рное  понятие  об  эмоциях,  пока  мы  не  поймем,  как  они
развиваются.
     Сравнительная психология, возбуждая  это  исследование,  вместе  с  тем
пролагает путь и к ответу. Наблюдая различия между  расами,  мы  едва  ли  в
состоянии не заметить, что эти различия соответствуют различиям  в  условиях
существования, а следовательно, и  в  условиях  ежедневного  опыта  той  или
другой расы. У племен, стоящих на самой низкой ступени  развития,  любовь  к
собственности  ограничивается  только  добыванием   таких   вещей,   которые
удовлетворяют непосредственные желания или желания непосредственно  близкого
будущего.  Беззаботность  является  как  бы  правилом  жизни,  и  только   в
незначительной  степени  обнаруживается  усилие  подготовиться   к   встрече
отдаленных случайностей. Но с развитием установившихся обществ, которые  все
более и  более  обеспечивали  владение,  возникало  возрастающее  стремление
запаса   на   будущие   годы,   явилось   постоянное   упражнение   чувства,
удовлетворяемого заботой о будущем, - и это чувство  развилось  так  сильно,
что теперь оно ведет к накоплению богатств в размерах, превосходящих пределы
необходимого. Далее  заметим,  что  при  дисциплине  социальной  жизни,  при
сравнительном воздержании от враждебных действий и принятием на себя доли во
взаимных  услугах,  какие   вводятся   разделением   труда,   развились   те
благожелательные эмоции, которые у низших племен  являются  только  в  форме
грубых зачатков. Дикарь находит наслаждение скорее в  том,  чтобы  причинять
неприятность, нежели в том,  чтобы  доставлять  удовольствие:  симпатических
чувств  он  почти  совершенно  лишен.  Между  тем  как  у  нас   филантропия
организуется  в  закон,  основывает  множество  учреждений  и  побуждает   к
бесчисленным проявлениям частной благотворительности.
     Из этих и других подобных фактов не вытекает ли тот  неизбежный  вывод,
что новые эмоции развиваются из новых данных опыта,  новых  привычек  жизни?
Всем известна истина, что в индивиде  каждое  чувство  усиливается  по  мере
выполнения действий, внушаемых им; сказать же, что чувство усиливается этими
действиями, значит сказать, что оно отчасти создается ими. Мы  знаем  далее,
что нередко люди упорством в известном образе  жизни  приобретают  известные
склонности, как бы они ни были неприятны для других; а подобные  болезненные
склонности  предполагают  зарождение   эмоций,   соответствующих   известным
специальным деятельностям. Мы знаем, что душевные особенности, подобно  всем
другим,  наследственны,   и   различия   между   цивилизованными   народами,
происходящими  от  одного  корня,  представляют  нам  совокупные  результаты
незначительных видоизменений, переданных наследственно. А если мы видим, что
между дикими и цивилизованными расами, разошедшимися в отдаленном  прошедшем
и в течение сотни поколений следовавшими образам жизни, которые  становились
все более и более различными, является громадный контраст в  эмоциях,  -  не
вправе  ли  мы  заключить,  что   более   или   менее   выдающиеся   эмоции,
характеризующие  цивилизованные   расы,   суть   организованные   результаты
известных сочетаний умственных состояний, - сочетаний, повторявшихся изо дня
в день и находивших свое  условие  в  социальной  жизни?  Не  должны  ли  мы
сказать, что привычки не только видоизменяют эмоции в  индивиде,  не  только
порождают наклонность к подобным же привычкам и сопровождающим их эмоциям  в
потомках, но при условиях, делающих эти  привычки  упорными,  могут  довести
прогрессивное  видоизменение  до  таких  размеров,   что   явятся   душевные
возбуждения, настолько отличные от прежних, что они могут показаться новыми?
Если же так, то мы вправе предположить, что такие новые эмоции,  а  затем  и
все вообще душевные возбуждения, рассматриваемые  аналитически,  состоят  из
накопившихся  и  объединившихся  групп  тех   простейших   чувств,   которые
обыкновенно встречаются вместе в опыте:  мы  вправе  предположить,  что  они
вытекают из сочетания данных опыта и составляются  ими.  Если  в  обстановке
известной расы за одним каким-либо действием или рядом  действий,  за  одним
каким-либо ощущением или рядом  ощущений  обыкновенно  следуют  другие  ряды
действий и ощущений и, таким образом, порождается известная  масса  приятных
или  болезненных  состояний  сознания,  -  то  эти  состояния,  при   частом
повторении, до того сплетаются, что начальное действие или ощущение вызывает
хранящиеся в сознании идеи о всех остальных и тем самым в известной  степени
производит  удовольствия  или  неприятности,  которые  некогда  испытывались
сполна на самом деле Если же подобное  отношение,  не  ограничиваясь  частым
повторением в индивидах, имеет место в течение  нескольких  последовательных
поколений, то различные нервные действия,  которые  входят  в  состав  этого
отношения стремятся прийти в органическую  связь  Они  начинают  становиться
рефлективными, и при встрече с соответствующим стимулом весь нервный аппарат
в течение прошлых поколений приводившийся в действие этим стимулом, начинает
возбуждаться  все  с  большей  и  большей   силой.   Даже   при   отсутствии
индивидуального  опыта   производится   некоторое   неопределенное   чувство
удовольствия или боли, представляющее собой то, что мы можем назвать основой
душевного возбуждения. Если  же  данные  опыта  прошедших  поколений  станут
повторяться и в  индивиде,  то  эмоция  возрастает  как  в  силе,  так  и  в
определенности и сопровождается соответствующими специфическими идеями.
     Этот взгляд на дело, определяемый, как нам кажется, всей  совокупностью
установившихся истин физиологии и психологии и обобщающий явления  привычки,
национальных особенностей, нравственных сторон цивилизации и в то  же  время
дающий нам идею о происхождении и конечной  природе  эмоции,  -  может  быть
разъяснен  умственными   видоизменениями,   каким   подвергаются   животные.
Известно, что в новооткрытых землях, не обитаемых человеком, птицы  до  того
малопугливы, что их можно бить палками; но столь же известно  и  то,  что  в
течение нескольких поколений они становятся так  пугливы,  что  улетают  при
одном  приближении  человека,  и  эта  пугливость  обнаруживается   молодыми
животными точно так же, как и старыми. Если  не  приписывать  этой  перемены
истреблению  менее  боязливых  особей  и  сохранению  и  размножению   более
боязливых (так как это не может быть достаточной причиной  по  сравнительной
незначительности числа  животных,  убиваемых  человеком),  мы  должны  будем
приписать ее накопившимся данным опыта и за каждой из таких данных  признать
известную долю участия в произведении перемены. Мы должны заключить,  что  в
каждой птице, спасающейся с повреждениями,  нанесенными  ей  человеком,  или
встревоженной криками  других  членов  стаи  (стадные  животные,  обладающие
малейшей степенью разумности, по необходимости обнаруживают более или  менее
сочувствия друг к другу), устанавливается,  вероятно,  известная  ассоциация
идей между видом или фигурой человека и страданиями  -  посредственными  или
непосредственными, какие  были  испытаны  от  его  деятельности.  Мы  должны
заключить далее, что состояние сознания, побуждающее птицу улетать при  виде
человека, есть не что иное, как мысленное  воспроизведение  тех  болезненных
впечатлений, какие прежде следовали  за  приближением  человека;  что  такое
воспроизведение становится живее и сильнее  по  мере  того,  как  возрастает
число болезненных  опытов  -  непосредственных  или  сочувственных,  и  что,
наконец, возникающая в этом случае эмоция есть не что иное, как совокупность
оживших, так  сказать,  страданий,  испытанных  прежде.  Если  по  истечении
нескольких поколений молодые птицы известной  породы  начинают  обнаруживать
страх перед человеком еще прежде, нежели он нанесет им  вред,  то  из  этого
неизбежно вытекает вывод, что  нервная  система  данной  породы  органически
видоизменилась вследствие опытов жизни; мы должны  невольно  заключить,  что
если молодая птица улетает от  человека,  то  она  делает  это  потому,  что
впечатление, производимое на ее  чувства  приближением  человека,  порождает
путем зачаточно-рефлективного действия частное возбуждение всех тех  нервов,
какие, при подобных условиях, возбуждались в птицах-предках.  Далее  следует
заключить,  что   такое   частное   возбуждение   сопровождается   известным
болезненным сознанием, а болезненное сознание, возникающее таким образом,  и
составляет собственно эмоцию, т. е. эмоцию,  неразложимую  на  специфические
данные опыта и, следовательно, по-видимому, однородную.
     Если таково объяснение факта в этом случае, то оно  имеет  место  и  во
всех случаях. Если эмоция возникает подобным путем здесь,  то  и  везде  она
возникает  так  же.  Мы  принуждены  заключить,  что  видоизменения  эмоции,
обнаруживаемые различными нациями, и те высшие эмоции, какими цивилизованный
человек отличается от дикаря, должны быть объяснены  на  основании  того  же
самого принципа. А подобное заключение непременно приведет к  предположению,
что все эмоции вообще произошли точно так же.
     Теперь,  кажется,   достаточно   ясно,   что   мы   подразумеваем   под
исследованиями эмоций через посредство анализа и исследования развития. Наша
цель  состояла  в  том,  чтобы  оправдать  положение,   что   без   анализа,
способствующего исследованию развития, не может быть  истинной  естественной
истории эмоций и что естественная  история  эмоций,  основанная  на  внешних
признаках, может иметь только временное  значение.  Мы  полагаем,  что  Бэн,
ограничиваясь   объяснением   эмоций,   какие   существуют    у    взрослого
цивилизованного человека, оставил без внимания те классы фактов, из  которых
главным образом и должна быть построена наука об этом предмете.  Правда,  он
говорит о привычках как деятелях, видоизменяющих эмоции в неделимом;  но  он
не указывает того факта, что при условиях,  поддерживающих  эти  привычки  в
течение нескольких поколений, подобные видоизменения способны накопляться; у
него  нигде  нет  намека  на  то,  что  видоизменения  эмоции,  производимые
привычкой, суть такие же эмоции в  момент  развития.  Правда,  он  ссылается
иногда на особенности детей, но он не следит систематически  за  переменами,
путем которых детство переходит в возмужалость и которые проливают  свет  на
порядок и генезис  эмоций.  Справедливо  также,  что  местами  м-р  Бэн  для
объяснения своего предмета указывает на национальные свойства, но они  стоят
у него как изолированные факты, не имеющие общего значения: нигде нет намека
на отношение между этими свойствами и обстановкой жизни нации; моральные  же
контрасты  между  низшими  расами,   проливающие   столь   яркий   свет   на
классификацию, оставлены вовсе без  внимания.  Справедливо  еще  и  то,  что
многие отрывки его труда, а иногда и  целые  отделы  посвящены  анализу,  но
анализы Бэна случайны, они не лежат в основе  всего  плана  его  и  являются
просто как нечто  вводное.  Одним  словом,  м-р  Бэн  составил  описательную
психологию, которая в  главных  своих  идеях  не  обращалась  за  помощью  к
психологии сравнительной и аналитической.  Поступая  же  таким  образом,  он
опустил многое, что должно было бы включить в естественную историю духа; а с
другой стороны, та  часть  предмета,  которую  он  старался  обработать,  по
необходимости получила несовершенную организацию.
     Даже не обращая внимания на упущение тех методов и средств поверки,  на
которые мы указываем, книга м-ра Бэна, как бы ни была она достойна  уважения
по  своим  подробностям,   представляется   по   некоторым   главным   идеям
недостаточной.  Первые  параграфы  первой  главы  совершенно  поражают   нас
странностью своих определений, которую едва ли можно приписать неточности  в
выражениях. Вот эти параграфы:
     "Дух обнимает собой три области эмоцию, волю и разум".
     "Под эмоцией здесь понимается все, что называют чувствами,  состояниями
чувств, удовольствиями, страданиями, склонностями, расположениями.  Сознание
и сознательные состояния по большей части  представляют  виды  эмоции,  хотя
существует и интеллектуальное сознание".
     "Воля,  с  другой  стороны,  указывает  тот  великий  факт,  что   наши
удовольствия и страдания, не входящие в состав эмоций, направляют к действию
или побуждают деятельную  сторону  живого  механизма  к  произведению  таких
действий, которые  могут  доставить  удовольствия  и  прекратить  страдания.
Удаление от палящего жара и стремление  к  умеренному  теплу  суть  действия
воли".
     Последнее  из  этих  определений,  которое  удобнее  разобрать  первым,
представляется нам весьма ошибочным. Нам приходится только  изумляться,  как
м-р Бэн, столь знакомый с  явлениями  рефлективного  действия,  мог  сделать
такое определение, которое причисляет большую часть рефлективных действий  к
явлениям воли. Ему, по-видимому, совершенно незнакомы разграничения новейшей
науки он не только  возвращается  к  неопределенным  понятиям  прошлого,  но
считает произвольным то, что и простонародный язык едва  ли  обозначит  этим
словом. Если б вы стали делать выговор кому-нибудь за то,  что  он  выдернул
свою ногу из кипятка, в который нечаянно опустил ее, вам  ответили  бы,  что
человек  был  не  в  силах  удержать  ногу  в  воде,  и   такое   возражение
подтвердилось бы общим опытом, свидетельствующим, что  удаление  какого-либо
члена  от  соприкосновения  с  чем-нибудь  горячим   происходит   совершенно
непроизвольно, т. е. совершается не только помимо воли, но даже  вопреки  ее
усилиям продолжить соприкосновение. Каким образом можно приводить  в  пример
действия воли то, что происходит вопреки ей?  Мы  вполне  уверены,  что  нет
возможности  провести   демаркационную   линию   между   автоматическими   и
неавтоматическими действиями. Мы можем постепенно перейти от действия  чисто
рефлективных к сочувственным и, наконец, к произвольным. Если взять  случай,
на который указывает м-р Бэн, то очевидно, что от вполне  умеренного  тепла,
из которого удаление остается вполне произвольным, мы можем рядом бесконечно
малых ступеней дойти до теплоты, которая принуждает  нас  к  непроизвольному
удалению,  очевидно  также,  что  в  этом  ряду  есть  ступень,  на  которой
произвольное и непроизвольное действия сливаются. Но  трудность  абсолютного
разграничения в этом случае отнюдь не представляет основания  для  отрицания
резкого контраста, точно так же, как она не служит основанием для  отрицания
разницы между светом и темнотой. Если бы мы включили в число проявлений воли
все случаи, когда  удовольствия  и  страдания  "направляют  к  действию  или
побуждают деятельную сторону живого механизма к произведению таких действий,
которые могут доставить удовольствия и прекратить страдания", то  мы  должны
были бы признать за проявления воли чиханье и кашель, чего м-р Бэн, конечно,
не допустит. Надо признаться, что мы в самом деле находимся в недоумении.  С
одной стороны, если м-р Бэн не думает  так,  то  подобный  небрежный  способ
выражения поражает нас у писателя столь точного. Если же, с другой  стороны,
он думает так, то мы не в состоянии понять его точки зрения {Во 2-м  издании
своего труда Бэн переделал все указанные здесь места, и в переделках повсюду
видно влияние замечаний Спенсера.}.
     Подобный же разбор приложим и к определению, какое Бэн  дает  душевному
возбуждению. Здесь он также уклоняется от общепринятого употребления слова и
уклоняется, как мы думаем, в совершенно ложном  направлении.  Каково  бы  ни
было толкование, указываемое  словопроизводством,  во  всяком  случае  слово
"эмоция" (emotion) обыкновенно означает не тот род чувства,  который  бывает
прямым  результатом  какого-либо  действия  на  организм,  но  тот,  который
является или  посредственным  результатом  такого  действия,  или  возникает
совершенно независимо от него. Это слово употребляется для  обозначения  тех
состояний чувствования, которые рождаются в сознании независимо,  в  отличие
от тех, которые возникают в нашем  теле  и  известны  под  именем  ощущений.
Психология не может  отвергать  этого  разграничения,  принимаемого  обычным
языком: напротив, она  должна  усвоить  его  себе  и  сообщить  ему  научную
точность. Но м-р Бэн игнорирует, по-видимому, всякое подобное разграничение.
Под словом "эмоция" он разумеет не только страсти,  стремления,  склонности,
но и все "чувства, состояния чувств,  удовольствия,  страдания",  т  е.  все
ощущения Это уже никак не погрешность в выражении, потому что,  утверждая  в
первой фразе: "дух обнимает собой три области: эмоцию, волю и разум", -  м-р
Бэн по необходимости предполагает, что и ощущение  входит  в  одну  из  этих
областей. А так как его нельзя отнести ни к  воле,  ни  к  разуму,  то  его,
очевидно, нужно причислить к эмоции, как это прямо и  делается  в  следующей
затем фразе.
     Мы  можем  считать  это  только  шагом   назад:   хотя   разграничения,
установленные в обыкновенном мышлении и языке,  нередко  исчезают  в  высших
обобщениях науки (например, крабы  и  черви  отнесены  вместе  к  подцарству
Annulosa); но вообще наука признает важность этих разграничений, как имеющих
реальное, хотя и не  основное  значение.  То  же  самое  надо  сказать  и  о
настоящем случае. Общность, какую обнаруживает  анализ  между  ощущениями  и
эмоциями, не должна закрывать от нас резкого контраста, существующего  между
ними. Если нужно более широкое слово для обозначения какого бы  то  ни  было
чувствующего состояния, то для этой цели с удобством можно принять так часто
употребляемое слово - "чувствование" (feeling). Разумея же под чувствованием
весь тот обширный отдел состояний духа, которые не относятся к познанию,  мы
можем разделить его на два порядка: ощущения и эмоции.
     Теперь, прежде чем закончить нашу статью, приведем вкратце общий  очерк
классификации, которая сообщает указанному нами разграничению научную  форму
и развивает его несколько далее.  Классификация  эта,  внушенная  некоторыми
основными  чертами,  добытыми,   правда,   без   особенно   продолжительного
исследования, кажется нам  довольно  согласной  с  тем,  что  обнаруживается
подробным анализом.
     Если оставить в стороне волю, которая есть просто однородное  состояние
духа, образующее  промежуточное  звено  между  чувством  и  действием  и  не
допускающее подразделений, то все состояния нашего сознания  распадаются  на
два обширных класса: познавания  и  чувствования.  Познавания  или  те  виды
духовного состояния, в которых мы бываем заняты  отношениями,  существующими
между нашими чувствами, можно разделить на четыре подкласса:
     Познавания  представляющиеся  или  такие,  в  которых  сознание  занято
локализированием ощущения, полученного организмом, т. е.  занято  отношением
между этим наличным состоянием духа и теми наличными  же  состояниями  духа,
которые составляют наше сознание о части, подвергнувшейся внешнему  влиянию,
как, например, когда мы порежем себя.
     Представительно-воспроизведенные  познавания  или  такие,   в   которых
сознание  занято  отношением  между  ощущением  или   группой   ощущений   и
воспроизведением   различных   других   ощущений,   на   опыте   обыкновенно
сопровождающих это ощущение или эту группу. Это  есть  то,  что  обыкновенно
называется восприятием, - акт,  в  котором  наряду  с  известными  наличными
впечатлениями в сознании возникают идеи о других  впечатлениях,  обыкновенно
связанных с первыми; так, например, когда внешняя  форма  и  цвет  апельсина
заставляют нас мысленно приписать ему все другие его свойства.
     Познавания  воспроизведенные  или  такие,  в  которых  сознание  занято
отношениями между идеями или воспроизведенными ощущениями, как то бывает  во
всех актах припоминания.
     Познавания перевоспроизведенные или такие, в которых сознание за