й, но несколько  ближайшее
рассмотрение поддержит  ее.  Что  мы  действительно  пользуемся  метрическим
языком  для  того,   чтобы   сообразовать   затрату   наших   познавательных
способностей с силой ожидаемых слогов,  -  это  ясно  из  того,  что  плохая
версификация неприятно поражает нас. Как, сходя с  лестницы  и  обсчитавшись
ступенью, мы  чувствуем  толчок;  так  бывает  и  при  неверно  поставленном
ударении или лишнем слоге. В первом случае мы знаем, что существует ошибка в
предварительной приноровке; едва ли можно сомневаться, что то же  существует
и во втором. Но если мы обыкновенно заранее приноравливаем наши  способности
восприятия к размеренному движению стиха, то приведенная физическая аналогия
доказывает вероятие того, что тут  достигается  сбережение  внимания  и  что
именно поэтому размерный язык, содействующий  этому  сбережению,  становится
более эффектным, нежели проза.
     Если б позволяло  место,  стоило  бы  рассмотреть,  нельзя  ли  отчасти
приписать той же общей причине и удовольствие, которое доставляют нам  рифма
и благозвучие.
     Второй части вопроса, представляющегося нам  здесь,  мы  можем  уделить
только небольшое место. Подробное исследование законов эффекта,  примененных
к более обширным сторонам сочинения, повлекло бы нас за пределы, которые  мы
себе назначили. Но мы  можем  вкратце  указать  новый  вид  общего  правила,
которое мы проследили, и упомянуть о некоторых из дальнейших его применений.
     До сих пор мы рассматривали только те причины силы  выражения,  которые
зависят от сбережения умственной энергии; теперь  должно  взглянуть  на  те,
которые зависят от сбережения умственных ощущений. Как ни сомнительно  может
показаться это разделение  с  психологической  точки  зрения,  оно  все-таки
послужит для  указания,  хотя  и  в  грубых  чертах,  остающегося  нам  поля
исследований. Оно напомнит нам, что кроме рассмотрения  той  меры,  в  какой
способность или группа  способностей  утруждается  в  восприятии  какой-либо
формы слов и в усвоении содержащейся в них идеи, мы должны  еще  рассмотреть
состояние, в котором оставляется эта способность или группа способностей,  и
влияние,  которое  это  состояние  будет  иметь  на  восприятие  последующих
предложений и образов. Не входя в  подробное  рассмотрение  столь  обширного
предмета, как упражнение способностей и  их  воздействие,  достаточно  будет
припомнить здесь, что  всякая  способность  кончается  тем,  что  называется
истощением Это обобщение, с которым все  знакомы  по  опыту  своего  тела  и
справедливость которого  мы,  самим  устройством  обыкновенной  речи  нашей,
признаем относительно ума вообще, - равно справедливо и относительно  каждой
отдельной умственной силы, начиная с самого простого ощущения и кончая самым
сложным  чувством.  Продержав   долго   цветок   у   носа,   мы   становимся
нечувствительны к запаху цветка. Мы говорим о слишком яркой молнии, что  она
ослепляет нас, это значит,  что  глаза  наши  теряют  на  время  способность
сознавать свет. Если мы съедим некоторое количество меду, нам  кажется,  что
чай наш без  сахара.  Выражение  "оглушающий  рев"  предполагает,  что  люди
находят, что очень громкий звук  на  время  лишает  их  способности  слышать
слабейшие звуки.  Руке,  которая  в  продолжение  некоторого  времени  несла
какую-либо значительную тяжесть, кажется, что легкие  тела,  поднимаемые  ею
затем, утратили часть своего веса. Эту истину, очевидную в подобных  крайних
ее проявлениях, можно проследить всюду. Можно показать, что как относительно
мыслительных  способностей,  так  и  относительно   воображения,   понимания
прекрасного, смешного,  великого  деятельность  изнуряет  и  что  соразмерно
усилиям деятельности увеличивается и последующее затем истощение.
     Точно так же можно и во всей природе проследить закон, что  действующие
способности постоянно стремятся возвратиться в свое  первобытное  состояние.
Они не только приобретают вновь полную силу после  продолжительного  отдыха,
не только подкрепляются кратковременным прекращением деятельности, но даже и
во время деятельности истощение постоянно  нейтрализуется.  Оба  процесса  -
затраты и пополнения - идут рядом.  Отсюда  происходит,  что  при  умеренной
деятельности каких-либо способностей - например, ощущений  всякого  человека
или мускулов человека  сильного  -  пополнение  в  такой  степени  равняется
затрате, что уменьшение силы  едва  заметно,  и  только  когда  деятельность
становится слишком продолжительной или слишком усиленной, процесс пополнения
отстает более  или  менее  от  процесса  затраты,  и  мы  начинаем  замечать
истощение. Однако во всех случаях, когда деятельность какой-либо способности
произвела затрату, нужно некоторое  время  для  того,  чтобы  восстановилась
полная сила; и это время будет более или  менее  продолжительно,  смотря  по
тому, как велика была затрата.
     Имея в виду эти общие истины, мы получим возможность  понять  известные
причины эффекта в сочинении, причины, которые мы сейчас рассмотрим. Так  как
каждое воспринятое понятие и  всякая  понятая  идея  предполагают  известную
степень затраты нервного вещества и так как сила способностей,  производящих
эту затрату, временно уменьшается через это, хотя  часто  не  более  как  на
мгновение, - то происходящее через это частое ослабление  должно  отразиться
на последующих актах восприятия и понимания Отсюда мы можем  заключить,  что
живость усвоенных нами образов во  многих  случаях  зависит  от  порядка,  в
котором они были представлены, - даже и в тех случаях,  когда  один  порядок
столь же удобен для восприятия, как и другой. Есть много фактов,  поясняющих
это и, в  свою  очередь,  объясняемых  этим.  Например,  фигуры  восхождения
(Climax) и нисхождения (Anticlimax). Заметный эффект, достигаемый  тем,  что
самый поразительный из целого ряда образов  ставится  в  конец,  и  слабость
выражения - часто смешная слабость - при обратном размещении слов зависят от
вышеприведенного общего закона. Непосредственно после того, как мы  смотрели
на солнце, мы не замечаем огня, между тем как, посмотрев прежде на огонь,  а
потом на солнце, мы видим и то  и  другое,  -  так  точно  после  восприятия
какой-нибудь блестящей, глубокой или ужасной мысли мы  не  замечаем  другой,
менее блестящей, менее глубокой или менее ужасной; при обратном  же  порядке
мы в состоянии оценить обе. В антитезе мы  встречаем  ту  же  общую  истину.
Сопоставление двух мыслей, противоположных одна другой в какой-нибудь резкой
черте, обеспечивает успех  впечатления;  успех  этот  достигается  тем,  что
способностям, к которым обращается речь, дается некоторый отдых. Если  после
ряда обыкновенных образов, вызывающих в умеренной степени чувства  почтения,
одобрения или красоты, уму вдруг представляют какое-нибудь очень  ничтожное,
очень гадкое или  очень  безобразное  изображение,  то  способности,  дающей
начало чувству почтения, одобрения или красоты (смотря по тому,  которое  из
них затронуто), в таком случае нечего делать, и она стремится к  возвращению
себе полной  силы;  непосредственно  после  этого  она  лучше,  чем  прежде,
воспримет какой-нибудь  обширный,  поразительный  или  прекрасный  образ.  И
наоборот, там, где нужно возбудить идею нелепости путем какой-нибудь крайней
ничтожности,  там   постановление   этой   ничтожности   после   чего-нибудь
импрессивного значительно увеличит силу идеи,  особенно  если  оборот  фразы
заставляет ожидать  чего-нибудь  еще  более  импрессивного.  Хороший  пример
эффекта, достигаемого тем, что сознанию, еще не успокоившемуся после толчка,
данного   возбудительной   идеей,   вдруг   представляют   идею   совершенно
незначительную,  встречается  в  одном  очерке  Бальзака.  Герой  его  пишет
охладевшей к нему любовнице следующее письмо:
     "Сударыня, ваше поведение удивляет меня столько же, сколько и огорчает.
Не довольствуясь тем, что пренебрежением своим вы раздираете мне сердце,  вы
имели еще неделикатность удержать у себя мою зубную щетку, которую  средства
мои не  позволяют  мне  заменить  новой,  так  как  имение  мое  заложено  и
перезаложено.
     Прощайте, слишком прекрасный и слишком неблагодарный друг! Желаю, чтобы
мы свиделись в лучшем мире!
                                                            Карл-Эдуард".
     Таким образом, мы видим, что эффектные фигуры восхождения,  антитезы  и
нисхождения (Anticlimax) все равно зависят от указанного общего начала.  Как
ни невероятны могут показаться эти мгновенные изменения  в  восприимчивости,
мы не можем сомневаться в них, если рассмотрим соответственные  изменения  в
восприимчивости ощущений. Мы уверены, что всякий знает, что черное пятно  на
белом поле кажется еще чернее, а белое пятно на черном поле еще  белее.  Так
как черный и белый  цвета  в  действительности  должны  быть  неизменны,  то
единственная причина, которой  можно  приписать  это,  есть  различие  в  их
действии на нас, зависящее от различных состояний  наших  способностей.  Это
просто оптическая антитеза.
     Но распространение  общего  начала  экономии,  это  дальнейшее  условие
эффектного сочинения, требующее,  чтобы  восприимчивость  способностей  была
постоянно сберегаема в надлежащей мере,  заключает  в  себе  гораздо  более,
нежели сколько мы показали.  Оно  подразумевает  не  только,  что  известные
распределения и известные сопоставления рода идей лучше других, но и то, что
известные способы разделения и представления предмета  более  действительны,
нежели другие, - и все это даже независимо от  логической  связи  идей.  Оно
показывает,  для  чего  нужно  подвигаться  от  менее  интересного  к  более
интересному и почему не только сочинение, взятое как целое, но и  каждая  из
его последовательных частей должны стремиться к постепенному восхождению.  В
то же самое время оно запрещает нам  долго  останавливаться  на  одном  роде
мыслей и противиться неоднократному повторению одного и того же эффекта. Оно
подстерегает нас от ошибки, в которую впали Поп в своих  поэмах  и  Бэкон  в
своих Опытах, ошибки, состоящей в  постоянном  употреблении  усиленных  форм
выражения; оно показывает, наконец, что как самое удобное положение тела  со
временем становится тягостным и охотно меняется на  другое,  менее  удобное,
так  и  фразы,  конструкция  которых  наиболее  совершенна,  скоро  утомляют
внимание, и  употребление  фраз  низшего  достоинства  кажется  облегчением.
Далее,  мы  можем  вывести  заключение,  что  следует  избегать  не   только
постоянного сочетания слов в одном и том же 'порядке, как  бы  хорош  он  ни
был, или употреблять фигуры и пояснения одним и  тем  же  способом,  как  бы
выразителен он ни был, но что должно избегать вообще всякого  сколько-нибудь
постоянного однообразия даже в соблюдении более обширных условий эффекта. Не
следует проводить возрастание интереса в каждом из отделов нашего  предмета;
не  всегда  должно  соблюдать  постоянное  восхождение.  Мы  видели,  что  в
отдельных предложениях редко допускается соблюдение всех условий  силы;  так
же точно и в более пространных отделах сочинения  мы  не  должны  безусловно
соображаться с вышеприведенным законом.  Частные  эффекты  должно  подчинять
эффекту целого.
     Каждый гениальный писатель естественно стремится к тому роду сочинений,
на который закон эффекта указывает как на совершеннейший. Как мы нашли,  что
те способы выражения, которые по теории признаются лучшими,  суть  вместе  и
те, которые употребляются  высокими  умами  обыкновенно,  а  посредственными
умами - когда их возвышает душевное волнение; точно  также  мы  найдем,  что
идеальная форма поэмы, этюда или вымысла есть  та,  которая  самопроизвольно
развивается в идеальном писателе. Писатель, в котором сила выражения  вполне
соответствует  состоянию  чувства,  будет  бессознательно   употреблять   то
разнообразие  в  способе  представления  своих  мыслей,  которое   требуется
искусством. Постоянное употребление  одного  рода  фразеологии  предполагает
неразвитость языка. Иметь свой собственный особенный слог означает  бедность
речи. Если мы вспомним, что  в  далеком  прошлом  люди  имели  только  имена
существительные и глаголы для передачи своих мыслей  и  что  с  тех  пор  до
настоящего времени постоянно шло приращение орудий мысли  и,  следовательно,
возникала все большая сложность и разнообразие их  сочетаний,  то  мы  можем
заключить из этого, что употребление нами фраз почти равняется  употреблению
первобытным человеком его слов и что дальнейший ход процесса, совершающегося
доныне,  должен  произвести  увеличение  разнородности  в   наших   способах
выражения. Подобно тому как в изящной личности игра физиономии, звуки голоса
и его ритм изменяются в  гармонии  с  каждой  выражаемой  мыслью;  так  и  у
человека, обладающего вполне  развитой  силой  речи,  форма,  в  которую  он
выливает каждое сочетание слов, точно так же меняется вместе  с  чувством  и
приспособляется к нему. Что  человек,  в  совершенстве  одаренный  природой,
должен  бессознательно  писать  всяким  стилем,  это  мы  можем   заключить,
рассматривая происхождение  различных  стилей.  Отчего  Джонсон  напыщен,  а
Гольдсмит прост? Отчего один автор отрывочен, другой  плавен,  третий  сжат?
Очевидно, что в каждом частном случае обычный способ  выражения  зависит  от
обычного настроения. Преобладающие чувства постоянным  упражнением  приучили
ум к известным представлениям. Но между  тем  как  продолжительным,  хотя  и
бессознательным, упражнением он  достиг  того,  что  с  силой  передает  эти
представления, он остается по недостатку упражнения неспособным  к  передаче
других, так что, когда возбуждаются эти  более  слабые  чувства,  в  обычных
словесных формах происходят только легкие  изменения.  Но  пусть  сила  речи
вполне разовьется, пусть способность  рассудка  выражать  душевные  волнения
достигнет совершенства;  тогда  неподвижность  стиля  исчезает.  Совершенный
писатель будет то ритмичен, то отрывист; здесь язык  его  будет  прост,  там
цветист; иногда выражения его будут уравновешенны, иногда  несимметричны;  в
ином  месте  явится  большая  монотонность,   а   там   опять   значительное
разнообразие. Так  как  его  способ  выражения  естественно  будет  отвечать
состоянию его чувства, то из-под его пера выйдет произведение,  изменяющееся
сообразно видоизменениям его предмета. Таким образом, он будет  без  всякого
усилия сообразовываться  с  тем,  что,  как  мы  видели,  составляет  законы
эффекта. И между тем, как произведение его представит читателю разнообразие,
необходимое  для  предотвращения  постоянного  упражнения  одних  и  тех  же
способностей,   оно   в   то   же   время   будет    соответствовать    всем
высокоорганизованным произведениям как человека, так и природы: это будет не
ряд одинаковых частей, просто сопоставленных одна возле другой,  а  стройное
целое,  составленное  из   различных   частей,   находящихся   во   взаимной
зависимости.
     Дополнение. По поводу сделанного нами заключения  о  предпочтительности
употребления слов староанглийского происхождения перед словами, происшедшими
от латинского и греческого языков, ввиду сравнительной  краткости  первых  и
благодаря приобретенному ими более определенному смыслу, вследствие  частого
употребления, необходимо сделать здесь же две оговорки.
     В немногих случаях  слова,  происшедшие  от  англосаксонского  корня  и
соответствующие словам, происшедшим прямым или косвенным путем от латинского
языка, хотя, по-видимому, и однозначны,  но  в  действительности  не  всегда
имеют то же значение; так слово латинского происхождения, обладая каким-либо
побочным  смыслом,  может  сделаться  в  некоторых  случаях  гораздо   более
выразительным. Например, у нас  нет  слова  родного  происхождения,  которое
могло бы с успехом заменить слово  "grand".  Слова  "big"  или  "great",  не
передающие чего-либо  иного,  кроме  известного  превосходства  в  отношении
величины или количества, не могут его заменить. Эти слова не могут  передать
того количественного  превосходства,  которое  связано  с  понятием  величия
(grandeur), усвоенное нашим языком "grand"  образовалось  из  слова  "great"
путем обычного употребления  этого  слова  в  тех  случаях,  когда  величина
(greatness) имеет превосходство в  эстетическом  отношении.  В  этом  случае
слово латинского происхождения лучше, нежели ближайшее  равнозначащее  слово
происхождения родного, потому  что  от  употребления  оно  приобрело  особое
специальное значение. И здесь также мы должны указать на то  обстоятельство,
что большая краткость слова не придает ему неизменно большей силы. Там,  где
слово, вместо того чтобы  передавать  какую-либо  подчиненную  часть  мысли,
передает главную часть ее, на которой  желательно  остановить  на  некоторое
время внимание, более  длинное  слово  часто  лучше  короткого.  Так,  можно
согласиться с тем, что фраза "It is grand!" (Он велик!) менее сильна, нежели
"It is magnificent" (Он великолепен!). Кроме того, обстоятельства, что длина
слова дает возможность большей остановки на главнейшей части  мысли,  другое
заключается в том, что большая длина  слова,  разделенного  на  слоги,  дает
возможность соблюсти размер, соответствующий эффекту, вызванному  выражаемым
предметом. При помощи повышения голоса на слоге "nif" и  произношения  этого
слога не только более высоким  тоном,  но  и  с  большим  ударением,  нежели
предшествующие или последующие слоги, мы выражаем наше чувство восхищения от
изображаемого предмета.  Чувство,  выраженное  таким  образом,  симпатически
передается другим. Можно еще прибавить, что  в  тех  случаях,  когда  желают
выразить что-либо величественное, предпочтительно  слово  "magnificent",  но
если в фразе должно быть выражено не самое понятие о величественном, а нечто
подобное тому, тогда слово "grand" гораздо более подходит к цели.
     Другая оговорка, о которой упоминалось выше, относится  к  предпочтению
слов, происшедших от латинского и греческого языков, в  тех  случаях,  когда
предстоит необходимость выразить более или менее абстрактные идеию Во многих
случаях нежелательно употреблять слова с конкретным значением; именно  такие
слова, которые слишком живо вызывают представления о  специальных  предметах
или  действиях  и  таким   образом   задерживают   возможность   образования
представления, не о частном  действии  или  предмете,  а  об  общем  законе,
касающемся  сих  предметов  или  действий.  Так,  например,  выражение  "the
coliigation of facts" { "сцепление фактов".} для  философских  целей  лучше,
нежели  выражение  "the  tying  together  of  facts"   {"соединение   вместе
фактов".}. Последнее выражение не может быть употреблено  без  предположения
мысли  о  каком-то  пучке  материальных  предметов,  связанных  какой-нибудь
веревкой, - мысли, которая постольку, поскольку в ней участвуют материальные
элементы, не отвечает желаемому представлению.
     Однако   действительно,   слово   "colligation",   несмотря   на   свое
происхождение, выражает  подходящую  мысль,  и  как  бы  мысль  ни  возникла
неожиданно, слово это стоит лишь на пути абстрактного мышления, к которому и
должно только прибегнуть в данном случае внимание.

IX
                              ПОЛЬЗА И КРАСОТА

     Эмерсон в одном из своих опытов замечает, что то, что  природа  в  одно
время производит для пользы, она обращает впоследствии в предмет  украшения,
и в доказательство этого положения приводит устройство морской  раковины,  у
которой части, служащие одно время  вместо  рта,  в  дальнейшем  периоде  ее
развития остаются позади и принимают форму красивых бугорков и рубчиков.
     Оставляя здесь без внимания телеологию, которая здесь и не уместна, мне
часто приходила мысль, что то же самое замечание может быть распространено и
на развитие человечества. Здесь также предмет пользы одно