кольких второстепенных.
     Разбирая доктрину сэра Вильяма Гамильтона относительно конечных  фактов
сознания или таких фактов, которые не подлежат доказательствам, Милль пишет:
"Он ставит единственным условием, чтобы мы не могли свести его  (факт  этого
рода) к обобщению из опыта. Это условие осуществляется, если  факт  обладает
характером  необходимости.  Должно  быть   невозможным   не   мыслить   его.
Действительно, только в силу одной этой необходимости мы можем признать  его
за подлинное данное разума и отличить от  простого  результата  обобщения  и
привычки.  В  этом   сэр   Вильям   Гамильтон   стоит   заодно   со   своими
единомышленниками философами: Рейдом, Стюартом, Кузеном, Уэвеллем  и,  можем
мы еще добавить, Кантом и даже Гербертом Спенсером.  Критерий,  по  которому
все они решают, что верование составляет часть нашего первобытного  сознания
-  первоначальную  интуицию  ума,  -  это  необходимость  мыслить  его.   Их
доказательство того, что мы должны были всегда, с самого начала, иметь веру,
сводится  к  невозможности  отрешиться  от  нее  теперь.  Такой  аргумент  в
приложении к каким-нибудь спорным философским вопросам  вдвойне  неправилен.
Нельзя допустить здесь ни большей,  ни  меньшей  посылки.  Самый  факт,  что
вопрос подлежит спору, опровергает указанную невозможность. Все  те,  против
кого нужно защищать веру, считаемую необходимой, сами  наглядно  показывают,
что она не  необходима.  Итак,  эти  философы,  и  в  их  числе  сэр  Вильям
Гамильтон,  заблуждаются   на   счет   истинных   условий   психологического
исследования, когда доказывают, что вера есть самобытный  факт  сознания  не
потому, что она не могла быть приобретена,  а  на  основании  ложного  и  не
всегда достаточно мотивированного довода, что наше сознание теперь не  может
отрешиться от нее" (гл. IX).
     Такое изложение моих собственных взглядов несколько удивило меня. Ввиду
того что я признал свою солидарность с Миллем в  той  доктрине,  что  всякое
знание вытекает из опыта, и защищал  критерий  непостижимости,  так  как  он
выражает "чистый результат нашего опыта  до  нынешнего  времени"  (Основания
психологии, 430);  ввиду  того  что  я  не  только  не  утверждал  различия,
приведенного со слов сэра Вильяма Гамильтона, а стремился  уничтожить  такое
различие; ввиду того что я старался показать, насколько наши  понятия,  даже
такие, как о пространстве и времени, приобретены; ввиду того что  я  пытался
объяснить формы мышления (а  следовательно,  и  все  интуиции)  как  продукт
организованного и унаследованного опыта (Основания психологии,  п.  208),  -
ввиду всего этого я с удивлением встретил свое имя в вышеупомянутом перечне.
Однако, оставляя личности, я позволю себе перейти в тому утверждению,  будто
различие  мнений  относительно  критерия  необходимости   само   опровергает
пригодность этого критерия. Здесь может быть двоякий выход. Во-первых,  если
какое-нибудь предложение некоторыми принимается как необходимое верование, а
одним или несколькими лицами не принимается,  то  разве  этим  опровергается
пригодность критерия необходимости по отношению к упомянутому предложению?
     Во-вторых,  если  пригодность   критерия   опровергнута   для   данного
предложения, то разве из этого следует, что критерий не  может  зависеть  от
других условий? Разве следует, что не существует верований, которые всемирно
приняты как необходимые и для которых критерий  необходимости  пригоден?  На
каждый  из  этих  вопросов,  я  думаю,  можно  с  полным   правом   ответить
отрицательно.
     Говоря, что если одни считают какую-нибудь уверенность  необходимой,  а
другие считают эту уверенность не необходимой, то это самое показывает,  что
критерий  необходимости  вовсе  не  есть   критерий,   -   Милль   безмолвно
предполагает, что все  люди  обладают  одинаковой  способностью  внутреннего
самонаблюдения; между тем  как  многие  из  них  совершенно  не  способны  к
правильному истолкованию своего сознания, за  исключением  самых  простейших
его форм; да даже и остальные люди склонны ошибочно принимать  за  показания
сознания то, что, при более внимательном исследовании, вовсе не  оказывается
показаниями  сознания.  Возьмем  случай  арифметической   ошибки.   Школьник
складывает длинный столбец цифр и получает неверную сумму.  Он  переделывает
сложение сначала и вновь ошибается. Учитель приказывает ему  проделать  весь
процесс вслух; и тогда слышит, как он говорит: "35 да 9 -  сорок  шесть",  -
ошибка, которую он повторял каждый раз. Но, не вступая в  исследование  того
умственного акта, посредством которого мы знаем, что 35 и 9  составляют  44,
можно  видеть  ясно,  что  неправильное   истолкование   школьником   своего
собственного сознания, заставляющее его безмолвно отрицать  эту  необходимую
истину,  утверждая,  что  "35  и  9  составляют  46",  не  может   считаться
доказательством,  что  данное  отношение  (35  +  9  =  44)  не  необходимо.
Неправильные  суждения  этого  рода,   совершаемые   часто   даже   опытными
счетчиками, показывают только, что  у  нас  есть  склонность  недосматривать
необходимые связи в наших мыслях и принимать за  необходимые  другие  связи,
которые вовсе не суть необходимые. То, что изредка случается  в  вычислении,
очень часто случается  в  более  сложном  мышлении:  люди  неясно  переводят
употребляемые ими слова в эквивалентные этим словам состояния сознания.  Эта
небрежность так привычна для многих, что они  совсем  не  сознают,  что  они
неясно представили себе те предложения, которые они утверждают; а потому они
способны совершенно искренно, хотя и ошибочно, уверять, будто бы  они  могут
мыслить вещи, которые на самом деле совершенно невозможно мыслить.
     Но  предположим  даже,  что  если  какая-нибудь  уверенность  считается
необходимой, то существование лиц, подтверждающих собою  возможность  верить
иначе, уже доказывает не необходимость его; но разве из этого вытекает,  что
критерий необходимости недействителен? Я  думаю,  что  нет.  Люди  могут  по
ошибке считать за необходимые некоторые не необходимые верования, и все-таки
справедливо будет, что существуют необходимые верования и что  необходимость
таких верований служит нам за них ручательством. Если бы  проверенные  таким
образом заключения в ста случаях оказались неправильными, то из этого еще не
следовало бы, что критерий недействителен; скорее  это  указало  бы  на  сто
ошибок в пользовании логической формулой, чем на ее непригодность.  Если  из
посылки: все рогатые животные жуют жвачку  -  заключать,  что  носорог,  как
рогатое животное, жует жвачку, то ошибка не послужит доказательством  против
какого бы то ни было значения силлогизмов вообще.  Сплошь  да  рядом  бывают
тысячи ошибочных дедукций, и лица,  совершающие  их,  считают  гарантией  те
данные, из которых они  их  выводят.  Однако  никакое  количество  ошибочных
дедукций  не  считается  доказательством  того,  что  не   бывает   дедукций
правильных и что прием дедукции не основателен. В  этих  случаях,  как  и  в
предыдущем, с которым они здесь сравниваются,  необходимой  является  только
проверка данных и критика актов сознания.
     "Это доказательство", - говорит Милль о доказательстве необходимости, -
в применении к спорным философским  вопросам  вдвойне  неправильно...  Самый
факт, что вопрос подлежит спору, опровергает  указанную  невозможность."  На
это кроме упомянутых возражений можно привести и еще одно. Допустим,  что  к
этому критерию прибегали неправильно;  допустим,  что  есть  много  вопросов
чересчур сложных, чтобы их решить  с  его  помощью,  но  люди  делали  такие
попытки  и,  естественно,  входили  в  полемику;  и   все-таки   можно,   по
справедливости, утверждать, что по сравнению со всеми, или почти  со  всеми,
вопросами, правильно обсужденными на  основании  этого  критерия,  ответ  не
подлежит спору. С древнейших  времен  и  до  наших  дней  люди  не  изменили
убеждений относительно числовых истин. Аксиома, что  если  прибавить  равные
величины к неравным, то суммы будут неравны, у греков так же, как и  у  нас,
считалась прямым приговором сознания, неизбежным и безапелляционным.  Каждая
из теорем Евклида для нас так же безусловна и несомненна, какими были и  для
них. Мы соглашаемся с каждой ступенью любого их доказательства, так  как  мы
непосредственно видим, что утверждаемое отношение действительно таково,  как
оно утверждается, и что невозможно мыслить его иначе.
     Но как же решить, что есть правильное  приложение  критерия?  Ответ  не
трудно найти. Милль указывает на верование в антиподов, отвергнутое греками,
ввиду его непостижимости, но принятое нами, как постижимое и правильное.  Он
приводил этот пример и раньше, и я в свою очередь  возражал  ему  (Основания
психологии, п. 428) по той причине,  что  состояния  сознания,  связанные  с
суждением, слишком сложны, чтобы допустить  какой-нибудь  надежный  вердикт.
Следующий пример покажет разницу между правильным и неправильным применением
критерия. Даны две линии А и В (см. Основания психологии, т. II, стр.  252):
как решить, равны они или неравны между  собою?  Нет  другого  способа,  как
только сравнить оба впечатления, произведенные ими на сознание. Я  узнаю  их
неравенство с помощью  непосредственного  акта,  когда  разница  между  ними
велика или если, даже при  умеренной  разнице,  они  лежат  близко  одна  от
другой. При совсем маленькой разнице я решаю вопрос наложением линий  в  том
случае, когда они подвижны, или перенесением некоторой  подвижной  линии  от
одной из них на другую, если они неподвижны. Но во всяком случае, я  получаю
в сознании свидетельство того, что впечатление от одной линии отличается  от
впечатления от другой. Доказать эту разницу я могу только тем, что сознаю ее
и, пока  созерцаю  эти  линии,  нахожу  невозможным  освободиться  от  этого
сознания.  Предположение,  что  эти  линии  неравны,   есть   предположение,
отрицание которого непостижимо. Теперь допустим, что нас  спрашивают,  равны
ли между собою линии В и С или же С и D?
     На это невозможно дать никакого  положительного  ответа.  Мы  не  можем
сказать, что для нас немыслимо, чтобы В была длиннее, чем С, или  равна  ей,
или короче ее; напротив того, мы можем мыслить одинаково каждое из этих трех
утверждений. Здесь  обращение  к  прямому  приговору  сознания  неправильно,
незаконно; потому что при перенесении внимания от  В  к  С  или  от  С  к  D
перемены  в  других  элементах  впечатлений  так  запутывают   и   затемняют
сравниваемые элементы, что мешают поставить  их  в  сознании  рядом  друг  с
другом. Если вопрос об относительной длине все-таки должен  быть  решен,  то
это может быть сделано только посредством выпрямления кривой  линии;  а  это
может быть произведено лишь путем целого ряда  приемов,  из  которых  каждый
требует  непосредственного  суждения,  сродного  тому,  с  помощью  которого
сравнивались А с В. Но как здесь, так точно и во всех других случаях  только
простые усмотрения (percepts) и  представления  (concepts)  таковы,  что  их
отношения могут быть удостоверяемы непосредственным сознанием; и как  здесь,
так точно и во всех других случаях только посредством  разложения  на  такие
простые усмотрения и представления может быть достигнуто  истинное  суждение
касательно сложных усмотрений и представлений. Что вещи, равные порознь  той
же самой вещи, равны между собою -  есть  факт,  который  может  быть  узнан
посредством прямого  сравнения  действительных  или  идеальных  отношений  и
который не может быть узнан  никаким  другим  путем;  а  само  предположение
таково, что отрицание его немыслимо, и оно совершенно  законно  утверждается
на основании  этого  ручательства.  Но  тот  факт,  что  квадрат  гипотенузы
прямоугольного треугольника равняется сумме  квадратов  остальных  его  двух
сторон, - есть факт, который не может быть узнан непосредственно, с  помощью
прямого  сравнения  двух  состояний  сознания.  Здесь  истина   может   быть
достигнута лишь посредственно, не прямым путем, а  именно  через  посредство
целого ряда  простых  суждений  касательно  сходств  и  несходств  некоторых
отношений; причем каждое из этих суждений обладает, в сущности, той же самой
природой, как и то, посредством  которого  узнается  предыдущая  аксиома,  и
имеет за себя то же самое ручательство. Таким образом, становится очевидным,
что тот ошибочный результат, к которому привело испытание с  помощью  нашего
критерия в примере, приведенном  Миллем,  зависел  просто  от  неправильного
приложения этого критерия.
     Эти предварительные объяснения нужны были для  того,  чтобы  разъяснить
вопрос в корне. Теперь перейдем к его сущности.
     Метафизическому рассуждению  обыкновенно  вредит  какой-нибудь  скрытый
petitio principii. При любом доказательстве за или  против  подразумевается,
что верно то  или  другое:  вещь  либо  доказана,  либо  опровергнута.  Так,
например, с доказательством идеализма.  Хотя  и  выводится  заключение,  что
разум и идеи -  единственные  существования,  но  ступени,  по  которым  оно
проходит, допускают,  что  внешние  предметы  имеют  именно  то  независимое
существование, которое решительно  отвергается.  Если  протяженность,  бытие
которой идеалисты оспаривают, есть только впечатление сознания и в  сознании
ничто ей не соответствует, то в каждом из предложений о протяженности всегда
должно подразумеваться впечатление сознания и больше ничего.  Но  если  там,
где они говорят о расстояниях и размерах,  мы  понимаем  идеи  расстояний  и
размеров, то их предложения сводятся к бессмыслице.  То  же  относится  и  к
скептицизму. Разложение всякого знания на  впечатления  и  идеи  совершается
посредством  анализа,  который  подразумевает  на  каждом  шагу  объективную
действительность, производящую впечатление, и субъективную действительность,
воспринимающую их. Рассуждение становится невозможным, если с самого  начала
не допустить существования  объекта  и  субъекта.  Согласимся  с  сомнениями
скептика и затем попробуем  проверить  его  доказательства  так,  чтобы  они
гармонировали с его сомнениями.  Из  двух  альтернатив,  между  которыми  он
колеблется, допустим сначала существование объекта и субъекта. Действительно
ли его доказательство или недействительно, но оно возможно. Теперь допустим,
что объект и субъект не существуют. Скептик не может подвинуться ни на шаг к
своему заключению, -  он  даже  не  может  его  предлагать,  так  как  слово
впечатление нельзя перевести  на  мысль,  не  допустив,  что  есть  предмет,
производящий впечатление, и предмет, воспринимающий впечатление.
     Хотя эмпиризм, как его понимают в настоящее время, не в  такой  степени
побивает себя, но в своем методе он подлежит  аналогичной  критике,  которая
также  свидетельствует  о  несостоятельности  его  выводов.  Он   предлагает
признавать так называемые необходимые верования наряду с другими и при  этом
не считать  никакого  верования  необходимым.  Он  выдвигает  многочисленные
доказательства  того,  что   связь   между   состояниями   нашего   сознания
определяется опытом: часто два опыта вместе отпечатлеваются в сознании и так
тесно ассоциируются, что один неминуемо влечет за собою другой,  а  если  их
совместное возвращение постоянно и неизменно, то связь между ними становится
неразрывной;  из  этого  он  заключает,  что  произведенная  таким   образом
неразрывность есть все, что мы подразумеваем под  необходимостью.  Затем  он
старается  объяснить  таким  происхождением   каждое   из   так   называемых
необходимых верований. Если бы чистый эмпиризм мог достигнуть этого  анализа
и последующего синтеза, не делая никаких допущений, то его аргументы были бы
неоспоримы. Но он не может сделать этого. Всмотритесь в его фразеологию, и у
вас явится  вопрос:  опыты  чего?  Переведите  слово  на  мысль:  ясно,  что
требуется нечто большее, чем состояния ума и связь между ними.  В  противном
случае гипотеза гласила бы, что состояния ума порождаются опытами  состояний
ума; и если продолжить исследование, то  в  конце  концов  мы  пришли  бы  к
начальным состояниям ума, которые не признаются, - и гипотеза  рушилась  бы.
Очевидно, здесь подразумевается что-то помимо  ума,  производящего  "опыты",
что-то такое, где существуют объективные  отношения,  которым  соответствуют
субъективные - внешний мир. Откажитесь от такого объяснения  слова  опыт,  и
гипотеза  не  будет  иметь  смысла.  Но,  считая  внешнюю   действительность
необходимой основой своих рассуждений, чистый эмпиризм дальше  не  может  ни
доказать, ни опровергнуть своего постулата. Всякая попытка опровергнуть  его
или придать ему другое значение разбивает  его;  а  попытка  установить  его
путем заключения вводит в заколдованный круг. Что же  мы  должны  сказать  о
предположении, на котором основывается эмпиризм?  Есть  ли  это  необходимое
верование или нет? Если оно необходимо, то гипотеза  в  своей  чистой  форме
отвергается. Если оно не необходимо, если оно  не  установлено  заранее  как
абсолютно достоверное, то гипотеза основывается на  неопределенности  и  вся
система  доказательств  неустойчива.   Мало   того,   помимо   ненадежности,
обусловленной построением на фундаменте, который явно подлежит сомнению, еще
ненадежнее строить предположение на предположениях, из которых  каждое  явно
подлежит сомнению. Сказать, что нет необходимых  истин,  -  это  равносильно
признанию, будто каждый последующий вывод не вытекает в  силу  необходимости
из посылок, - таково эмпирическое суждение, суждение не вполне  достоверное.
Отсюда, строго разбирая доктрину чистого эмпиризма, мы видим, что он исходит
из неопределенности, затем следует через ряд неопределенностей и  потому  не
может похвалиться большой определенностью своих заключений.
     Конечно, можно возразить, что никакая теория  человеческого  знания  не
может обойтись без постоянных или временных предположений, и состоятельность
их  определяется  достигнутыми  с  их  помощью  результатами.  Чтобы   такие
предположения сделаны были правильно, требуются два условия. Во-первых,  они
не должны повторяться из ступени в ступень, иначе  заключение  также  выйдет
предположением. Во-вторых, не нужно упускать из виду того факта, что  это  -
предположения: заключениям  нельзя  приписывать  достоверности,  которой  не
отличались посылки. Итак, чистый  эмпиризм,  как  и  другие  теории  знания,
подлежит  критике  за  то,  что  он   не   называет   своих   первоначальных
предположений временно действительными, если отрицает, что  они  могут  быть
обязательно действительными. Он подлежит критике и за то, что на каждом шагу
в доказательствах делает предположения, которые забывает признать временными
и которые также не могут быть признаны необходимыми. Пока он  не  представит
какой-нибудь гарантии для первых  данных  и  для  каждого  последовательного
вывода или же не признает их всех гипотетическими, его  можно  остановить  в
начале или на любой ступени доказательств. Оппонент может оспаривать  каждое
"потому что" и "следовательно", пока  ему  не  скажут,  отчего  же  это  так
утверждается? Он может возражать, что если вывод  не  необходим,  то  он  не
обязан принять его, а  если  необходим,  то  требует  открыто  признать  его
необходимость и определить известный критерий,  чтобы  отличать  его  от  не
необходимых предположений.
     Эти соображения покажут, думается мне, что правильно проведенная первая
ступень  метафизического  доказательства  должна  состоять  в   исследовании
предположений, для того чтобы удостовериться, какой  общий  признак  есть  у
тех, которые мы называем бесспорными, и на чем основывается  определение  их
бесспорности.  Далее,  для  правильного  исследования   мы   должны   строго
ограничить анализ, рассматривая только  состояния  сознания  в  их  взаимных
отношениях  и  совершенно  игнорируя  все  остальное.  Если  раньше  ч