емя пути. На это ему отвечают, что  без  разрешения  сделать
этого нельзя;  на  получение  же  разрешения  потребовалось  довольно  много
времени. В результате вор, прибывший в город в  тот  самый  час,  какой  был
указан моим другом, ускользнул: следов его так и не нашли. Перейдем к другой
области  полицейской  деятельности:  к   упорядочению   уличного   движения.
Ежедневно на улицах  Лондона  десятки  тысяч  легких  экипажей  с  седоками,
спешащими по  крайне  нужным  делам,  задерживаются  какими-нибудь  четырьмя
телегами и столькими же ломовыми фурами, которые там и сям ползут  медленным
шагом. Эти телеги и фуры - ничтожное меньшинство в общем  движении:  ускорив
их  движение  или  приурочив  его  к  утренним  и  вечерним  часам,  полиция
значительно  уменьшила  бы  неудобство.  Но  вместо  того,  чтобы   заняться
устранением  препятствий,  действительно  затрудняющих   уличное   движение,
полиция занимается совсем другим: она следит за всем тем, что вовсе  уже  не
является такой помехой этому  движению.  Так,  недавно  еще  продавцам  афиш
запрещалось ходить по улицам под тем предлогом,  что  они  будто  бы  мешают
движению толпы:  многие  из  них,  неспособные  к  другой  работе,  лишились
благодаря этому ежедневного заработка в размере одного шиллинга и были таким
образом как бы поставлены в ряды нищих и воров. Есть примеры  похуже  этого.
Несколько лет тому назад между полицией и маленькими продавщицами апельсинов
возникла  настоящая  война:  их  гнали  отовсюду,  говоря,  что  они  мешают
прохожим. А между тем ежедневно на самых людных  пунктах  неподвижно  торчат
субъекты с игрушками,  надувающие  детей  и  родителей,  чтобы  продать  эти
игрушки: они сами издают разные звуки и уверяют покупателей, что так  кричит
игрушка,  а  рядом  стоит  полисмен  и  с  отеческим  видом  наблюдает,  как
сколачивается деньга путем обмана и надувательства; и, если вы его спросите,
почему он не находит нужным вмешаться, он вам ответит, что он не получал  на
это приказаний.  Неправда  ли,  милый  контраст!  Если  вы  недобросовестный
торговец, то вы можете смело  собрать  вокруг  себя  на  тротуаре  небольшую
толпу, не опасаясь, что вы получите выговор за задержку  движения.  Если  вы
честны,  вас  оттолкнут  далеко  от  края  тротуара,  как  докучную  помеху;
оттолкнут куда? - на нечестную дорогу.
     Такая беспомощность официальной машины в тех случаях, когда дело идет о
нашей защите от несправедливости, по-видимому, должна была бы заставить  нас
относиться скептически к другим ее предначертаниям. Уж если в деле  судебной
защиты и полицейской охраны, в котором свои же  неотложные  интересы  должны
побуждать   граждан   требовать   от    официальной    машины    правильного
функционирования; уж если здесь эта машина, в теории  являющаяся  защитником
гражданина, становится так часто его врагом; если слова "прибегать к закону"
звучат для нас равносильно фразе "обеднеть" и, может быть, даже  "разориться
окончательно",  -  то,  разумеется,  в  других  делах,  где  наши  интересы,
поставленные на карту, менее настоятельны,  никак  уж  нельзя  ждать,  чтобы
официальная машина оказалась на высоте  своего  положения.  Но  такова  сила
политического фетишизма! Ни упомянутый ряд опытов, ни другие,  им  подобные,
которыми нас дарит каждое административное учреждение, не  могут  поколебать
всеобщей веры. Несколько лет тому  назад  обществу  были  предъявлены  факты
относительно употребления капитала Гринвичского  госпиталя:  оказалось,  что
только одна треть этого капитала шла на призреваемых моряков-инвалидов,  две
же остальные уходили на издержки по  администрации:  но  ни  этот  факт,  ни
другие, ему подобные, не помешают нам создавать все  новые  административные
учреждения. Притча о людях, которые фильтровали воду, чтоб  удалить  из  нее
едва заметную мошкару, и в то же время не замечали, как глотали в ней  целых
верблюдов,  как  нельзя  более  подходит  к  действиям  официальной  машины.
Полюбуйтесь, с какой тщательностью здесь относятся к  мелочам  бюджета,  как
все сортируется, раскладывается по небольшим пакетам,  перевязанным  красной
лентой, и в то  же  время  по  какой-то  необъяснимой  безалаберности  целый
департамент,  и  притом  такой,  как  департамент  по  выдаче   патентов   и
привилегий, оставляется совершенно без контроля. Разумеется, это  ничуть  не
мешает  раздаваться  голосам,  предлагающим  ввести  в  торговых   компаниях
отчетность наподобие правительственной. Общество узнает, нисколько,  однако,
не теряя от этого своей веры, такие невероятные нелепости, которых, казалось
бы, не могло создать даже и самое больное  воображение!  Возьмем,  например,
практикующийся в правительственных учреждениях,  как  обнаружилось  недавно,
порядок  поощрения  служащих:  чиновник  одного  из  отделений  департамента
занимает по  смерти  своего  начальника  его  место;  новый  пост,  конечно,
налагает на него новые, более  сложные  обязанности,  но  жалованья  ему  не
прибавляют; в то же  время  в  другом  отделении  чиновник,  ответственность
которого  ничуть   не   увеличилась,   получает   прибавку   содержания   из
образовавшихся таким путем остатков.
     Мы никогда не кончили бы, если б вздумали перечислять все такие промахи
и нелепости: это  наследство,  переходящее  от  поколения  к  поколению;  ни
комиссии, ни отчеты, ни дебаты ничего с этим поделать не могут. И  в  то  же
время каждый год приносит новую жатву проектов  в  области  административных
начинаний, и с каждым новым проектом общество  снова  и  снова  рассчитывает
получить наконец-то, чего оно от этого проекта ждет.  А  возьмем  между  тем
армию - в ней царит система производства, которую нельзя назвать иначе,  как
организованным торжеством невежества, но которая  тем  не  менее  продолжает
действовать вопреки постоянным нападкам; возьмем  адмиралтейство  -  ни  для
кого не тайна, что его организация никуда не годна и что  все  его  поступки
способны только вызывать смех; возьмем церковь  -  она  цепляется  за  давно
отжившие формы, вопреки общественному мнению, которое  их  отвергает,  -  и,
несмотря на все это, с каждым новым днем все настоятельнее  и  настоятельнее
раздаются  требования   о   необходимости   распространять   законодательные
определения на новые области. Что нужды, что наши строительные законы повели
лишь к постройке менее прочных домов, чем прежде; что нужды,  что  инспекция
каменноугольных копей бессильна предупредить  взрывы  рудничного  газа;  что
нужды, что введение инспекции на  железных  дорогах,  лишь  увеличило  число
катастроф на этих дорогах; среди нас, будто на смех всем  таким  неудачам  и
многим другим, свидетелями которых мы постоянно бываем, царит  и  продолжает
царить то, что  Гизо  так  удачно  называет  "грубым  обольщением,  верою  в
верховное могущество политического механизма".
     Великую услугу оказал бы  обществу  тот,  кто  взял  бы  на  себя  труд
проанализировать законы, изданные... ну хотя бы за  последние  50  лет;  кто
сравнил  бы  результаты,  ожидавшиеся  от  этих  законов,  с   результатами,
действительно полученными. Для того чтоб написать такую полную откровений  и
в высшей степени поучительную книгу, достаточно  было  бы  привести  мотивы,
вызвавшие то или другое законодательное  определение,  и  показать,  сколько
зла,   подлежащего   теперь   устранению,   было    порождено    предыдущими
мероприятиями. При этом для исследователя было бы всего труднее, разумеется,
удержаться в должных рамках при повествовании, которое легко может сделаться
бесконечным, о розовых надеждах, всегда кончавшихся неожиданными крушениями.
В  заключение  было  бы  очень  полезно  указать,  насколько  выигрывал  тот
воздержанный законодатель, который после ряда  убедительных  уроков  решился
наконец раз навсегда прекратить свои законодательные попытки.
     Не думайте, однако, чтобы и подобная сводка фактов, при всем  богатства
и поучительности содержания, могла хоть сколько-нибудь повлиять на изменение
среднего уровня умов. Политический фетишизм будет жить,  доколе  люди  будут
лишены научного образования, доколе они будут считаться  лишь  с  ближайшими
причинами, не ведая о причинах  более  отдаленных  и  более  общих,  которые
двигают первыми. И пока то,  что  теперь  называют  образованием,  не  будет
свергнуто настоящим образованием, цель которого объяснить человеку  сущность
мира, в котором он живет,  до  тех  пор  новые  политические  иллюзии  будут
расцветать на иллюзиях погибших. Но и теперь уже есть избранные умы - и ряды
их все пополняются, - умы, для которых вышеупомянутая  книга  не  прошла  бы
бесследно; для них-то и стоило бы ее написать.

XIII
                           СПЕЦИАЛИЗАЦИЯ УПРАВЛЕНИЯ

                 (Эта статья в первый раз была напечатана в
                 "The  Fortnightly  Review", Deu., 1871)

     Что рыбу труднее достать на берегу моря, чем в  Лондоне,  -  это  факт,
хотя и противоречащий здравому смыслу, но тем не менее несомненный. Не менее
несогласным  со  здравым  смыслом  является  и  тот  факт,  что  в  Западной
Шотландии, изобилующей быками, за мясом приходится посылать за 200  или  300
миль в Глазго. Правители, которые под влиянием  здравого  смысла  стремились
подавить те или другие мнения, запрещая содержащие их книги, не думали,  что
запрещение этих книг повлечет за собой распространение  этих  мнений;  точно
так же и правители, которые, руководясь здравым смыслом,  запрещали  взимать
большие проценты и не помышляли, что они делают таким образом условия  займа
еще более тягостными для заемщиков. Человек, который  в  тот  момент,  когда
книгопечатание заменило переписывание книг, предсказал бы,  что  число  лиц,
занимающихся книжным делом, вследствие  этого  увеличится,  был  бы  признан
абсолютно лишенным здравого смысла. Таким же показался бы и человек, который
в эпоху замены экипажей железными дорогами сказал  бы,  что  число  лошадей,
которое понадобится для  перевозки  пассажиров  и  груза  со  станции  и  на
станцию, превысит число их, замещенное паровозами. Таких примеров  можно  бы
было привести бесчисленное множество. Те, которые помнят, что самые  простые
явления производят действия, часто в высшей степени отличные от  тех,  какие
при этом ожидались, поймут, как часто это должно иметь место  среди  явлений
сложных. Что воздушный шар поднимается от  действия  той  же  силы,  которая
вызывает падение камня; что таяние льда  может  быть  значительно  задержано
посредством завертывания его в одеяло; что самый простой способ воспламенить
калий это бросить его в воду, - все это истины, которые человеку,  знакомому
только с внешнею стороной предметов,  покажутся  очевидными  нелепостями.  И
если даже тогда, когда факторы немногочисленны и несложны, результаты  могут
абсолютно противоречить кажущейся возможности, тем  более  могут  они  часто
разниться там, где факторы  многочисленны  и  взаимно  связаны.  Французское
изречение по поводу политических событий:  "Всегда  случается  то,  чего  не
ожидаешь",  -  изречение,  которое  французы  в  последнее  время   не   раз
подтверждали на деле, должно бы постоянно иметься виду у  законодателя  и  у
тех, которые стремятся ускорить законодательную деятельность. Остановимся на
минуту и рассмотрим ряд,  по-видимому,  невозможных  результатов,  созданных
социальными силами.
     Вплоть до последнего времени думали,  что  язык  -  сверхъестественного
происхождения. Что этот разработанный аппарат  символов,  столь  удивительно
приспособленный для передачи мыслей  от  одного  ума  к  другому,  есть  дар
чудесный, это казалось бесспорным. Люди не  могли  себе  представить,  каким
путем могли явиться эти многосложные  соединения  слов  различного  порядка,
рода и вида, с их формой, делающей их способными соединяться между  собою  и
составлять вечно новые комбинации, вполне точно  передающие  любую  идею  по
мере ее возникновения. Гипотеза, что и язык слагался медленно и постепенно в
общем процессе эволюции из постоянного  употребления  знаков,  первоначально
главным образом химических, затем частью  мимических,  частью  вокальных  и,
наконец, уже только вокальных, - эта гипотеза никогда не приходила в  голову
людям на ранних ступенях цивилизации; когда  же  она  наконец  пришла  им  в
голову, они сочли ее слишком чудовищною нелепостью. Между тем эта чудовищная
нелепость оказалась истиной. Эволюция языка, теперь уж достаточно изученная,
показывает нам, что все отдельные слова, все выдающиеся черты структуры речи
имели естественный генезис, и дальнейшие исследования ежедневно приносят нам
новые и совершенно очевидные доказательства того, что этот генезис  с  самых
первых шагов был явлением вполне естественным, и не только естественным,  но
и самопроизвольным. Ни один язык не был создан по искусственно  составленной
схеме каким-нибудь правителем или какой-нибудь законодательной коллегией. Не
на съезде ученых изобретались части речи и устанавливались  правила  для  их
потребления. Мало того, начавшись без  всякого  юридического  основания  или
установленной власти, этот процесс продолжался сам собой, и ни один  человек
того не заметил. Только под влиянием  потребности  во  взаимном  общении,  в
обмене мыслей и чувств, только из личных целей  люди  мало-помалу  развивали
речь, абсолютно упуская из виду, что они делают не только то,  чего  требуют
их личные интересы. И это  бессознательное  отношение  продолжается  даже  и
теперь. Возьмите все население земного шара, и вы  вряд  ли  найдете  одного
человека из миллиона людей, который знал бы, что в своей  повседневной  речи
он продолжает далее тот самый процесс, при помощи которого развился язык.
     Я начинаю, таким образом, прямо с основного  пункта  той  аргументации,
которую намереваюсь  привести  дальше.  Останавливаясь  на  минуту  на  этом
примере, я имел  главным  образом  в  виду  показать,  насколько  результаты
социологических  процессов  превосходят  все  представления  не  только  так
называемого здравого смысла, но  даже  и  представления  развитого  здравого
рассудка; и что даже те, которые до самой высокой  степени  развили  в  себе
"научное употребление воображения", не в состоянии их предвидеть. Но главным
образом мне хотелось  показать,  как  поразительны  результаты,  достигнутые
косвенным  и  бессознательным  образом  кооперацией  людей,  просто  занятых
преследованием своих личных целей. Перейдем теперь к  специальному  предмету
этой статьи.
     Я с большим сожалением следил за той поддержкой, какую  оказывал  своим
заслуженным высоким авторитетом проф. Гексли школе политиков,  которая  вряд
ли нуждается в поддержке, потому что у нее так мало противников.  Я  сожалею
об этом тем более, что до сих пор люди, подготовленные к изучению социологии
предварительным изучением биологии и психологии, почти не  высказывались  по
данному вопросу, и то, что проф. Гексли, который  в  силу  как  своей  общей
эрудиции, так и специальных познаний наиболее  подготовлен  судить  об  этом
вопросе, пришел  к  выводам,  изложенным  в  последнем  номере  "Fortnightly
Review",  подействует  обескураживающим  образом  на  небольшое  число  лиц,
пришедших к противоположным взглядам. Но как бы я  ни  сожалел  об  открытом
противодействии проф. Гексли обшей политической доктрине, мною исповедуемой,
я не имею здесь в виду возражать на его доводы вообще;  меня  удерживает  от
этого частью нежелание останавливаться на пунктах разногласия  с  человеком,
которого я так глубоко уважаю, частью же сознание, что то,  что  я  выскажу,
будет повторением главным образом того, что было мною  уже  раньше  так  или
иначе  высказано.  На  одном  только  вопросе  я   считаю   себя   обязанным
остановиться. Проф. Гексли молчаливо вопрошает меня и ставит, таким образом,
передо мной альтернативу, выход из которой  для  меня  очень  неприятен.  Не
отвечая на его вопросы, я тем самым позволяю заключить, что не имею на  него
ответа и что, следовательно, доктрина, которую я исповедую,  не  выдерживает
критики; приходится, следовательно,  дать  на  этот  вопрос  соответствующий
ответ. Как это мне ни неприятно, я вижу, что как общественные, так и  личные
интересы требуют, чтобы я сделал это.
     Если бы я имел возможность полнее разработать свою статью,  на  которую
ссылается проф. Гексли, вопрос не был бы,  может  быть,  вовсе  поднят.  Эта
статья заключается следующими  словами:  "Мы  намеревались  высказать  здесь
некоторые замечания относительно различных типов социальной  организации,  а
также сказать несколько слов о социальных метаморфозах, но мы  достигли  уже
указанных нами здесь границ". Это дальнейшее  развитие  понятий,  которые  я
имею в виду изложить в "Основаниях социологии", я должен  наметить  здесь  в
кратких чертах, чтобы сделать свой ответ достаточно понятным.  Мне  придется
при этом сказать многое, что было бы совершенно излишне, если бы этот  ответ
предназначался исключительно только для  проф.  Гексли,  -  в  таком  случае
достаточно было бы легких намеков на общие явления организации,  с  которыми
он неизмеримо более знаком, чем я. Но так как  убедительность  моего  ответа
должна быть отдана на суд обыкновенного читателя, то этот  последний  должен
быть снабжен необходимыми для этого данными, причем точность моего изложения
подлежит контролю проф. Гексли.
     Первоначальная  дифференциация  в  структурах   организмов,   как   она
обнаруживается в истории каждого  отдельного  организма,  так  же  как  и  в
истории всего органического мира в его целом, есть дифференциация  на  части
внешние и внутренние, - на части, поддерживающие непосредственное общение  с
окружающею средой, и части, не находящейся в непосредственном с нею общении.
Мы видим это как  в  тех  мельчайших  низших  формах,  неправильно,  хотя  и
удобопонятно называемых иногда одноклеточными, так  и  в  наиболее  развитом
отделе существ, которые на основании серьезных  соображений  рассматриваются
как агрегаты существ более низких. У этих сложных организмов  различают  две
оболочки - эндодерму и эктодерму, мало отличающиеся одна от другой,  из  них
одна служит для образования пищеварительного мешка, другая является  внешней
оболочкой тела. Согласно описанию их, данному проф.  Гексли  в  его  Oceanic
Hydrozoa, эти слои представляют обыкновенно,  если  и  не  всегда,  так  как
существуют исключения, особенно между паразитами, органы  питания  и  органы
внешних сношений. В зародышах высших типов каждый  из  этих  слоев  делается
двойным, благодаря присоединению образовавшегося между ними и расщепившегося
на два средних слоя; из  внешнего  двойного  слоя  развивается  вся  внешняя
оболочка тела,  с  его  конечностями,  нервной  системой,  органами  чувств,
мышцами и т. д., тогда как из внутреннего двойного слоя развивается  пищевой
канал, с его придаточными органами, а также сердце и легкие. Хотя  в  высших
типах эти две системы органов, поглощающих  и  расходующих  пищу,  настолько
связаны разветвлением кровеносных сосудов и нервов, что это деление не может
быть точно проведено, но в целом все же вышеизложенный контраст  остается  в
силе. Следовательно, уже в самом начале возникает  это  разделение,  которое
предполагает одновременно кооперацию и антагонизм: кооперацию - так как в то
время  как  наружные  органы  доставляют  внутренним  пищу  в  сыром   виде,
внутренние органы перерабатывают  и  доставляют  наружным  органам  материал
готовый, который дает им возможность исполнять свое назначение; антагонизм -
потому что каждая система органов,  существующих  и  развивающихся  за  счет
этого переработанного материала, не может присвоить  себе  какую-либо  часть
общего запаса, не уменьшая на такую же величину  запас,  нужный  для  других
частей.  Эта  общая  кооперация  и   этот   общий   антагонизм   усложняются
специальными кооперациями  и  специальными  антагонизмами,  как  толь