й эпохи  становится
предметом  украшения  для  последующей.  В  области  учреждений,  верований,
обычаев и предрассудков мы точно  так  же  можем  указать  на  это  развитие
прекрасного из того, что прежде составляло исключительно предмет пользы.
     Прежде всего нам, естественно, представляется контраст между ощущением,
с которым мы смотрим на необработанные участки земли, и ощущением, с которым
смотрел на них дикарь Если кто-нибудь, гуляя  по  Hampstead  Heath,  обратит
внимание на то, как резко  бросается  в  глаза  живописность  этой  пустоши,
вследствие контраста с окружающими ее обработанными полями  и  с  множеством
домов, расположенных в отдалении, то он легко представит себе, что,  если  б
это  беспорядочное,  покрытое  бурьяном  пространство  тянулось   до   линии
горизонта, оно скорее показалось бы печальным и прозаичным, нежели приятным;
он поймет, что подобная местность вовсе не представляла никакой красоты  для
первобытного человека. Для него она просто была  жилищем  диких  животных  и
почвой, из которой он мог добывать себе корни. То,  что  для  нас  сделалось
местом отдыха и наслаждения,  местом  послеобеденных  прогулок  и  собирания
цветов, было для него местом труда  и  добывания  пищи,  которое,  вероятно,
пробуждало в уме его только одно понятие о пользе.
     Развалины  замков  представляют  очевидный  пример  этого   превращения
полезного в прекрасное. Для феодальных баронов и  их  ленников  безопасность
была главной, если не единственной, целью, которую  они  имели  в  виду  при
выборе местоположения и стиля замков. Они, вероятно, столько же заботились о
красоте построек, сколько заботятся о ней строители дешевых каменных домов в
наших новейших городах. А между тем то,  что  прежде  воздвигнуто  было  для
защиты и безопасности и  имело  важное  значение  в  общественной  экономии,
приняло  теперь  характер  простого  украшения.  Замки  эти  служат   теперь
декорациями для пикников; изображения их украшают наши гостиные, и каждый из
них снабжает окружающую местность легендами для святочных рассказов.
     Следуя этим путем размышлений, мы находим, что не  только  вещественные
остатки отживших обществ делаются украшением наших пейзажей, но  и  описания
костюмов, нравов и общего домашнего строя древности служат украшением  нашей
литературы. Тирания была тяжелой и  гнетущей  действительностью  для  рабов,
страдавших от нее; вооруженные раздоры были весьма реальным  делом  жизни  и
смерти для тех, кто участвовал в них; палисады, рвы и караулы наводили скуку
на рыцарей, которых они защищали; заточения, пытки и  средства  спасения  от
всего этого представляли суровую и вполне прозаическую действительность  для
тех,  кто  подвергался  им;  а  нам  все  это   послужило   материалом   для
романтических повестей, материалом, который,  будучи  вплетен  в  Ивангое  и
Мармиону, служит усладой в часы досуга и становится  поэтическим  вследствие
контраста с нашей повседневной жизнью.
     Совершенно то  же  бывает  и  с  отжившими  верованиями.  Глыбы  камня,
которые, как храм, в руках жрецов (друидов) имели некогда  правительственное
значение, стали в настоящее время служить предметом антикварных  поисков;  а
сами жрецы сделались героями опер. Изваяния греков, которые за красоту  свою
сохраняются в наших  художественных  галереях  и  снимки  с  которых  служат
украшением общественных мест и входов в  наши  залы,  некогда  считались  за
божества, требовавшие повиновения; подобную же  роль  играли  некогда  и  те
чудовищные идолы, которые теперь забавляют посетителей наших музеев.
     Подобная же перемена значения замечается и  в  отношении  более  мелких
суеверий. Волшебство, которое в прошедшие времена было  предметом  глубокого
верования и имело влияние на народную нравственность, сделалось впоследствии
материалом для украшений Сна в  летнюю  ночь,  Бури,  Волшебной  королевы  и
множества других мелких рассказов и поэм; оно даже и до сих пор представляет
сюжеты для детских сказок, балетов и завязка в комических сочинениях  Планше
(Planche). Подземные духи, гении и чудовища не страшат уже нас  и  сделались
предметом остроумных гравюр в иллюстрированном издании Арабских ночей. Между
тем повести о привидениях и рассказы о волшебстве  и  чародействе,  забавляя
детей в часы досуга, в то же время дают повод к шуточным намекам, оживляющим
наш разговор за чайным столом.
     Даже наша  серьезная  литература  и  наши  парламентские  речи  нередко
пользуются украшениями, взятыми  из  подобных  источников.  Чтобы  избегнуть
монотонности  при  изложении  какой-нибудь  серьезной  аргументации,   часто
приводится  в  параллель  греческий  миф  Профессор   прерывает   мертвенное
однообразие  своей  практической  речи  объяснениями,  взятыми  из   древних
обычаев, происшествий или верований.  Подобные  же  метафоры  придают  блеск
политическим рассуждениям и передовым статьям Times'a.
     Мне кажется, что внимательное исследование показало бы, что мы обращаем
в предметы украшений/большей частью те явления прошедшего, которые  наиболее
замечательны. Бюсты  великих  людей,  стоящие  в  наших  библиотеках,  и  их
гробницы - в наших церквах; предметы, некогда  бывшие  полезными,  а  теперь
сделавшиеся геральдическим символом; монахи, монахини и монастыри украшающие
известного  рода  рассказы,  средневековые  воины,  вылитые  из   бронзы   и
украшающие наши гостиные; золотой Аполлон на столовых часах;  повествования,
служащие завязкой для наших великих драм, и происшествия, дающие сюжеты  для
исторической живописи, - эти и еще другие примеры  превращения  полезного  в
прекрасное так многочисленны, если  только  поискать  их,  что  положительно
убеждают нас, что почти каждый в каком-либо отношении замечательный  продукт
прошедшего принимал декоративный характер.
     При разговоре здесь об исторической живописи мне пришло в  голову,  что
из этих  соображений  можно  сделать  некоторый  вывод  относительно  выбора
сюжетов в этом искусстве. В последние годы часто порицали наших исторических
живописцев за то, что они выбирали свои сюжеты из истории прошедших  времен;
говорили, что они положили бы начало оригинальной и жизненной школе, если бы
передавали на холсте жизнь,  дела  и  стремления  своего  времени.  Но  если
предыдущие факты имеют какое-нибудь  значение,  то  едва  ли  это  порицание
справедливо Если процесс  вещей  действительно  таков,  что  то,  что  имело
некоторое практическое значение в обществе в течение одной эпохи, становится
предметом украшения в  последующей,  -  можно  до  известной  степени  верно
заключить, что то, что имеет какое-нибудь практическое значение в  настоящее
время или имело такое значение в очень недавнее  время,  не  может  получить
характера украшения и, следовательно, не будет приложимо к целям искусства.
     Это заключение окажется еще основательнее,  если  мы  рассмотрим  самое
свойство  процесса,  по  которому  полезное   превращается   в   украшающее.
Существенное предварительное условие всякой красоты есть контраст. Для  того
чтобы получить художественный эффект, свет должен быть располагаем  рядом  с
тенью, яркие цвета - с мрачными, выпуклые поверхности - с плоскими.  Громкие
переходы в музыке должны сменяться и разнообразиться тихими, а хоровые пьесы
- соло; богатые звуки не  должны  быть  постоянно  повторяемы.  В  драме  мы
требуем  разнообразия  в  характерах,  положениях,  чувствах  и   стиле.   В
прозаическом сочинении красноречивое место должно иметь сравнительно простую
обстановку; в поэмах достигается значительный  эффект  изменением  характера
стихосложения. Мне кажется, что этот общий принцип объяснит, почему полезное
прошлого превращается в прекрасное  настоящего.  Только  по  причине  своего
контраста  с  нашим  настоящим  образом  жизни  кажется  нам  интересным   и
романтическим образ жизни прошедшего. Точно так  же  и  пикник,  который  на
минуту возвращает нас к  первобытному  состоянию,  получает  для  нас  нечто
поэтическое, чего он не имел бы, если б  обстановка  его  была  обыкновенным
делом; таким образом, все древнее  становится  интересным  по  относительной
новизне своей для нас. По мере того  как  вместе  с  развитием  общества  мы
постепенно удаляемся от привычек,  нравов,  домашнего  строя  жизни  и  всех
материальных и умственных продуктов прошедшего  века  и  по  мере  того  как
удаление наше возрастает, - все это начинает постепенно  принимать  для  нас
поэтический  характер  и  получать   значение   украшения.   Поэтому   вещи,
происшествия, близкие к нам, влекущие за собой сцепление  идей,  которые  не
представляют значительного контраста с нашими  ежедневными  представлениями,
являются относительно невыгодным сюжетом для искусства.

X
                       ИСТОЧНИКИ АРХИТЕКТУРНЫХ ТИПОВ

     Недавно, гуляя по галерее  Old  Water-Colour  Society,  я  был  поражен
несообразностью,  происходящей  от  сопоставления  стройной  архитектуры   с
нестройным видом. В одной картине, где художник ввел  вполне  симметрическое
здание греческого стиля в гористый и несколько  дикий  ландшафт,  неприятное
впечатление было особенно резко. "Как неживописно",  -  сказала  проходившая
дама своей подруге, - и показала этим, что не  я  один  был  такого  мнения.
Однако эта  фраза  заставила  меня  задуматься.  Почему  неживописно?  Слово
"живописное" означает подобие живописи, подобие того, что люди выбирают  для
передачи в картинах. Почему же в таком случае это изображение не могло  быть
приличным для картины?
     При размышлении об этом предмете мне казалось,  что  художник  погрешил
против того  единства,  которое  составляет  существенный  характер  хорошей
картины. Когда прочие составные части ландшафта  имеют  нестройный  вид,  то
сопоставленное художественное строение также должно  иметь  нестройный  вид,
дабы могло являться частью ландшафта. И здание это,  и  окружающие  предметы
должны быть проникнуты одним общим характером; в противном случае  здание  и
местность, среди которой оно находится, становятся не одной вещью, а  двумя,
и мы говорим, что оно стоит не на месте. Или, говоря психологическим языком,
ассоциация идей, вызванных зданием с  его  флигелями,  окнами,  колоннами  и
всеми   симметрично   расположенными   частями,   громадно    разнится    от
представлений,  вызванных   совершенно   нестройным   ландшафтом;   и   одни
представления стремятся изгладить другие.
     Продолжение  этого  рассуждения  навело  меня   на   различные   факты,
поясняющие это явление. Я припоминал, что замок, который  в  главных  чертах
своих менее строен, нежели другие роды зданий, наиболее нравится  нам  среди
утесов и пропастей; между тем как замок, расположенный на  равнине,  кажется
нам несообразностью. Частью стройные, а частью нестройные формы наших старых
ферм и готических дворцов и аббатств  представляются  в  полной  гармонии  с
лесистой  страной.  В  городах  же  мы  отдаем   предпочтение   симметричной
архитектуре; там она не производит в нас никакого  ощущения  несообразности,
потому  что  все  окружающие  предметы  -  люди,  лошади,  экипажи  -  также
симметричны.
     Здесь у меня снова мелькнула  мысль,  которая  уже  часто  приходила  в
голову, именно: что  существует  некоторая  связь  между  отдельными  родами
архитектуры и отдельными классами предметов природы. Постройки в греческом и
римском  стилях,  по  высокой  степени  своей  симметрии,  кажутся  как   бы
заимствовавшими свой тип из животной жизни. В готических отчасти  нестройных
зданиях идеи, заимствованные из растительного мира, кажутся  преобладающими.
А совершенно нестройные здания, как замки,  могут  быть  рассматриваемы  как
имеющие в основании своем формы неорганического мира.
     Как бы фантастично ни показалось на первый  раз  такое  воззрение,  оно
находит себе поддержку в многочисленных фактах. Связь  между  симметрической
архитектурой и животными формами может быть выведена из того рода симметрии,
которого мы требуем и который удовлетворяет  нас  в  правильных  постройках.
Так,  в  храме  греческого  стиля  мы  требуем,  чтобы  передний  фасад  был
симметричен сам по себе и чтобы боковые фасады были одинаковы; но мы не ищем
однообразия между боковыми фасадами и передними или между передним и  задним
фасадами. Тождественность этой симметрии с симметрией, которую мы  встречаем
в животных, очевидна. Кроме того,  отчего  строение,  имеющее  претензию  на
симметричность, не нравится нам,  если  оно  не  вполне  симметрично?  Ответ
будет, вероятно, тот, что мы видим несовершенное выполнение идеи начертателя
и что поэтому оскорбляется наша любовь к законченности. Но  в  таком  случае
следует спросить: каким образом мы знаем, что план архитектора  задуман  был
симметрично? Откуда получается это понятие о симметрии, которое мы  имеем  и
которое мы ему приписываем? Если мы не хотим возвратиться к древнему  учению
о врожденных идеях, мы должны допустить, что идея о  двусторонней  симметрии
явилась извне; а допустить это, значит допустить, что  она  заимствована  от
высших животных.
     Что есть некоторая родственная связь между  готической  архитектурой  и
растительными формами  -  это  общепринятое  положение.  Нередко  замеченная
аналогия  между  средней  сводчатой  частью  здания   и   аллеей   дерев   с
переплетающимися ветвями показывает, что этот факт уже заставлял обращать на
себя внимание людей. Впрочем, родство видно  тут  не  в  одной  только  этой
аналогии. Оно  еще  лучше  видно  в  существенной  характеристической  черте
готического стиля, именно в том,  что  называется  возвышенным  стремлением.
Преобладание вертикальных линий, которое так резко  обличает  готический  от
других стилей, составляет самую резкую особенность дерев при сравнении их  с
животными или скалами. Возвышенная готическая  башня,  с  ее  продолговатыми
отверстиями и группами тонких шпилей, идущих от основания к вершине, внушает
смутное представление о росте.
     Касательно принимаемой здесь  связи  между  неорганическими  формами  и
совершенно неправильными стилями строения, свойственными замкам,  мы  имеем,
кажется, некоторое подтверждение в том, что неправильное  здание  тем  более
нам нравится, чем оно более неправильно. Для объяснения  этого  факта  я  не
вижу иного пути, кроме предположения, что, чем сильнее бывает неправильность
в постройках, тем резче они напоминают нам типы неорганических  форм  и  тем
живее возбуждают в нас приятные  представления  о  суровых  и  романтических
видах, связанных с этими формами.
     Дальнейшее  доказательство  этой   связи   между   различными   стилями
архитектуры и различными классами предметов  природы  является  в  характере
украшений,  который  представляет  каждый  из  стилей.  Общественные  здания
Греции, основные характеристические черты  которых  состоят  в  двусторонней
симметрии, замечаемой в высших животных, имеют фронтоны и карнизы,  покрытые
изваяниями людей и животных. Египетские храмы и  ассирийские  дворцы,  также
симметричные в общем плане, представляют  подобные  же  украшения  на  своих
стенах и воротах. С  другой  стороны,  в  готической  архитектуре  вместе  с
многочисленными рядами колонн наподобие  аллеи  мы  видим  многочисленные  и
богатые украшения, имеющие форму древесных листьев. А в  старых  замках,  по
виду своему сходных с совершенно  неправильными  очертаниями  неорганических
форм, мы не встречаем украшений ни из животного, ни из  растительного  мира.
Голые, подобные скалам, стены усеяны зубцами, состоящими  почти  из  простых
обрубков, напоминающих нам выступы на краю обрывистого утеса.
     Но  может  быть,  самый  важный  в  этом  отношении  факт  представляет
гармония,  которая  замечается  между  каждым  из  архитектурных   типов   и
свойственной ему обстановкой. Чем же может быть объяснена эта гармония, если
не тем, что преобладающий  характер  окружающих  вещей  определял  некоторым
образом характер построек?
     Что такая гармония существует, это очевидно. Так, например,  в  Египте,
Ассирии, Греции и Риме появлению симметрических строений, которые  дошли  до
нас, предшествовала  городская  жизнь.  А  городская  жизнь,  как  уже  было
замечено, имеет ту особенность, что большая часть ее  наиболее  обыкновенных
предметов симметрична. Мы инстинктивно чувствуем естественность такой связи.
Стройный  дом,  с  его  центральными  воротами   и   равным   числом   окон,
расположенных с правой и левой стороны, встречаясь среди полей, поражает нас
своей  несообразностью  с  деревенским  видом  и  кажется  перенесенным   из
городской улицы; точно так же  при  виде  оштукатуренных  дач  с  фальшивыми
окнами, тщательно подделанными под действительные, нам тотчас же приходит на
ум пригородная резиденция удалившегося от дел торговца.
     В местных стилях той или другой  страны  мы  не  только  находим  общую
неправильность,  характеризующую  окружающие  предметы,  но  замечаем   даже
некоторую  связь  между  каждым  родом  неправильности   стиля   и   местной
обстановкой.  Мы  видим,  что  разбросанные  массы   скал,   среди   которых
обыкновенно помещались замки, отразились в суровых  неорганизованных  формах
замков.  В  аббатствах  и  тому  подобных  строениях,  которые   обыкновенно
расположены в сравнительно защищенных  местностях,  мы  не  встречаем  таких
резких  расчленений  масс  и  линий,  и  нагота,   свойственная   крепостям,
заменяется  украшениями,  напоминающими  соседние  леса.  Между  швейцарским
домиком и швейцарским видом замечается очевидное  родство.  Угловатая  крыша
такого домика, столь высокая и столь непропорционально широкая  сравнительно
с другими крышами, напоминает соседнюю горную вершину;  а  широкие  нависшие
края крыши имеют форму и наклонение нижних ветвей  ели.  В  зданиях  Востока
замечается очевидная связь  между  однообразием  плоских  крыш,  там  и  сям
нарушаемым минаретами, и окружающими  эти  здания  равнинами  с  неправильно
рассеянными пальмовыми деревьями.  В  любом  из  таких  видов  вас  поражает
преобладание горизонтальных линий  и  их  гармония  с  обширным  протяжением
ландшафта.
     Нельзя ожидать, чтобы указанная здесь соответственность имела место  во
всех случаях. Пирамиды, например, кажется, не подходят  под  это  обобщение.
Повторенные горизонтальные линии их  действительно  соответствуют  плоскости
окружающих их пустынь; общие же их  очертания,  кажется,  не  имеют  никакой
близкой аналогии. Но мы  должны  иметь  в  виду,  что  переселявшиеся  расы,
перенося с  собой  свои  архитектурные  системы,  естественно,  должны  были
строить здания,  не  имевшие  никакого  соотношения  с  новыми  местностями;
поэтому не всегда можно отличить стили, которые сродни известной стране,  от
тех,  которые  перенесены  в  нее,  -  и  можно   заранее   уже   предвидеть
многочисленные аномалии.
     Общая идея, поясненная выше,  может  быть  отчасти  ложно  истолкована.
Некоторые читатели  могут  понять  ее  в  том  смысле,  что  люди  намеренно
придавали  своим  постройкам  главные  характеристические  черты  окружающей
местности. Но я вовсе не хотел сказать этого. Я не предполагаю,  чтобы  люди
делали это в прошедшие времена более, нежели  делают  это  теперь.  Гипотеза
состоит  в  том,  что  в  выборе  искусственных  форм  люди   бессознательно
подвергались влиянию тех  форм,  которые  их  окружали.  Что  симметрические
здания  с  плоскими  крышами  получили  свое  начало   на   Востоке,   между
пастушескими племенами, окруженными стадами и  обширными  равнинами,  -  это
заставляет  предполагать,  что  строители  зданий  находились  под  влиянием
горизонтальных и симметрических форм, к которым они  привыкли.  А  гармония,
которую мы встретили в других случаях между архитектурными стилями известных
местностей и самими  местностями,  заставляет  предполагать  общее  действие
подобных влияний. И действительно, рассматривая предмет психоло