ходящими  от
места дистурбации и взаимно  уничтожающимися  при  соприкосновении,  вызвало
такое возражение, волны, идущие с противоположных сторон и встречающиеся, не
уничтожаются взаимно, а, переходя одна другую, продолжают свой путь.  Однако
есть два соображения,  в  силу  которых  нельзя  проводить  параллели  между
упомянутыми волнами и теми, которые описаны  мною.  Упомянутая  волна,  как,
например, та, которая образуется на поверхности жидкости,  состоит  из  двух
противоположных отклонений  от  среднего  положения.  В  каждой  волне  есть
прибыль и убыль. Ряд  их  представляет  ряд  положительных  и  отрицательных
расхождений; два таких ряда, встречаясь, не могут уничтожаться.  Однако  нет
никакой аналогии между этим  случаем  и  тем,  когда  весь  эффект  в  одном
направлении  есть  прибавление,  плюс  движения,  а  в   противоположном   -
отрицательное,  минус  движения,  т.  е.   положительные   и   отрицательные
^изменения наблюдаются в различных движениях. Такие  волны,  если  равны  по
количеству, будут взаимно уничтожаться при встрече. Если  одна  представляет
непрерывное  наращение  движения  в  известном  направлении,  а   другая   -
соответствующее уменьшение движения в том же направлении,  то  при  сложении
они дадут нуль. С другой точки зрения также видно отсутствие параллели между
этими двумя случаями Волны упомянутого порядка, не  уничтожающиеся  взаимно,
бывают вызваны  какой-нибудь  силой,  чуждой  их  среде,  -  внешней  силой.
Поэтому, считая от места их возникновения  в  любом  направлении,  их  нужно
рассматривать как положительные. На этом же основании, если  мы  обведем  их
кругом и они встретятся, произойдет усиленная пертурбация. Но  в  простейшем
из рассмотренных случаев (электричество через соприкосновение) пертурбация -
не внешнего, а внутреннего происхождения. Здесь нет внешней деятельности, за
счет которой количество движения в  дистурбированном  веществе  положительно
возрастало бы. Внутренняя деятельность может произвести не больше  движения,
чем уже существует, поэтому  всякий  прирост  движения  в  молекулах  должен
совершаться за счет такой же убыли в  другом  месте.  Пертурбация  здесь  не
может быть плюсом движения во  всех  направлениях  от  исходного  места,  но
всякий непрестанно производимый плюс движения может быть только  результатом
равного и противоположного, непрестанно  производимого  минуса  движения,  и
взаимное уничтожение является следствием взаимного происхождения.
     После всех прений  и  суждений  по  этому  предмету  я  остановился  на
следующем виде изложения моей гипотезы:
     1. От трения двух одинаковых тел происходит  теплота;  объясняется  это
тем, что массовое  движение  превращается  в  молекулярное.  Итак,  движение
порождает движение - изменяется только форма.
     2. Заменим одно из тел другим, не однородным с ним, и опять  подвергнем
их трению. Снова выделится  некоторое  количество  теплоты:  известная  доля
массового движения, как и прежде, превратится в молекулярное. В то же  время
другая часть массового движения превратится - но во что же?  Конечно,  не  в
жидкость, не в вещество, не в предмет. То, что  в  первом  случае  произвело
перемену состояния, во втором случае не может изменить сущности. И во втором
случае не может быть, чтобы первоначальное движение  превратилось  частью  в
иной вид движения, а частью в некоторый вид вещества.
     3. Не должны ли мы после  этого  сказать,  что  если  при  трении  двух
однородных тел видимое движение переходит  в  невидимое,  то  и  при  трении
разнородных  тел  видимое  движение  должно  переходить   в   невидимое   и,
следовательно,  различие  свойств  этого  невидимого  движения  вытекает  из
различия свойств двух видов взаимодействующих молекул?
     4.  Если  при  однородных  массах  молекулы,  образующие  две  трущиеся
поверхности,  производят  взаимные  дистурбации  и  взаимно  ускоряют   свои
колебания, то и при разнородности двух масс  те  же  самые  молекулы  должны
оказывать другое взаимное влияние, увеличивать взаимные перемещения.
     5. Если  при  двух  однородных  собраниях  молекул  взаимные  нарушения
выражаются только в том, что они взаимно  увеличивают  амплитуды  колебаний,
так как периоды их колебаний совпадают; то при разнородности их не должно ли
взаимное нарушение повлечь за собою дифференциального действия,  вытекающего
из несходства их движения? Не должно ли различие в периодах  колебаний  дать
результат, который  невозможен  при  совпадении  периодов  колебаний,  и  не
получится ли при этом сложная форма молекулярного движения?
     6.  Если  массы  сравнительно   простых   молекул,   сопоставленных   и
взаимодействующих, вызывают подобный эффект, то не должны ли  мы  заключить,
что такие же следствия, только другого вида, произойдут от взаимодействия не
целых молекул, а  их  составных  частиц?  Если  поверхности  трения  порознь
состоят из очень сложных молекул, из которых каждая  содержит,  быть  может,
сотни меньших частиц, соединенных в определенно составленную группу, то,  по
аналогии с взаимным влиянием целых молекул на  движение,  не  должны  ли  мы
заключить, что составные части молекул одного  порядка  влияют  на  движение
составных другого порядка? В то время как целые молекулы взаимно увеличивают
или уменьшают колебания, или взаимно нарушают колебания,  или  то  и  другое
вместе, составные элементы  их  не  могут  быть  такими  устойчивыми,  чтобы
частицы одной группы нисколько не влияли на  частицы  другой.  Если  же  они
влияют,  то  должна  быть  сложная  форма  молекулярного  движения,  которая
возникает,  когда  массы  очень  сложных   разнородных   молекул   оказывают
взаимодействие.
     Я предоставляю этот  ряд  предложений  и  вопросов  их  судьбе;  замечу
только, что, исходя из  принятых  физиками  оснований  молекулярной  теории,
трудно не прийти к заключению, что известные описанные нами  действия  имеют
место и что они происходят от известного рода явлений,  которые  если  и  не
совпадают, то, во всяком случае, могут быть отождествлены с электрическими.


VII
                  МИЛЛЬ ПРОТИВ ГАМИЛЬТОНА. КРИТЕРИЙ ИСТИНЫ

   (Впервые напечатано в "The Fortnightly Review", июль, 1865 г.). Перевод
   Л. Б. Хавкиной

     Британская  мысль,  которой  современная   философия   обязана   своими
начальными идеями и признанными истинами, не дремлет; своей Системой  логики
Милль больше всех других писателей  способствовал  ее  пробуждению.  К  этой
великой  заслуге,  оказанной  им  лет  двадцать  тому   назад,   он   теперь
присоединяет Исследование философии сэра  Вильяма  Гамильтона,  где  взгляды
сэра Вильяма Гамильтона берутся за положения, и различные конечные  вопросы,
до сих пор не решенные, вновь подвергаются обсуждению.
     В числе этих вопросов есть один весьма важный, который вызвал  полемику
между Миллем и другими; этот-то вопрос я и  намерен  здесь  рассмотреть.  Но
предварительно считаю уместным  бросить  взгляд  на  две  основные  доктрины
философии Гамильтона, с которыми Милль расходится, так как комментарии к ним
пояснят дальнейшие рассуждения.
     В пятой главе Милль говорит: "То, что Гамильтон отвергает как познание,
он все-таки принимает под именем веры". Цитаты подтверждают такой взгляд  на
положение Гамильтона и удостоверяют, что он признает относительность  знания
только  номинально.  Я  думаю,  что   его   несостоятельность   сводится   к
употреблению  слова  верование  в  двух  совершенно   различных   значениях.
Обыкновенно  мы  говорим  верить  о  том,  чему  можем   приписать   перевес
очевидности или  относительно  чего  мы  получили  впечатление,  которое  не
поддается определению. Мы верим, что следующая  Палата  общин  не  уничтожит
церковных налогов, или, при взгляде на какого-нибудь человека, мы верим, что
он добр. Другими словами, если мы не можем дать  никаких  доказательств  или
можем привести лишь недостаточные доказательства того, о чем мы  думаем,  то
мы называем это  верованиями.  Особенность  верований,  в  противоположность
убеждениям, та, что в первом  случае  легко  отделить  связь  с  предыдущими
состояниями сознания, а во втором трудно. Но к  несчастью,  слово  верование
применяется также к каждой из временно или постоянно  неразрывных  связей  в
сознании, и единственным основанием для принятия их служит то,  что  от  них
нельзя отрешиться. Говоря, что я чувствую боль, или что слышу звук, или  что
одна строка мне кажется длиннее другой, я  признаю,  что  в  моем  состоянии
произошла какая-то перемена, но этого факта я не  могу  доказать  иначе  как
тем, что он представляется моему уму. Каждое доказательство, в свою очередь,
разлагается на последовательные впечатления сознания, которые говорят только
сами за себя. Если меня спросят, почему я отстаиваю какую-нибудь  выведенную
истину, например что сумма  углов  треугольника  равна  двум  прямым,  то  я
отвечу, что доказательство может быть разложено на ступени.  Каждая  ступень
есть непосредственное сознание, что какие-то два  количества  или  отношения
равны или неравны между собой, и это сознание можно  объяснить  только  тем,
что оно существует во мне. Доходя, наконец, до какой-нибудь аксиомы, лежащей
в основе целой системы доказательств, я тоже могу лишь сказать,  что  это  -
истина, которую я непосредственно сознаю. Но тут выходит путаница.  Огромное
большинство истин, которые мы принимаем как  не  подлежащие  сомнению  и  из
которых мы составляем отвлеченное понятие о  непреложной  истине,  имеют  ту
общую черту, что они были порознь выведены из более глубоких истин.
     Эти два признака так тесно слиты,  что  один  как  будто  обусловливает
присутствие другого. Для  каждой  геометрической  истины  мы  можем  указать
какую-нибудь дальнейшую истину, из которой она вытекает; для этой дальнейшей
истины мы можем опять-таки указать другую, еще более отдаленную, и т. д. Так
как точное знание устанавливается обыкновенно этого  рода  доказательствами,
то выработался ошибочный взгляд, будто бы такое знание  действительнее,  чем
непосредственное познание, которое не имеет более глубокой  опоры.  Привычка
во всех случаях требовать доказательств  и  давать  доказательства  породила
заключение, что можно  требовать  доказательств  и  для  конечных  положений
сознания,  на  которые  разлагается  всякое  доказательство.  Затем,   ввиду
невозможности доказать их, появляется смутное чувство,  что  они  связаны  с
другими вещами, которых нельзя доказать, - что они подлежат сомнению, -  что
у них неудовлетворительные основы. Это чувство еще усиливается от  попутного
неправильного употребления слов. Слово "верование", как указано выше,  стало
вызывать впечатление, для которого мы можем привести лишь явно недостаточное
доказательство или  вовсе  никакого.  Если  требуется,  чтобы  мы  объяснили
конечное положение сознания, то при отсутствии какого-нибудь неопровержимого
довода мы иногда говорим, что верим ему. Итак,  два  противоположных  полюса
знания известны под  одним  и  тем  же  именем.  Вследствие  противоположных
значений  этого  имени,   вызывающего   самые   последовательные   и   самые
непоследовательные соотношения мысли, происходят ошибочные представления.  В
этом, как мне кажется, и кроется  ошибка  Гамильтона.  Относя  к  верованиям
прямые неразлагаемые положения сознания, которые не  требуют  доказательств,
он уверяет, что по значению они стоят выше знания (подразумевая под  знанием
то, что можно доказать), и в этом он вполне прав. Но когда он отводит  такое
же  место  впечатлениям  сознания,  которые  известны  под  тем  же   именем
верований, но в отличие от последних являются  лишь  косвенными  или  совсем
неопределенными впечатлениями сознания, то с ним нельзя согласиться. Он  сам
признает,   что   нет   положительного   знания,   соответствующего    слову
"бесконечный",  и,  наоборот,  знания,  которые   он   справедливо   считает
непреложными, не только положительны, но еще обладают той особенностью,  что
их нельзя отвергнуть. Как же в таком случае ставить их на одну доску, словно
они имеют одинаковое значение?
     С этим приблизительно сходна  и  другая  доктрина  Гамильтона,  которую
Милль разбивает по существу. Я говорю  о  выводе  относительно  нуменального
существования, который Гамильтон делает из  закона  об  исключенном  третьем
или, выражаясь точнее, из закона противоположных необходимостей (Alternative
Necessity).
     Вещь должна или существовать,  или  не  существовать,  -  должна  иметь
известное свойство или не иметь его: третьей возможности не  существует,  до
тех пор пока этот закон  излагают  нам  как  закон  мысли,  в  отношениях  к
феноменальному существованию, никто не может подвергнуть  его  сомнению.  Но
сэр  Гамильтон  распространяет  этот  закон  за  пределы  мысли  и   выводит
положительные заключения касательно нуменального существования. Он  говорит,
например, что хотя мы можем представлять себе пространство  бесконечным  или
конечным, но по принципу исключенного третьего нужно допустить или  то,  или
другое. Этот  вывод  Милля  следует  отвергнуть.  Его  доказательство  можно
дополнить другим, которое само напрашивается, если  от  слов  Гамильтона  мы
перейдем к идеям, которые они должны выражать. Если мы вспоминаем  известный
предмет как находящийся в известном месте,  то  мы  умственно  воспроизводим
сразу и место, и вещь; между тем когда мы думаем о несуществовании этой вещи
в данном месте, то в нашем сознании воспроизводится только данное место,  но
не вещь. Подобным же образом, если вместо того, чтобы  думать  о  каком-либо
предмете как о бесцветном, мы думаем  о  нем  как  об  обладающем  известным
цветом, то  вся  перемена  состоит  в  прибавлении  к  нашему  представлению
некоторого элемента, который прежде отсутствовал в  нем:  предмет  не  может
быть мыслим сначала как красный, а потом как не красный, без того чтобы один
из составных элементов мысли не был совершенно вытеснен из  души  каким-либо
другим элементом. Следовательно, учение об исключенном третьем  есть  просто
обобщение того всеобщего  опыта,  что  некоторые  душевные  состояния  прямо
разрушают другие  состояния.  Это  учение  формулирует  некоторый  абсолютно
постоянный закон, в силу которого никакая положительная  форма  сознания  не
может иметь места без исключения соотносительной ей отрицательной  формы,  и
сама антитеза положительного и отрицательного есть в действительности не что
иное, как выражение этого  опыта.  Отсюда  следует,  что  если  сознание  не
находится в одной из этих двух форм, то оно должно находиться  в  другой  из
них. Но при каких условиях может иметь место этот закон сознания?  Он  может
иметь место  лишь  до  тех  пор,  пока  существуют  некоторые  положительные
состояния сознания, которые могут исключать и быть сами исключаемыми. Если у
нас нет вовсе никаких положительных состояний сознания, то не может  быть  и
никакого  взаимного   исключения,   а   потому   и   закон   противоположных
необходимостей не  прилагается.  Следовательно,  здесь  лежит  слабое  место
предложения сэра В. Гамильтона.  Поставленные  лицом  к  лицу  с  его  двумя
альтернативами - что пространство должно быть или бесконечным, или конечным,
- мы вовсе не обязаны смотреть на одну из них как на необходимую, так как мы
не имеем никакого состояния сознания, которое соответствовало бы какому-либо
из этих слов, в их  приложении  к  пространству,  взятому  в  его  целом,  а
следовательно, у нас не существует никакого взаимного исключения между двумя
антагонистическими состояниями сознания. Так как обе альтернативы немыслимы,
то это предложение следовало бы написать так пространство есть или  --,  или
оно есть --; причем ни один из этих случаев не может быть представлен  себе,
но один из них может быть истинным. В этом случае, как и в  других,  сэр  В.
Гамильтон продолжает развивать формы мысли даже тогда, когда они не содержат
никакой субстанции, а потому, конечно, он не достигает  ни  до  чего,  кроме
подобия заключений.
     Заканчивая  на  этом  комментарий  доктрин  Гамильтона,   опровергнутых
Миллем, по причинам, которые, в общем, должны быть признаны  основательными,
я  позволяю  себе  перейти  к  доктрине,   которая   поддерживается   частью
Гамильтоном, частью другими, в различной обработке и оценке, и которую,  как
мне кажется, можно успешно защищать от нападок Милля.
     В четвертом и пятом изданиях Логики Милль пространно  трактует  вопрос:
служит ли непостижимость доказательством ложности? -  и  возражает  критике,
предварительно высказавшейся в отрицательном смысле. Ответ его здесь главным
образом сводится к объяснению слова немыслимый. Милль находит, что это слово
употребляется в одинаковом значении со словом невероятный; и,  переводя  его
таким образом, он свободно  распоряжается  различными  выставленными  против
него аргументами.  Быть  может,  другие  лица,  употреблявшие  эти  слова  в
философских рассуждениях, сделали их синонимами, - этого я не знаю; но чтобы
они употреблялись в таком смысле в моих доводах, которые  оспаривает  Милль,
этого я не  предполагал  и  потому  крайне  удивился  его  ссылке  на  меня.
Очевидно, я недостаточно остерегался ложных толкований, могущих вытекать  из
двоякого значения слова верование, которое, как мы видели, обозначает  самые
связные  и  самые  несвязные  отношения  в  сознании,  так  как,  по  общему
признанию,  ни  для  тех,  ни  для  других  не  имеется   доказательств.   В
рассуждении, на которое возражает Милль, это слово везде употребляется  мною
только в первом смысле.
     "Неизменные верования", нерушимые верования - это неразрывные понятия в
сознании,  никогда  не  подлежащие  разграничению.  Но   слово   невероятный
свидетельствует о разграничимости понятий. По  ассоциации  с  другим,  более
общим, значением слова верование слово невероятный относится к случаям,  где
предложение, хотя и с трудом, можно построить в мысли и где,  следовательно,
противоположение может быть разложено.  Для  большей  верности  определим  и
поясним значение слов немыслимый и невероятный. Немыслимым называется  такое
предложение, члены которого никакими силами не могут войти  в  сознание  при
установленном  между  ними  отношении.  В  этом  предложении  подлежащее   и
сказуемое представляют непреодолимое препятствие для соединения их в  мысли.
Невероятным называется такое  предложение,  которое  может  быть  создано  в
мысли, но оно настолько расходится с опытом, что без усилия нельзя  привести
его  термины  в  утверждаемое  предложением  соотношение.   Так,   например,
невероятно, чтобы пушечное ядро от  выстрела,  сделанного  в  Англии,  могло
достигнуть  Америки;  но  это  не  есть  немыслимое.  Наоборот,  не   только
невероятно, но и немыслимо, чтобы одна сторона треугольника равнялась  сумме
двух других сторон. В сознании  нельзя  представить  себе,  что  сумма  двух
сторон равняется третьей, не  нарушая  этим  представления  о  треугольнике.
Представление о треугольнике также не может составиться без того,  чтобы  не
нарушилось  представление  о  равенстве  этих  величин.   Другими   словами,
подлежащее и сказуемое не могут соединиться в одной и той же интуиции т.  е.
предложение  немыслимо.  Только  в  таком  смысле  я  и   употреблял   слово
немыслимый, и только при таком строгом ограничении этого слова я  смотрю  на
испытание немыслимостью, как на имеющее какую-либо цену.
     Я думал, что этим объяснением я устраню разногласие с  доводами  Милля.
Однако  только  что  вышедшее  его  произведение   показывает,   что,   даже
ограничивая  слово  непостижимый  указанным  здесь  значением,  он  все-таки
отрицает, чтобы правильность предложения  доказывалась  непостижимостью  его
отрицания.  Трудно  в  умеренных  границах  возразить  на  все  полемические
нападки. Однако, прежде чем перейти к главному вопросу, я попытаюсь очистить
поле от нес