   сжатия   воздуха,
производимого звуковыми волнами? Неужели он станет  отрицать,  что  теплота,
получаемая при этом, развивается за счет известной  потери  в  волнообразном
движении? Подвергает ли он сомнению вывод, что часть  движения,  образующего
каждую волну, с каждой минутой уничтожается частью указанным путем, а частью
переходя в теплоту, вызываемую трением  колеблющихся  частиц?  Может  ли  он
привести какое-нибудь основание, могущее  заставить  усомниться  в  том  что
когда звуковые волны становятся настолько слабыми, что уже не  действуют  на
наши чувства, их движение все-таки  продолжает  подвергаться  превращению  и
ослаблению до полного своего исчезновения? Если нет, то  почему  же  он  так
упорно отрицает,  что  то  движение,  которое  составляет  звук,  совершенно
исчезает, произведя молекулярное движение, составляющее теплоту? {Лишь после
того как предыдущие параграфы были уже написаны, один преданный друг обратил
мое внимание на то, что некоторые  мои  слова  были  критиком  извращены,  и
притом в такой степени, какой я никогда не мог бы предположить. В том месте,
о котором идет речь, я говорю, что звуковые волны "в конце концов  замирают,
образуя тепловые  колебания,  расходящиеся  в  пространстве",  подразумевая,
конечно, под этим, что сила, воплощенная в звуковых волнах  в  конце  концов
истощается,  порождая  тепловые  колебания.  В  разговорной  речи  замирание
продолжительного звука, как,  например,  колокольного  звона,  означает  его
постепенное ослабление и, наконец, совершенное прекращение. Но вместо  того,
чтобы предположить, что я придаю этим словам их обыкновенный  смысл,  критик
приписывает мне убеждение не только в том, что продольные колебания воздуха,
не прерываясь, переходят в поперечные колебания эфира, но даже и в том,  что
одна категория волн, длина которых измеряется футами и  скорость  -  сотнями
футов в секунду, простым ослаблением  переходит  в  другую  категорию  волн,
длина которых так мала, что их в дюйме заключается около пятидесяти тысяч, а
скорость выражается  несколькими  биллионами  колебаний  в  секунду.  Почему
критик  предпочел  истолковать  таким  образом  мои   слова,   несмотря   на
встречающиеся в других местах моего сочинения выводы (например, в  п.  100),
совершенно исключающие возможность подобного толкования, - становится вполне
очевидным для всякого, прочитавшего его рецензию.}
     Я не буду долее останавливаться на чисто личных вопросах, вытекающих из
рассуждений нашего критика, и, предоставляя читателям судить,  на  основании
только что разобранного случая, об остальных  моих  "изумительных  ошибках",
обращусь  к  вопросу,  более  достойному  внимания  и  не  имеющему  личного
интереса, - вопросу о характере нашего права устанавливать конечные  научные
истины в области физики. Я обойду  молчанием  то  пренебрежение,  с  которым
рецензент,  в  качестве  физика,   относится   к   метафизическому   способу
исследования физических понятий; замечу только мимоходом, что все физические
вопросы,  исследование  которых  доведено  до  конца,  приводят  к  вопросам
метафизическим. При этом я полагаю, что полемика, происходящая  в  настоящее
время между химиками относительно действительности атомистической  гипотезы,
могла бы убедить его в том же  самом.  На  его  ложное  утверждение,  что  я
употребляю выражение "постоянство силы" как эквивалент всеми принятого  ныне
выражения "сохранение энергии", я отвечу, что, если бы он не  так  торопился
отыскивать у меня противоречия,  он  понял  бы,  почему  я,  в  целях  своей
аргументации, намеренно употребляю слово "сила". Это есть  родовое  понятие,
обнимающее собою как тот вид, который известен  нам  под  именем  собственно
энергии, так и тот вид, в котором материя занимает пространство и  сохраняет
свою целость, - вид, который, каково бы ни было его отношение  к  энергии  и
как бы прямо он ни подразумевался, как необходимое datum теории энергии, все
же ближе в этой теории не рассматривается. Я ограничусь положением, подробно
разобранным критиком, что наше  познание  о  постоянстве  силы  есть  только
априорное. Он вполне полагается на авторитет профессора  Тэта,  на  которого
дважды  и  ссылается,  говоря,  что  "натуральная   философия   есть   наука
экспериментальная, а не интуитивная и никакое априорное рассуждение не может
доказать нам самой простой физической истины". Если бы я был  очень  строгим
критиком, то мог бы указать на тот факт, что проф. Тэт, говоря о натуральной
философии, как о некоей науке, этим самым делает цену  указанного  положения
несколько сомнительной. Следуя далее примеру критика, я мог бы указать также
на то, что "натуральная философия", в том  значении  слова,  какое  дано  ей
Ньютоном и какое принято проф. Тэтом, обнимает собою  также  астрономию;  и,
поставив   вопрос,   какие   астрономические   "опыты"   приводят   нас    к
астрономическим истинам, я мог бы "посоветовать" критику не доверять в такой
мере авторитету человека, который (употребляя ту же  учтивую  форму,  что  и
критик)  "путает",  смешивая  опыт  с  наблюдением.  Однако  я  не  намерен,
основываясь на неудачной формулировке проф. Тэта, выводить  заключение,  что
он не понимает разницы между тем и другим, и буду ценить его авторитет в той
же мере, как если бы он был более точен в своем выражении. Я замечу  только,
что если бы этот вопрос  разрешался  авторитетом  какого-нибудь  физика,  то
авторитет  Мейера,  который   в   этом   отношении   держится   диаметрально
противоположного мнения и который  одинаково  чествовался,  как  Королевским
обществом, так и Французской академией, мог бы вполне уравнять, если даже не
превысить, авторитет проф. Тэта. Но  я  не  нахожу,  чтобы  это  был  вопрос
физики; это представляется мне вопросом  о  природе  доказательства.  И,  не
подвергая сомнению компетентность проф. Тэта в вопросах логики и психологии,
я все-таки  вынужден  отказаться  присоединиться  к  его  суждению  об  этом
вопросе, даже если бы не существовало противоположного мнения, высказанного,
конечно, не менее выдающимся физиком,  чем  он.  Однако  оставим  в  стороне
авторитеты и вникнем в сущность вопроса.
     В Treatise on Natural Philosophy проф. Томсона  и  Тэта  (п.  243,  1-е
изд.) мы читаем: "Как будет показано  нами  в  главе  об  Опыте,  физические
аксиомы  являются  аксиомами  только  для  тех,  кто  обладает  относительно
действия  физических  причин  сведениями,  достаточными  для   того,   чтобы
усмотреть сразу очевидную истинность означенных аксиом".  С  этим  я  вполне
согласен. В физике, как и в математике, прежде чем  очевидные  истины  могут
быть восприняты,  необходимо  при  помощи  личного  опыта  приобрести  такое
знакомство с элементами, лежащими в основе  тех  истин,  чтобы  предложения,
относящиеся к этим элементам, могли быть ясно представлены  в  уме.  Скажите
ребенку, что две величины, равные в отдельности  одной  и  той  же  третьей,
равны между собою, и ребенок, не обладая достаточно отвлеченным  понятием  о
равенстве, а также  необходимой  привычкой  к  отношениям  сравнения,  не  в
состоянии будет увидеть в этом аксиому. Точно так же и  крестьянин,  никогда
особенно не вдумывавшийся в силы и их  действия,  не  может  составить  себе
определенного  представления,  соответствующего  аксиоме,  что  действие   и
противодействие равны и противоположны. В последнем случае, как и в  первом,
представления о терминах и их отношениях должны, путем  навыка  в  мышлении,
сделаться настолько ясными, чтобы заключающиеся в них истины  представить  в
уме как бы видимыми. Но когда уже накопилось достаточно  личного  опыта  для
того, чтобы вызвать ясные представления элементов, с которыми имеется  дело,
тогда и в том, и в другом случае эти мыслительные  формы,  созданные  опытом
предков, не могут заключать в себе элементы одной из этих конечных истин, не
вызывая представления об их необходимости. Если проф. Тэт этого не признает,
то спрашивается, что же хочет он сказать, говоря о "физических аксиомах" и о
том,  что  образованные  люди  в  состоянии  "видеть  сразу   их   очевидную
истинность"? С другой стороны, если не существует физических истин,  которые
должны быть признаны априорными, то,  спрашивается,  почему  же  проф.  Тэт,
вместе с Томсоном, признает основными положениями  физики  Ньютоновы  законы
движения? Хотя Ньютон и дает примеры продолжительного движения тел в среде с
малым сопротивлением, но он не дает доказательств того, что движущееся  тело
будет продолжать  свое  движение,  при  отсутствии  препятствий,  в  том  же
направлении и с той же  скоростью;  точно  так  же,  обращаясь  к  изложению
закона, приведенного в вышеупомянутом труде, я  не  вижу,  чтобы  проф.  Тэт
сделал в этом случае что-либо иное, кроме попытки объяснить  его  примерами,
которые сами могут быть признаны доказательными только  в  случае  признания
этого закона. Отрицает ли проф. Тэт, что первый закон движения  представляет
физическую истину? И в утвердительном случае, чем же он  его  считает?  Или,
признавая его физической истиной, он отрицает  априорность  его,  утверждая,
что он установлен a posteriori, т. е. сознательной индукцией,  исходящей  из
наблюдений и опыта? Но  если  это  так,  то  путем  какого  же  индуктивного
рассуждения можно его установить? Рассмотрим различные возможные  аргументы,
которые могли бы лежать в основе такого рассуждения.
     Тело, приведенное в движение, перестает двигаться, как скоро  встречает
значительное трение или значительное сопротивление со стороны других тел,  с
которыми сталкивается. При этом, чем меньше тратит оно энергии при  движении
или на всякого рода воздействие на другие тела или  на  преодоление  трения,
тем  долее  продолжается  его  движение.  Наиболее  же  продолжительным  его
движение будет в том случае, когда оно  встретит  наименьшее  сопротивление,
как это бывает и при движении по гладкому льду. Можем ли мы в таком  случае,
пользуясь методом последовательных  изменений,  заключить,  что  при  полном
отсутствии  сопротивления  его  движение   продолжалось   бы   без   всякого
ослабления? Если да, то, значит, мы признаем, что ослабление  его  движения,
устанавливаемое    наблюдением,    пропорционально    количеству    энергии,
затрачиваемой им на произведение  другого  движения  -  движения  массы  или
молекулярного. Мы признаем, что в его скорости  не  произошло  никаких  иных
изменений, кроме тех, которые вызываются расходами на приведение в  движение
другой материи; ибо если предположить существование изменений другого рода в
его движении, то тем самым нарушилось бы  наше  заключение,  что  разница  в
пройденном расстоянии обусловливается разницей во встреченном сопротивлении.
Таким образом, истина, которую требуется доказать, оказывается принятой  уже
в первой  посылке.  И  это  не  единственное  проявление  бездоказательности
данного  вопроса.  Во  всех  тех  случаях,  когда  наблюдается,   что   тело
останавливается тем скорее, чем более оно встречает сопротивления со стороны
других тел или  среды,  всегда  предполагается,  что  тут  действуют  законы
инерции. Самое представление о большей  или  меньшей  задержке,  возникающей
вследствие этого, предполагает убежд