нкретного  из  абстрактного;  между  тем  как
первоначально абстрактное возникло  из  конкретного.  Реализация  абстрактов
есть уже позднейший процесс По словам профессора Макса Мюллера,  "существуют
и поныне диалекты, не имеющие никаких отвлеченных названий, и чем  мы  далее
углубляемся  в  историю  языка,  тем  меньше  находим   таких   общепринятых
абстрактных выражений" (Chips, vol. ii, р.  54),  далее  он  также  заявляет
"Старинные слова и старинные мысли,  так  как  и  те  и  другие  развиваются
совместно, еще не дошли до той  степени  абстракции,  в  которой,  например,
активные силы, естественные или сверхъестественные, могут быть  представлены
в иной форме, кроме  личной  и  более  или  менее  человеческой"  ("Frasre's
Magazine", April, 1870). Стало быть, и в этом случае конкретное представлено
как первообразное, а абстрактное - как производное.  Однако  непосредственно
вслед за тем  проф.  Макс  Мюллер,  приведя  как  примеры  абстрактных  слов
выражения: "день и ночь, весна и зима, заря  и  сумерки,  буря  и  гром",  -
приходит к  следующему  заключению:  "Всякий  раз  как  возникала  мысль  об
употреблявшихся словах, прямо невозможно было говорить об утре или вечере, о
весне или зиме,  не  придавая  этим  понятиям  какого-либо  индивидуального,
активного, полового, словом, личного характера" (Chips, vol.  ii.,  p.  55).
Здесь конкретное уже возникло из абстрактного, личное представление отмечено
как привходящее, после безличного; и из такого преобразования  безличного  в
личное проф. Макс Мюллер выводит возникновение древних мифов. Как  примирить
такие положения? Должно быть сказано одно из  двух:  если  первоначально  не
было отвлеченных слов, тогда более ранние суждения  об  ежедневных  явлениях
природы составлялись в конкретных выражениях; следовательно, личные элементы
мифа были первоначальными, а равнозначащие им  безличные  выражения  явились
позже. Если же  не  признавать  этого,  то  надо  будет  допустить,  что  до
появления упомянутых отвлеченных имен не существовало вовсе ходячих суждений
о самых обыкновенных предметах и явлениях,  происходящих  на  земле  или  на
небе; что абстрактные названия создались каким-то образом и притом создались
правильно, без личного значения, а затем  лишь  начали  олицетворяться.  Это
процесс,   обратный   тому,   который   характеризует   первоначальный   ход
лингвистического развития.
     Подобных противоречий не встретится, когда мы будем толковать мифы  тем
способом, какой был предложен; напротив, помимо устранения  противоречий  мы
встретимся еще с неожиданными разгадками. Едва мы беремся за этот ключ,  как
он легко отмыкает перед нами даже и то, что казалось решительно недоступным,
и то, что ходячая гипотеза делала одним из своих постулатов. Говоря о  таких
словах, как небо и земля, роса, дождь, реки, горы и прочие приведенные  выше
абстрактные названия, проф. Макс Мюллер  говорит:  "Итак,  в  прежнем  языке
каждое из слов такого рода имело  непременно  отчетливо  выраженное  родовое
окончание, и оно, естественно, вызывало в душе собеседника идею о поле,  так
что имена эти принимали не только индивидуальный, но и половой характер.  Не
было ни одного существительного,  которое  не  оказывалось  бы  мужским  или
женским Средний род уже возник позже  и  отличался  преимущественно  лишь  в
именительном  падеже"  (Chips,  vol.  ii.,  p.  55)  Эта   явно   выраженная
необходимость в мужском или женском обозначении приведена здесь как одно  из
оснований, почему эти отвлеченные и собирательные имена  олицетворялись.  Но
ведь правильная теория этих первых шагов в эволюции мысли и языка должна  бы
показать нам, как именно произошло,  что  люди  усвоили  себе,  по-видимому,
странный обычай составлять слова, обозначающие небо, землю,  росу,  дождь  и
пр., таким образом, чтобы указывать на  их  пол;  во  всяком  случае,  разве
нельзя согласиться, что толкование, которое вместо  признания  этого  обычая
"необходимым" указывает нам, каким образом он возник, приобретает  этим  еще
более прав на признание? Толкование  же,  приведенное  мною,  именно  так  и
делает.  Если  мужчины  и  женщины  имели,  как  водится,  прозвища  и  если
несовершенство  языка  побудило  их  потомков  смотреть  на  себя   как   на
происходящих от вещей, послуживших предкам именами, тогда мужской и  женский
род естественно будет приписываться этим вещам, соответственно тому, был  ли
предок, названный такой-то  вещью,  мужчина  или  женщина.  Если  прелестная
девушка, известная метафорически под именем "Утренней зари", сделается потом
матерью какого-нибудь известного вождя, прозванного "Северным ветром", то  и
произойдет в конце концов (когда  с  течением  времени  оба  будут  ошибочно
приняты  за  настоящую  зарю  и  настоящий  ветер),  что  эти  понятия,   по
воспоминанию, будут считаться мужского и женского рода.
     Разбирая теперь вообще древние мифы, мы увидим, что, по-видимому, самые
необъяснимые их черты являются обычными комбинациями указанной  человеческой
генеалогии и человеческих действий с разными  олицетворениями,  разнообразно
действующими на небе и на земле  и  обладающими  совершенно  нечеловеческими
свойствами. Такая  крайняя  несообразность,  являющаяся  не  исключением,  а
правилом, не может быть растолкована ходячей  теорией.  Согласимся  даже  на
признание того, что великие земные и небесные предметы и  силы  естественным
образом олицетворяются; из этого, однако, не  следует,  что  каждый  из  них
будет иметь особую человеческую биографию. Сказать  о  какой-нибудь  звезде,
что она была сыном такого-то короля или героя, родилась в таком-то месте  и,
выросши,  похитила  себе  жену  соседнего  вождя,   все   это   -   излишнее
нагромождение несообразностей, и без  того  уже  не  малых;  оно  ничуть  не
оправдывается   указанной   потребностью    олицетворять    отвлеченные    и
собирательные имена. С  нашей  же  нынешней  точки  зрения,  такие  предания
становятся вполне  естественными.  Ясно,  что  они  даже  необходимо  должны
возникать. Когда прозвище обращается в племенное название,  оно  этим  самым
лишается индивидуальных  отличий;  а  процесс  налагания  прозвищ,  как  уже
сказано, продолжается неизбежно и далее. Он проявляется вновь  при  рождении
каждого ребенка, и прозвище каждого новорожденного представляет одновременно
и индивидуальное имя, и  потенциальное  племенное  название,  которое  может
сделаться действительным названием племени, если личное  имя  прославится  в
достаточной мере. Итак, обыкновенно здесь тянется двойной ряд  отличительных
кличек. С одной стороны, индивидуум известен под своим племенным  названием,
а с другой - его знают под  именем,  данным  по  какому-нибудь  его  личному
свойству.  Совершенно  то  же,  что  мы  наблюдали  у  шотландских   кланов.
Рассмотрим теперь, что произойдет, когда язык  достигнет  известной  степени
развития, какая требуется, чтобы могло явиться понятие о фамилиях, и,  стало
быть, сделается способен хранить предания  человеческой  родословной.  Тогда
окажется,  что  индивидуум  будет  известен  как  сын  такого-то  и  потомок
такого-то со стороны матери, имя  которой  было  такое-то;  кроме  того,  он
известен как "Краб", или "Медведь", или "Вихрь", если есть у него прозвища в
таком роде. Подобное совместное  употребление  прозвищ  и  собственных  имен
бывает в каждой школе. Далее, конечно, переходя от  первобытного  состояния,
когда предки отождествляются с предметами, давшими прозвища, к  сословию,  в
котором существуют уже собственные  имена,  утратившие  свое  метафорическое
значение, дикарь должен пройти через стадию, в  которой  собственные  имена,
установившиеся  лишь  отчасти,  прививаются  или  нет,  а   новые   прозвища
по-прежнему все даются и смешиваются  с  настоящими  именами.  При  таких-то
условиях и может возникнуть (в  особенности  если  человек  выдающийся)  это
невозможное с виду смешение черт, указывающих на человеческое происхождение,
в соединении с нечеловеческими  или  сверхчеловеческими  атрибутами,  т.  е.
свойствами вещи, явившейся прозвищем.
     Вместе с тем устраняется и еще одна аномалия: воин может иметь, и часто
будет иметь, множество хвалебных эпитетов: "Могучий",  "Разрушитель"  и  пр.
Предположим, что главное его  прозвище  было  "Солнце";  тогда,  если  он  в
предании отождествится с солнцем, то солнце  приобретет  и  его  разнородные
дополнительные  титулы:  "Быстрый",  "Лев",  "Волк",  -  титулы,   очевидно,
неподходящие  к  солнцу,  но  вполне  подходящие  к  воину.  Тут  же  явится
разъяснение  и  остальных   подробностей   такого   мифа.   Когда   подобное
отождествление великих людей, как мужчин, так и  женщин,  с  величественными
силами природы окажется установленным, тогда и  возникнут  обычным  порядком
истолкования  деятельности  этих  агентов  в   антропоморфических   образах.
Положим, например, Эндимион и Селена, названные так метафорически  (один  по
сравнению с закатывающимся солнцем, другая - по сравнению с луной), утратили
свою человеческую индивидуальность, расплывшуюся в  образах  луны  и  солнца
благодаря ложному пониманию метафор. Что случится тогда? Легенда об их любви
будет смешана с появлением и движениями двух небесных светил;  эти  действия
начнут истолковываться как результаты  известных  чувств  и  желаний;  таким
образом, когда солнце начнет уже склоняться к  западу,  а  луна,  выплыв  на
середину неба, станет следовать за ним, факт  этот  начнут  объяснять  таким
образом: "Селена любит и преследует Эндимиона". Следовательно,  мы  получаем
основательное объяснение мифа, не искажая  его  и  не  предполагая,  что  он
содержит в себе излишние фикции. Мы можем принять биографическую часть  его,
если не как буквальный факт, то, во всяком случае, как факт в своей  главной
основе. Нам легче становится понять, каким  образом  при  неизбежном  ложном
толковании  возникли  из  более  или  менее  верных  преданий  эти  странные
отождествления его действующих лиц  с  предметами  и  силами,  нисколько  не
напоминающими человеческого образа.  Затем  мы  постигаем,  как  из  попытки
согласовать  в  уме  противоречивые  элементы  мифа   возникло   обыкновение
приписывать действия этих нечеловеческих предметов человеческим побуждениям.
     Дальнейшее подтверждение гипотезы может быть найдено в фактах, мешающих
допущению гипотезы противоположной. Эти предметы и силы, небесные и  земные,
которые сами по себе наиболее привлекают людское  внимание,  имеют  в  числе
своих многих собственных имен некоторые, тождественные с  именами  различных
индивидуумов,  рожденных  в  разных  местностях   и   имевших   ряд   разных
приключений. Так, солнце известно нам под разнообразными  именами  Аполлона,
Эндимиона, Гелиоса, Тифона и др;  все  это  -  лица,  имеющие  несовместимые
родословные.  Такие  аномалии  проф  Макс  Мюллер  объясняет,   по-видимому,
недостоверностью преданий, которые "мало обращают внимания  на  противоречия
или готовы разрешить их порою самыми насильственными мерами"  (Chips.,  vol.
ii, p. 84). Но при той эволюции, которая была нами указана, не существует  и
здесь аномалий, требующих устранения: эти различные родословные  становятся,
напротив,  частным  доказательством  нашей  теории.  Мы  имеем  ведь  немало
примеров, что одни и те же предметы служат метафорическими именами для людей
в разных трибах. Так, есть племя уток в Австралии,  в  Южной  и  в  Северной
Америке. Орел и поныне обожается североамериканцами;  он  же  был  предметом
культа у египтян, как заключает это с некоторым основанием г-н Мак-Леннан, а
также у евреев и у  римлян.  Очевидно,  по  указанной  уже  причине  нередко
случалось  в  ранних  стадиях  развития  у  древних  племен,  что  хвалебные
сравнения героя с солнцем пускались в ход весьма часто. Что же отсюда вышло?
Солнце дало имена разным  вождям  и  старинным  родоначальникам  племени,  а
местные предания затем нередко отождествляли их с солнцем; и вот эти  трибы,
после того как они разрослись и расширились, распространив  свои  завоевания
или иным способом, образовали частные союзы и создали  смешанную  мифологию,
которая непременно должна совмещать в себе самые противоречивые  рассказы  о
боге Солнце, как и о других главных божествах.  Если  бы  североамериканские
племена, у которых весьма распространены предания о  боге  Солнце,  достигли
сложной цивилизации, то у них  также  явилась  бы  мифология,  приписывающая
солнцу различные собственные имена и несовместимые родословные
     Позвольте мне теперь вкратце отметить главные черты  предложенной  мною
гипотезы, которые указывают на ее правдоподобность.
     При верном истолковании всех естественных процессов, и  органических  и
неорганических, какие происходили в давние времена, их обыкновенно относят к
тем же причинам, которые действуют и теперь. Так это делается в геологии,  и
в биологии, и в  филологии.  Здесь  мы  имеем  указанную  характерную  черту
налицо. Давание прозвищ, их унаследование и до некоторой степени  ложное  их
толкование - все это продолжается еще и между нами; а когда фамилий  еще  не
существовало, язык был невыработан и знание  настолько  элементарно,  как  в
давние времена, то легко согласиться, что результаты должны  были  оказаться
именно такими, как мы указали.
     Другая характерная черта верной причины  заключается  в  том,  что  она
подходит не только для объяснения одной частной группы явлений, но  также  и
для прочих групп. Приведенная нами  причина  именно  такова.  Она  одинаково
хорошо объясняет и культ животных, и растений, и гор, и ветров,  и  небесных
тел, и даже вещей настолько смутных, что их нельзя назвать  бытием.  Она  же
дает нам генезис понятий, относящихся  вообще  к  фетишизму.  Она,  наконец,
помогает найти разумное истолкование обычая, совершенно  непонятного  иначе:
образовывать слова, относимые к  неодушевленным  предметам,  таким  образом,
чтобы в них обозначался мужской и женский роды Эта же  гипотеза  показывает,
как естественно  возникает  при  ее  допущении  обожание  сложных  животных,
чудовищ, состоящих из получеловека и полузверя. Она объясняет также,  почему
поклонение чисто антропоморфическим божествам появилось позднее, когда  язык
развился уже в такой мере, что  мог  выдержать  в  предании  различие  между
собственным именем и прозвищем.
     Дальнейшее подтверждение нашего  взгляда  мы  находим  в  том,  что  он
согласуется с общими  законами  эволюции  здесь  показано,  как  из  простой
смешанной   первоначальной   формы   верования   возникли   при   постоянной
дифференциации всевозможные виды верований, какие существовали и существуют.
Желание умилостивить второе "я" мертвого предка, наблюдаемое у диких племен,
в  значительной  степени  проявилось  у  первых  исторических   народов,   у
перуанцев, у мексиканцев, а у китайцев и до настоящего  времени;  в  немалой
также мере оно распространено и среди  нас  самих  (иначе  что  же  означает
стремление исполнить то, чего,  как  известно,  желал  недавно  скончавшийся
родственник); это желание  было  везде  первоначальной  формой  религиозного
верования, а из него уже разрослись всевозможные сложные верования,  которые
нами были указаны.
     Позвольте мне прибавить еще новое основание для  принятия  высказанного
мною взгляда: он в значительной степени уменьшает кажущееся  различие  между
способами  первобытного  мышления  и  нашими  собственными.  Без   сомнения,
первобытный человек сильно отличается от нас и по разуму, и по чувствам.  Но
такое истолкование фактов, которое  помогает  нам  заполнить  это  различие,
приобретает этим еще большую устойчивость. Очерченная же мною гипотеза  дает
нам возможность заметить, что  первоначальные  идеи  не  были  до  такой  уж
степени нелепы, как мы полагали; она помогает нам также восстановить древний
миф, допуская гораздо меньшие искажения, чем это кажется  на  первый  взгляд
возможным.
     Изложенные здесь мои взгляды я надеюсь развить в первой части Оснований
социологии. Значительная масса  доказательств,  какие  я  в  состоянии  буду
привлечь для поддержания гипотезы, в совокупности с ответами,  которые  она,
как окажется, даст еще на  многие  второстепенные  вопросы,  опущенные  мною
здесь, сообщит ей, как я полагаю, еще  гораздо  более  значительную  степень
вероятности, чем она имеет, быть может, теперь.

IX
       НРАВСТВЕННОСТЬ И НРАВСТВЕННЫЕ ЧУВСТВА
       Напечатано впервые в "The Fortnightly Review", апрель 1871 г.)

     Если  писатель,  обсуждающий  спорные  вопросы,  будет  поднимать   все
бросаемые ему перчатки, то полемические статьи отнимут у него слишком  много
сил. Обладая ограниченной работоспособностью, не дозволяющей мне  достаточно
быстро исполнять взятую на  себя  задачу,  я  принял  за  правило  избегать,
насколько это возможно, всяких споров, даже рискуя быть ложно истолкованным.
Вот почему, когда в апреле 1869 г. м-р Ричард Геттон напечатал в Macmillan's
Magazine  статью,  под  заглавием:  Aquestionable   Parentage   for   Morals
(Сомнительное происхождение нравственности),  содержащую  критику  одной  из
моих доктрин, я решил не оспаривать  ее,  пока  самый  ход  моей  работы  не
приведет меня  к  полному  изложению  этой  доктрины,  что  устранит  всякие
искажения ее Мне не приходило в голову, что за  это  время  неверно  понятые
положения, принимаемые за верные, будут повторяться  другими  писателями,  в
силу чего взгляды мои будут считаться не выдерживающими критики  Однако  это
случилось Уже не в одном периодическом издании я видел  подтверждение  того,
как м-р Геттон распорядился моей гипотезой. Сэр Леббок, предполагая, что она
верно выражена м-ром Геттоном, заявил о своем  неполном  согласии  с  нею  в
своей книге Origin of Civilisation, чего бы, я полагаю, он не сделал, если б
был знаком с моим изложением ее. Также и м-р Миварт в своем недавно вышедшем
Genesis of Species был введен в заблуждение. А теперь и сэр Александр Грант,
следуя по тому же пути, сообщил читателям Fortnightly  Review  еще  одно  из
этих воззрений, лишь отчасти верное. И  вот  я  принужден  высказаться  хотя
настолько, чтобы помешать дальнейшему распространению сделанного мне вреда.
     Если общая  доктрина,  касающаяся  в  высшей  степени  сложного  класса
явлений, может быть вполне удовлетворительно выражена в  нескольких  строках
письма, то незачем было бы писать книги. В кратком  изложении  некоторых  из
моих этических доктрин, помещенных в Mental and  Moral  Sciences  профессора
Бэна, говорится, что они "до сих пор нигде не выражены со всею полнотою. Они
составляют  часть  более  общего  учения  об  эволюции,  которое  Спенсер  в
настоящее время разрабатывает, и могут быть только выбраны  из  разных  мест
его сочинений. Правда, что в своем первом труде Social  Statics  он  изложил
то,  что  считал  тогда   довольно   полным   воззрением   на   один   отдел
Нравственности. Но не отказываясь от этого воззрения, он считает его  теперь
неудовлетворительным, особенно вопрос об его основании".
     Однако  м-р  Геттон,  взявший  простое  изложение  одной  части   этого
основания, подвергает ее критике и, за отсутствием всякого объяснения с моей
стороны,  излагает  свои  предположения  о  том,  каковы  должны  быть   мои
обоснования, и принимается доказывать, что они неудовлетворительны.
     Если б в своем беспокойном желании упразднить вредную, по  его  мнению,
доктрину, м-р Геттон не  мог  дождаться  моего  объяснения,  то  можно  было
рассчитывать,  что  он  постарается   воспользоваться   всеми   относительно
доступными ему ее данными. Но  он  не  только  не  искал  этих  сведений,  а
каким-то непонятным для меня образом игнорировал и те данные, которые у него
были прямо под рукой.
     Своей  критической  статье  м-р  Геттон  дал   название:   Сомнительное
происхождение нравственности. Он  имел  полную  возможность  видеть,  что  я
признаю первичную основу