с  частностями,  приводимыми  в  конце;  а  в  том,  чтобы
употребить оба метода понемногу. Возьмем  пример.  Надо  стараться  избегать
такого крайне непрямого распределения, каково следующее:
     "Мы   достигли   цели   нашего   путешествия,   наконец,   с   немалыми
затруднениями, сильно утомленные, по изрытым дорогам и при дурной погоде".
     Переделка  этой  фразы  в  совершенно  прямое  распределение  тоже   не
произвела бы удовлетворительного эффекта, как мы это и видим:
     "Наконец, после немалых  затруднений,  сильно  утомленные,  по  изрытым
дорогам и при дурной погоде, мы достигли цели нашего путешествия".
     Д-р  Ватли,  у  которого  мы   заимствовали   первое   из   этих   двух
распределений, предлагает следующую конструкцию:
     "Наконец, сильно утомленные, по изрытым дорогам и при дурной погоде, мы
достигли, с немалыми затруднениями, цели нашего путешествия".
     Здесь  можно  заметить,  что  введением  в  фразу  слов  "мы  достигли"
несколько ранее уменьшается труд удерживания в памяти стольких частностей, и
следующее затем дополнение "с  немалыми  затруднениями"  придается  к  мысли
весьма легко. Еще  лучше  было  бы  поставить  слова  "мы  достигли"  ранее;
особенно, если вместе с  тем  и  обозначения  будут  распределены  сообразно
вышеизложенному  правилу:  что  более  абстрактные  элементы  мысли   должны
предшествовать более конкретным. Посмотрим, что выйдет, если мы сделаем  эти
изменения:
     "Наконец, после немалых затруднений и сильно утомленные, мы достигли  -
по изрытым дорогам - при дурной погоде - цели нашего путешествия".
     Фраза читается сравнительно легко (по-английски),  в  прежней  же  было
меньше затруднений от замедления или перемены мысли.
     Прежде чем оставим эту отрасль нашего предмета, следует  еще  заметить,
что даже при обращении к самым светлым  умам  прямой  слог  не  годится  для
сообщения идей сложного или  отвлеченного  характера.  Покуда  ум  не  очень
занят, он способен обнять все приготовительные члены фразы и  употребить  их
основательно; но если какие-нибудь тонкости аргументации поглощают внимание,
то может случиться, что ум, будучи не в состоянии вести рядом оба  процесса,
утомится, вследствие чего элементы мысли придут в беспорядок.
     Обращаясь теперь к рассмотрению фигур речи, мы встречаем тот  же  общий
закон эффекта. В основе всех правил, определяющих выбор и употребление слов,
мы находим то же главное требование  -  сбережение  внимания  Действительно,
фигуры речи потому-то именно и употребляются, что они  так  хорошо  отвечают
этому требованию.
     Укажем для  примера  на  синекдоху.  Преимущество,  достигаемое  иногда
заменой  целого  частью,  зависит  от  более  удобного  или   более   яркого
представления мысли. Если вместо того, чтобы  сказать:  "эскадра  из  десяти
кораблей", мы говорим: "эскадра из десяти парусов", то представление  группы
судов в море рисуется более правильно,  так  как  парус  представляет  самую
видную часть судна, находящегося в движении; сказать  "все  руки  к  помпам"
лучше, чем: "все люди к помпам", так как это рисует людей при их специальной
работе и таким образом усиливает впечатление. "Седые волосы и горе  ведут  к
могиле" - более сильное впечатление от этого выражения происходит от той  же
причины.
     В метонимии представляется то же самое. Вера в превосходство разума над
грубой силой выражается в более конкретной и, следовательно, более доступной
форме, если мы ставим слова: перо и меч вместо  соответствующих  абстрактных
выражений.  Сказать:  "остерегайся  пить"  менее  сильно,  нежели   сказать:
"остерегайся бутылки" (beware of the bottle), и это главным образом  потому,
что первая фраза изображает менее  специфически  картину.  Подобие  (Simile)
употребляется  во  многих  случаях  только  как  украшение;  но  когда   оно
увеличивает силу речи, то делается это также  путем  экономии  в  напряжении
мысли. Вот пример: "Ошибочное предположение, будто бы великие люди и великие
дела чаще встречались в древнее время, нежели теперь,  должно  быть  отчасти
отнесено к влиянию исторической перспективы. Как в ряду колонн,  размещенных
на равном расстоянии, наиболее отдаленные от нас кажутся  наиболее  близкими
между собою, так и выдающиеся явления прошедшего кажутся тем более  близкими
одно другому, чем более они удалены от нас".
     Для того чтобы передать эту мысль с буквальной точностью, потребовалось
бы несколько предложений; сила первых успела бы ослабеть, покуда воображение
было бы занято присоединением  остальных.  С  помощью  сравнения  избегается
всякое  усилие;  картина  мгновенно  выясняется  и  производит  полное  свое
действие.
     Но о месте, на которое должно ставить  подобие  (Simile)  {  Собственно
говоря, термин "подобие" ("Simile") приложим лишь ко всей фигуре в  целости,
именно к обеим сравниваемым вещам и  выведенному  из  этого  сравнению.  Но,
ввиду того, что  нет  специального  названия  для  объяснительного  члена  в
фигуре, нам кажется, нет оснований не употреблять термина "Simile" для этого
обозначения. В тексте, в каждом  отдельном  случае,  будет  видно,  в  каком
смысле это слово было употреблено.}, надо сказать то же,  что  было  сказано
касательно распределения прилагательного и  существительного,  сказуемого  и
подлежащего, главного и придаточного предложения и пр.  Как  определительное
должно предшествовать определяемому, так, чтобы достигнуть  силы  выражения,
подобие должно обыкновенно ставиться впереди предмета, к которому относится,
хотя есть исключительные случаи, где оно с успехом ставится в конце.
     Насколько сокращается количество слов с помощью  метафоры  и  насколько
сильнее становится от этого впечатление, видно из восклицания Лира:

     Ingratitude! thou marble-hearted fiend  {  У  Дружинина  передано  так:
"Неблагодарность - демон с черствым сердцем!".}.

     Оно потеряет часть своего эффекта, если его произнести так:

     Ingratitude! thou fiend with heart like marble;

и произойдет это отчасти от положения подобия и отчасти от  потребности
в лишних словах. Если сравнение скрыто, сила  метафоры,  по  зависимости  от
сравнительной краткости ее, делается гораздо рельефнее. Прибегая к  аналогии
между психическими и физическими явлениями, мы видим.
     Подобно тому как прошедший через призму луч белого света разлагается  и
дает цвета радуги, так, пройдя через душу поэта,  неокрашенные  лучи  правды
превращаются в ярко окрашенную поэзию.
     Ясно, что, воспринимая оба  комплекса  слов,  выражающих  обе  половины
сравнения, останавливаясь мыслью на одной части, чтобы  истолковать  другую,
необходимо  довольно  значительное  внимание.  Значительная  доля   внимания
сохраняется при выражении сравнений в виде метафоры. Так, например:
     "Белый  свет  правды,  проходя   через   многостороннюю   душу   поэта,
преломляется в радужную поэзию".
     Как много можно выразить  немногими  словами  и  какого  эффекта  можно
достигнуть при помощи метафоры - всем известно. Мы  приведем  один  стих  из
поэмы "A life Drama"

                          I spear'd him with a jest

как  прекрасный  пример  содержащегося  в  данной  поэме  богатства.  В
следующем отрывке из "Освобожденного Прометея" Шелли  широко  воспользовался
силой метафоры:

                  Мне казалось, что мы шли через полянку,
                  Когда только  что  забрезжиласъ серая  заря,
                  Бесчисленные  густо-белые  перистые  облака
                  Бродили  плотными стадами вдоль гор,
                  Нехотя пасомые ленивым ветром.

     Это последнее выражение отличается меткостью, с которой  поэт  подметил
главную характеристичную черту картины, и сразу приводит мысль  к  желаемому
представлению.
     Но метафора может быть с выгодой употреблена только  при  том  условии,
чтобы она была проста и могла пониматься по одному намеку. Понятно, что  при
темноте в ее смысле или в способе ее приложения никакой  экономии  не  может
представиться. Поэтому, когда встречается сложное сравнение, надо  прибегать
к подобию или к одной из посредствующих фигур, каковы  аллегория  и  сложная
метафора.
     Оставляя в стороне все, что можно было бы сказать по поводу  гиперболы,
олицетворения, апострофа, заключим  наши  соображения  следующим  замечанием
Общее правило, принятое нами, состоит в том, что при равенстве  всех  других
условий сила всякой формы речи увеличивается в обратном отношении ко времени
и умственным усилиям, которых она требует  от  слушателя.  Применения  этого
общего начала были приведены  в  нескольких  пояснениях;  мы  показали,  что
относительное достоинство двух родов выражения какой-либо идеи  определяется
продолжительностью умственного процесса, необходимого для усвоения идеи  при
каждом из этих родов выражения. Но мы привели  примеры,  подтверждающие  эти
положения только отчасти; мы не привели ни одного, где бы они подтверждались
вполне. Подобный пример представил бы нам фразу крайне  напыщенную.  Но  что
такое напыщенность, как не слишком сильное выражение для той  идеи,  которую
оно заключает в себе? Все, что можно основательно заключить  из  этого,  это
то, что только в весьма редких случаях и исключительно в фигуре  восхождения
(Climax) должны соблюдаться  все  условия  такого  наиболее  действительного
построения.
     Переходя к более сложному применению исходной  доктрины  нашей,  должно
заметить, что не только в деле построения фраз  и  употребления  фигур  речи
сбережение умственной энергии слушателя является основанием силы, но что и в
выборе  и  распределении  меньших  образов,  из  которых  должно   построить
какую-нибудь пространную мысль,  можно  проследить  то  же  условие  эффекта
Выбрать из описываемых чувств, сцен  или  событий  те  типические  элементы,
которые влекут за собой много других, и,  таким  образом,  сказав  мало,  но
внушив многое, сократить описание - вот тайна  искусства  производить  живое
впечатление. Отрывок из поэмы Теннисона "Мариана" прекрасно поясняет это:

                        Целый день в дремавшем доме
                        Дверь скрипела не петлях;
                        У  окна  жужжала муха; мышь
                        В подполье сгнившем то пищала,
                        То озиралася сквозь щель.

     Отдельные обстоятельства, обозначенные здесь,  ведут  за  собой  многие
связанные с ними и свойственные им представления. Когда мы  одни,  скрипучая
дверь нам кажется  более  навязчивой,  нежели  когда  мы  заняты  беседой  с
друзьями. Жужжание мухи в окне редко привлекает  наше  внимание,  иначе  как
когда в доме все тихо.  Покуда  люди  двигаются  в  доме,  мыши  обыкновенно
молчат, и, только когда восстанавливается совершенная тишина,  решаются  они
выглянуть из своих  норок.  Таким  образом,  каждый  из  упомянутых  фактов,
предполагая многие другие, вызывает их с  большей  или  меньшей  ясностью  и
напоминает нам чувство печального одиночества, с которым они связаны. Если б
все эти факты были подробно описаны, а не просто внушены, внимание  было  бы
так раздроблено, что впечатление грусти было бы очень слабо. Точно так  и  в
других случаях. В выборе сложных идей,  равно  как  и  в  выборе  выражений,
должно иметь одну цель: передать наибольшее количество мыслей  в  наименьшем
количестве слов.
     Этот же принцип может, в иных случаях,  быть  с  успехом  проведен  еще
далее, косвенно внушая какую-нибудь совершенно отдельную мысль в  придачу  к
выражаемой. Так, например, говоря: "Голова хорошего классика  так  же  полна
древних мифов, как голова служанки полна историй о привидениях",  мы,  кроме
утверждаемого факта,  очевидно,  высказываем  еще  мнение  о  незначительной
ценности  классических  познаний;  и  так  как  это  подразумеваемое  мнение
познается гораздо прежде, нежели его  успели  бы  выразить  словами,  то  от
пропуска его приобретается  выгода.  В  других  случаях,  напротив,  большее
впечатление достигается путем явного опущения. Значение подразумеваемой,  но
пропущенной мысли совершенно очевидно. Прекрасный пример имеется в сочинении
Герои и героическое в истории. Описывая, как  Бернс  был  предан  во  власть
досужему любопытству аристократии (lion-hunters), людей, которые искали лишь
случая повеселиться и приходили, чтобы доставить себе маленькое развлечение,
между тем как "жизнь  героя  разменивалась  на  их  удовольствия",  Карлейль
приводит следующую параллель:
     "Рихтер рассказывает, что на острове Суматре существует  особая  порода
жуков-светляков: их насаживают на острие, и они освещают путь в ночную пору.
Лица, пользующиеся известным положением, могут путешествовать таким  образом
при достаточно приятном мерцании света,  что  не  мало  веселит  их  сердца.
Великая честь светлякам! Но...".
     Прежде чем мы рассмотрим, не объясняет ли указанный нами закон  эффекта
превосходства поэзии над прозой, необходимо обратить внимание  на  некоторые
дополнительные  причины  силы  выражений,  причины,  о  которых  мы  еще  не
упоминали. Собственно  говоря,  это  не  дополнительные  причины,  а  скорее
второстепенные, происходящие от тех, которые мы уже  определили.  Во-первых,
мы можем заметить, что умственное возбуждение быстро порождает  употребление
тех форм речи, на которые мы указали как на  самые  эффектные.  "Вон  его!",
"Долой  его!"  -  суть  естественные  выражения  разгневанных  граждан   при
нарушении порядка на митинге. Мореплаватель, описывая ужасную бурю,  которой
он был свидетелем, может постепенно дойти до  выражений:  "Веревки  крак,  и
мачта бухнула". Удивление часто выражается фразой: "Виданное ли это  дело!".
И все эти фразы, нужно заметить, построены по прямому  типу.  Далее,  всякий
знает, что люди в раздраженном состоянии склонны к фигурам речи. Негодование
простого  народа  изобилует   ими.   "Животное",   "скотина",   "головорез",
"висельник" - эти и подобные им  метафоры  и  метафорические  эпитеты  сразу
напоминают уличную ссору. Далее можно заметить, что  чрезвычайная  краткость
есть другая характеристическая черта страстного языка. Фразы обыкновенно  не
окончены-,  частицы  пропускаются,  и  часто  о  главных  словах  приходится
догадываться по связи. Восхищение  не  выражается  правильным  предложением:
"это прекрасно!", а одним только  восклицанием:  "прекрасно!".  Если,  читая
письмо какого-нибудь юриста, человек скажет: "гнусная ракалия!" - значит, он
рассержен; выражение же "это  гнусная  ракалия"  предполагает  сравнительное
хладнокровие. Таким образом, мы видим, что в распределении  слов,  в  частом
употреблении фигур и в крайней  сжатости  выражений  естественные  изречения
возбужденного состояния точно так же подводятся  под  теоретические  условия
силы выражения.
     Отсюда происходит то, что высшие  формы  речи  получают  второстепенное
усиление путем известной ассоциации.  Так  как  в  действительной  жизни  мы
обыкновенно встречали эти формы в связи с живыми умственными  впечатлениями;
так как мы привыкли встречать их в самых образцовых  произведениях,  то  они
сами по себе приобретают известный род силы. Душевные волнения, производимые
в разное время сильными мыслями, облеченными в подобные формы,  впоследствии
возбуждаются отчасти самыми этими формами.  Они  создают  известную  степень
оживления,  вводят  в  приготовительную  сферу,  и,  когда  ожидаемые   идеи
достигнуты, ум воспринимает их с большей живостью.
     Постоянное употребление таких способов выражения, которые равно  сильны
как  сами  собой,  так  и  путем  соотношений,   производит   тот   особенно
импрессивный род сочинения, который мы  называем  поэзией.  Поэзия,  как  мы
увидим, усваивает себе обыкновенно те символы мысли, те методы  употребления
их, которые и инстинктом,  и  анализом  определяются  как  самые  эффектные.
Обращаясь еще раз к некоторым образцам ее, приведенным выше, мы увидим,  что
в них преобладает прямая (или обратная) форма, и  притом  в  такой  степени,
какая в прозе не допускается. Это различие можно заметить не только в частых
повторениях процессов обращения речи, но  и  в  том,  что  называется  силой
обращения. В изобильном употреблении фигур мы опять  увидим  ту  же  истину.
Метафоры, подобия, гиперболы, олицетворения - это краски поэта,  которые  он
волен  употреблять  почти   без   ограничений.   Мы   характеризуем   словом
"поэтическая"  прозу,   в   которой   эти   средства   языка   употребляются
сколько-нибудь часто; и осуждаем ее как "слишком цветистую"  и  "напыщенную"
даже тогда, когда фигуры эти употреблены в ней в гораздо меньшем количестве,
нежели допускается в стихах. Далее заметим,  что  относительно  краткости  -
другого  из  условий  силы  выражения,  требуемых  теорией   и   естественно
выполняемых при душевном волнении, - поэтическая фразеология также  разнится
от обыкновенной. Неправильные периоды встречаются  часто,  сокращения  почти
беспрерывны,  и  многие   второстепенные   слова,   которые   считались   бы
существенными в прозе, в поэзии совсем выпускаются.
     Таким образом, поэзия  производит  более  сильное  впечатление  отчасти
потому, что следует всем законам эффектной  речи,  а  отчасти  потому,  что,
поступая таким образом, она подражает естественным выражениям  возбужденного
состояния. Когда предмет воплощения есть идеализированное душевное волнение,
орудием процесса становится идеализированное слово  волнения  души.  Подобно
тому как музыкальный композитор улавливает звуки, которыми  выражаются  наши
чувства радости и симпатии, горя и отчаяния, и из этих  зародышей  развивает
мелодии, порождающие высшие фазисы этих чувств,  так  и  поэт  развивает  из
типических выражений,  которыми  люди  высказывают  страсть  и  чувство,  те
избранные формы сочетания слов, в  которых  лучше  всего  можно  представить
сосредоточенную страсть и чувство.
     Есть одна особенность в поэзии,  много  способствующая  ее  эффекту,  -
особенность, считаемая обыкновенно главной характеристической чертой поэзии;
эту черту нам еще остается рассмотреть: мы говорим о  рифмическом  строении.
Как ни невероятно может показаться, но и оно подходит под одно  обобщение  с
остальными. Подобно каждому из них, оно есть идеализация естественного языка
волнений, которые, как известно,  более  или  менее  размерны,  если  только
волнение не слишком сильно; рифмическое строение точно так  же  заключает  в
себе сбережение внимания читателя или слушателя. В особенном тоне и способе,
усваиваемом  нами  при  произношении  стихотворного  языка,  можно  заметить
сродство его с чувством; удовольствие же, доставляемое нам  размеренным  его
движением, должно приписать сравнительной легкости, с  какой  воспринимаются
слова мерно распределенные. Последнее положение едва ли будет принято сразу,
но небольшое объяснение  докажет  его  основательность:  ибо  если,  как  мы
видели, есть затрата умственной энергии в самом слушании  произношения  слов
или в повторении их про себя, как бывает при  чтении;  -  то  всякий  способ
сочетания слов таким образом,  чтобы  представлялось  правильное  повторение
известных черт, которые ум может предугадать, уменьшит напряжение  внимания,
требуемое  совершенной  неправильностью  прозы.  Подобно  тому   как   тело,
получающее ряд различных толчков, должно держать мускулы наготове для  того,
чтобы встретить самый сильный из них, не зная, когда  именно  он  получится;
точно так и ум, воспринимая  нераспределенные  слоги,  должен  держать  свои
способности восприятия в надлежащей  бодрости,  для  того  чтобы  распознать
звуки, наименее легко улавливаемые.  И  подобно  тому,  как  при  повторении
толчков в определенном порядке  тело  может  сберечь  силы  свои,  сообразуя
сопротивление с толчком; точно так, при рифмическом распределении слогов, ум
может сберечь свою  энергию,  заранее  приготовив  внимание,  потребное  для
каждого слога. Мысль эта может показаться натянуто