ажения относительной применимости определялись соображениями абсолютной
применимости,  эта  суровость  законов,  со  множеством  сопровождавших   ее
бедствий, прекратилась бы гораздо раньше, нежели было теперь.
     Далее, страшная порочность, деморализация и  преступность,  порожденные
жестокостью обращения с ссыльными, были бы невозможны, если  б  наши  власти
одинаково приняли в соображение как то, что казалось бы справедливым, так  и
то, что казалось бы политичным. Ссыльные никогда бы не  могли  подвергнуться
скандальным жестокостям, которые были открыты парламентской комиссией в 1848
г. Мы не имели бы людей,  осужденных  на  кандалы  за  один  только  дерзкий
взгляд. Мы не знали бы  таких  жестокостей,  как,  например,  "заключение  в
кандалах с утра до ночи в клетках, которые вмещают в  себя  от  двадцати  до
двадцати восьми человек и в которых эти люди не могут ни стоять,  ни  сидеть
все в одно время иначе, как согнув ноги под прямыми  углами  к  телу".  Люди
никогда не принуждались бы к таким мучениям, которые способны были  доводить
до отчаяния, бешенства и  новых  преступлений,  к  таким  мучениям,  которые
"отнимали у человека человеческое сердце и давали ему сердце животного", как
выразился перед казнью один из этих законом порожденных преступников. Нам не
приходилось бы  слышать  слова  главного  судьи  Австралии,  что  содержание
преступников доводило их "до  таких  страданий,  которые  заставляли  многих
желать смерти и побуждали искать ее даже в самых  ужасных  ее  видах".  Сэру
Артуру не пришлось бы свидетельствовать, что на Ван-Дименовой Земле ссыльные
нарочно совершают убийства, дабы их "отсылали в Габарт-Тоун к суду,  хотя  и
знают, что их, обычным порядком, казнят через две недели после прибытия".  У
судьи Бортона не показались  бы  на  глазах  слезы  сострадания  при  чтении
приговора одному из таких натерпевшихся преступников. Короче говоря, если  б
при  определении  тюремной  дисциплины   к   соображениям   непосредственной
применимости присоединялась  и  отвлеченная  справедливость,  мы  не  только
предупредили бы несказанные страдания, унижения и смертность, но  спасли  бы
людей, на которых лежит ответственность за совершающиеся теперь  жестокости,
от обвинения в преступлении, которое теперь неминуемо падает на них.
     Вероятно, далеко не столь единодушное согласие  встретит  наше  мнение,
что указание абсолютной нравственности должны предупредить и такие  системы,
какая принята в Пентонвилле. До  какой  степени  отвлеченная  справедливость
отвергает системы молчаливого и одиночного заключения - это мы увидим  ниже.
Теперь же мы будем защищать только то  положение,  что  эти  системы  дурны.
Может быть, и справедливо, что из числа заключенных по этой системе  процент
совершивших преступление во второй раз очень незначителен,  но,  принимая  в
соображение  неверность   отрицательной   статистики,   это   нисколько   не
доказывает,  что  заключенные,  не  совершившие   вторичного   преступления,
исправились.  Впрочем,  вопрос  не  в  том   только,   сколько   заключенных
предупреждается от новых преступлений. Он состоит также и в том,  как  велик
процент людей, сделавшихся после заключения такими членами общества, которые
способны сами заботиться о себе. Известно, что в этом случае продолжительное
лишение всякого общения с людьми нередко ведет заключенных  к  болезням  или
потере рассудка; а в тех, которые остаются здоровыми, тяжелое влияние  этого
лишения неизбежно производит серьезное общее ослабление как тела, так и  ума
{М-р Байлльи Кокрен говорит "Чиновники Дартмурской тюрьмы говорили мне,  что
заключенные, прибывающие сюда хотя бы после годичного  только  заключения  в
Пентонвилле, отличаются от других по своему жалкому потупленному взгляду.  В
большей части случаев мозг их расстроен, и они не способны удовлетворительно
отвечать даже на самые простые вопросы".}. По нашему  мнению,  большую  долю
кажущегося успеха надо приписать этому общему  ослаблению,  которое  хотя  и
делает человека неспособным к преступлению,  но  вместе  с  тем  делает  его
неспособным и к работе. Наше возражение против этой системы всегда  состояло
в  том,  что  действие  ее  на  нравственную  природу  человека   совершенно
противоположно   тому,   какое   требуется.   Преступление    антисоциально;
побуждением к нему служат своекорыстные чувства; сдерживают же  его  чувства
социальные. Естественным возбудителем к хорошему образу действий с другими и
естественным противником  дурного  образа  действий  служит  сочувствие:  из
сочувствия  развивается  как  чувство   благосклонности,   так   и   чувство
справедливости, удерживающие нас от оскорбления других. Сочувствие  же  это,
делающее  существование  общества   возможным,   развивается   общественными
сношениями.   Привычка   разделять   удовольствия   других   усиливает   эту
способность, а все,  что  препятствует  участию  в  удовольствиях  ближнего,
ослабляет ее. На этом основании можно положительно сказать,  что,  подвергая
заключенных одиночеству, т. е. запрещая им всякий обмен чувств, мы неизбежно
ослабляем существующие в них сочувствия и таким  образом  скорее  уменьшаем,
нежели увеличиваем,  нравственные  препятствия  к  совершению  преступления.
Априористическое убеждение, которого мы давно придерживаемся, подтверждается
фактами. Капитан Мэкбночи утверждает  на  основании  наблюдений  своих,  что
долговременное одиночество порождает в людях такой эгоизм  и  так  ослабляет
сочувственные  склонности,  что  даже  хорошо   настроенных   людей   делает
совершенно неспособными переносить по возвращении домой ничтожные  испытания
домашней жизни. Таким образом, есть совершенно достаточные основания,  чтобы
предполагать, что постоянное безмолвие и уединение, подавляя ум  и  подрывая
энергию, не могут вести к исправлению человека.
     "Но чем  же  может  быть  доказано,  -  спросит  читатель,  -  что  эти
неблагоразумные карательные системы несправедливы? Где  тот  метод,  который
дает нам  возможность  сказать,  какое  наказание  оправдывается  абсолютной
нравственностью и какое нет?" Попытаемся ответить на эти вопросы.
     Покуда каждый из граждан стремится к целям своих  желаний,  не  стесняя
такой же свободы остальных граждан, общество  не  имеет  права  мешать  ему.
Покуда  он  довольствуется  выгодами,  которыми  обязан  своей   собственной
энергии, не имеет притязаний воспользоваться выгодами, какие  приобрели  для
себя другие или какие дала им природа, никакое взыскание  с  него  не  может
быть  справедливым.  Но  как  скоро  он  нарушил  эти   границы   убийством,
воровством,  насилием  или  каким-либо   иным   способом,   требование   как
абсолютной,  так  и  относительной  применимости   уполномочивают   общество
поставить ему преграды. Об относительной применимости такого образа действий
говорить нет нужды: она доказывается опытом социальной жизни. Абсолютная  же
применимость не так очевидна, и мы постараемся показать, что  она  выводится
из конечных законов жизни.
     Всякая жизнь зависит от  сохранения  известных  естественных  отношений
между действиями и их результатами.  Если  дыхание  доставляет  в  кровь  не
кислород, как должно быть при нормальном порядке вещей, а угольную  кислоту,
организм немедленно умирает. Если  за  принятием  пищи  не  следует  обычных
органических явлений - сокращения желудка, выделения желудочного сока и пр.,
то  является  несварение  желудка  и  упадок  сил.  Если   движения   членов
недостаточно деятельны, чтобы возбуждать сердце  к  быстрейшему  доставлению
крови, или если поток выталкиваемой сердцем крови задерживается в своем ходе
аневризмом, является быстрое изнеможение, жизненность быстро снижается.  Как
в этом, гак и во множестве подобных случаев мы видим, что жизнь тела зависит
от сохранения установленной связи  между  физиологическими  причинами  и  их
следствиями. В процессах  интеллектуальных  происходит  то  же  самое.  Если
известные впечатления, воспринятые чувствами, не  порождают  соответственных
мышечных  отправлений,  если  мозг  отуманен  вином,  если  сознание  занято
чем-нибудь посторонним или если восприимчивость по природе тупа, -  движении
тела управляются дурно и организм  может  подвергнуться  весьма  бедственным
случайностям. Там, где порвана естественная связь между впечатлениями ума  и
соответственными движениями тела, как у параличных больных  например.  жизнь
оказывается в значительной степени испорченною.  Если,  как,  например,  при
сумасшествии, впечатление, которое при обыкновенном порядке мыслей должно бы
было произвести известные убеждения, производит  убеждения  противоположного
рода, - то поведение человека становится хаотическим, и  жизнь  подвергается
опасности или прерывается. То же бывает и в более сложных  явлениях.  Как  в
этих  случаях  мы  находим,  что  здоровая  физическая  и  умственная  жизнь
предполагает  непрерывность  установленного  ряда  причин  и   следствий   в
жизненной деятельности, так и в нравственной сфере оказывается то же  самое.
Наше  положение  относительно  внешней  природы  и   людей   обусловливается
отношениями  причины  к  следствию,  от  поддержания  которых,  как   и   от
поддержания упомянутых выше внутренних  отношений,  зависит  полнота  жизни.
Поведение того или другого рода всегда стремится  производить  приятные  или
неприятные    результаты,    действие    -    произвести     соответственное
противодействие;  и  благополучие  каждого  человека  требует,   чтобы   эта
естественная связь не нарушалась. Говоря более специфически, мы  видим,  что
во всей природе бездействие порождает нужду. Существует  определенная  связь
между деятельностью и удовлетворением известных настоятельных  потребностей.
Если эта связь нарушена, если  тело  и  ум  совершили  какой-нибудь  труд  и
произведением этого труда  воспользовался  кто-нибудь  другой,  то  одно  из
условий полной жизни не выполнено. Ограбленный терпит физически, потому  что
лишается средств пополнить потерю,  которую  понес  его  организм  во  время
труда; если же грабеж повторяется постоянно, ему  приходится  умирать.  Там,
где все люди бесчестны, является рефлективное зло. Если в обществе постоянно
нарушается естественное отношение между трудом и его произведением, то  этим
не  только  непосредственно  подрывается  жизнь  многих  из  членов   такого
общества,  но,  вследствие  уничтожения  побуждений  к  труду  и  вследствие
развивающейся от этого бедности, косвенным образом  подрывается  жизнь  всех
его членов вообще. Поэтому требовать,  чтобы  естественное  отношение  между
трудом и его результатами не нарушалось, - значит  просто  требовать,  чтобы
уважались законы жизни. То,  что  мы  называем  правом  собственности,  есть
просто вывод из известных необходимых  условий  полного  существования:  это
есть не что иное, как формулированное признание естественных отношений между
тратой силы и необходимыми для ее поддержания предметами, которые получаются
взамен  потраченной  силы,  -  признание  отношений,   которыми   невозможно
пренебречь  вполне,  не  причиняя  смерти.  И  все  прочие  признаваемые  за
индивидуальные права суть косвенные выводы того же рода; они  точно  так  же
указывают на известные отношения между людьми, как на условия,  без  которых
не может  сохраняться  полное  соответствие  между  внутренними  и  внешними
действиями, составляющее жизнь. Права эти вытекают  не  из  законодательства
человеческого, как  нелепо  утверждают  некоторые  моралисты  и  большинство
юристов, - они не имеют также исключительным  основанием  своим  индуктивных
заключений непосредственной применимости, как  столь  же  нелепо  утверждали
другие. Права эти выводятся из установленной связи между нашими действиями и
их результатами. Как  верно  то,  что  есть  условия,  которые  должны  быть
выполнены прежде, чем могла бы появиться жизнь, так же верно и то, что  есть
условия, которые должны быть выполнены прежде, чем известные члены  общества
получат возможность пользоваться  полной  жизнью;  и  то,  что  мы  называем
требованиями  справедливости,  есть  только  ответ  на  важнейшие  из  таких
условий.
     Итак, если жизнь составляет нашу законную цель и  если  под  абсолютной
нравственностью понимается (как оно и есть) соответствие с  законами  полной
жизни, то эта нравственность  оправдывает  стеснение  таких  людей,  которые
стремятся вывести своих сограждан из этого соответствия.  Оправдание  такого
стеснения состоит в том, что жизнь возможна только при  известных  условиях;
что она не может быть совершенной, если не  сохраняется  ненарушимость  этих
условий; и что если мы имеем право  на  жизнь,  то  имеем  право  и  удалять
всякого, кто нарушает эти условия для нас или принуждает нас нарушать их.
     Если таково основание нашего права принимать принудительные меры против
преступников,  то  естественно  является  вопрос:  каковы  законные  границы
принуждения? Дает ли нам этот источник  право  на  известные  требования  от
преступника? и есть ли  какие-нибудь  отсюда  же  истекающие  границы  таких
требований? На все эти вопросы ответы получаются утвердительные.
     Во-первых, мы находим, что имеем полное право требовать  вознаграждения
или возврата того, что утратили. Так как сущность абсолютной  нравственности
заключается  в  соответствии  с  законами  жизни,  а  общественные  порядки,
требуемые  абсолютной  нравственностью,  суть  такие,  которые  делают   это
соответствие возможным, -  то  естественный  вывод  из  этого  тот,  что  от
всякого, кто нарушает эти порядки, можно справедливо  требовать  переделать,
насколько возможно, то зло, какое он сделал. Так  как  цель  состоит  тут  в
поддержании  условий  существенно   необходимых   для   полной   жизни,   то
естественно,  что  если  какое-нибудь  из  этих  условий  нарушено,  то   от
нарушителя прежде всего  нужно  требовать  возможно  полного  восстановления
прежнего порядка вещей. Украденная собственность должна быть или  возвращена
или  восстановлена   какой-нибудь   равноценностью.   Всякий,   подвергшийся
физическому насилию, должен получить  вознаграждение  за  свои  издержки  на
доктора, за потерянное время и за страдание, которое он вынес. То  же  самое
имеет место во всех случаях нарушения каких-либо прав.
     Во-вторых,  это  высшее  право  уполномочивает  нас  стеснять  действия
преступника  настолько,  насколько   это   необходимо   для   предупреждения
дальнейших нарушений. Всякий, кто не допускает других к выполнению  условий,
необходимых для полной жизни, кто  отнимает  у  своего  ближнего  плоды  его
трудов или вредит его  здоровью  и  благосостоянию,  приобретенному  хорошим
образом жизни, должен  быть  насильственно  принужден  к  прекращению  таких
действий. И общество имеет право употреблять в этом  случае  тот  род  силы,
какой  оказывается  нужным.  Справедливость  оправдывает  сограждан   такого
человека, если они ограничивают его свободу пользования своими способностями
- в той  мере,  какая  необходима  для  сохранения  их  собственной  свободы
пользоваться своими способностями.
     Но заметим,  что  абсолютная  нравственность  не  допускает  стеснений,
идущих дальше этого; она не допускает ни беспричинного наложения  страданий,
ни мстительных кар. Так как цель нравственности есть полнота жизни и так как
она требует таких условий, которые делают эту полноту жизни возможной, то мы
не можем, даже в лице преступника, правомерно нарушать эти  условия  больше,
чем нужно для предупреждения еще более сильного их нарушения.  Так  как  она
безусловно требует свободного отправления законов  жизни,  дабы  общий  итог
жизни был возможно больший, то и жизнь преступника, как  одна  из  составных
частей этой суммы, должна непременно приниматься в расчет; ему  должна  быть
предоставлена  настолько  полная   жизнь,   насколько   это   совместимо   с
безопасностью общества. Обыкновенно говорят, что преступник теряет все  свои
права. Это может быть основательно по отношению к законам, но оно  вовсе  не
основательно по отношению к справедливости. У преступника  можно  правомерно
отнять только ту  часть  его  прав,  которую  нельзя  оставить  за  ним  без
опасности для общества. Но отнюдь нельзя отрицать тех прав его  пользоваться
своими способностями  и  происходящими  от  этого  выгодами,  которые  можно
оставить за ним при необходимом ограждении других граждан.  Если  кто-нибудь
считает неуместным быть до такой степени внимательным к правам  преступника,
пусть подумает несколько об уроке, который дает нам природа.  Мы  не  видим,
чтобы действие свято установленных законов  жизни,  которыми  поддерживается
здоровье тела, прекращалось каким-либо чудом в лице преступника. У него, как
и у других, хорошее пищеварение вызывает  аппетит.  Если  преступник  ранен,
процесс излечения идет у него с обычной  своей  быстротой.  Если  преступник
болен, медики ожидают в нем такого же действия от  vis  medicatrix  naturae,
как и в человеке, который не совершал преступления. Восприятия его руководят
им точно так же, как и до заключения; он способен к тем  же  самым  приятным
эмоциям. Если мы, таким  образом,  видим,  что  благотворный  порядок  вещей
поддерживается в его лице не менее однообразно, чем и во всяком  другом,  то
не обязаны ли мы уважать в нем ту часть  этого  порядка,  которой  могли  бы
повредить? Не обязаны ли мы ограничивать свое противодействие законам  жизни
лишь настолько, насколько это абсолютно необходимо? Для тех, кого и  это  не
убедило бы, есть  другой  урок,  приводящий  к  точно  тому  же  заключению.
Человек, пренебрегающий каким-либо из простых законов  жизни,  которые  дают
начало  законам  нравственным,  несет  лишь  то   зло,   которое   сделалось
необходимым вследствие его преступления, но не  больше.  Если  вы  во  время
ходьбы по невнимательности упадете, то ушиб или,  может  быть,  какое-нибудь
общее повреждение - вот  все,  чем  вам  придется  поплатиться:  падение  не
поведет вас к дальнейшему неосновательному наказанию,  например  к  простуде
или  оспе.  Если  вы  съели  что-нибудь   такое,   что   вам   известно   за
труднопереваримую вещь, вы платитесь расстройством желудка и сопровождающими
его последствиями; но  за  такой  проступок  вы  не  отвечаете  ни  ломаными
костями, ни страданием спинного мозга. И в тех и в других случаях  наказание
оказывается ни больше, ни меньше того, что вытекает из  естественного  строя
вещей. Не должны ли и мы смиренно следовать этому примеру? Не должны  ли  мы
заключить из  этого,  что  и  гражданин,  нарушивший  условия  общественного
благосостояния, должен нести за это необходимые наказания  и  стеснения,  но
ничего больше? Не ясно ли из этого, что  ни  абсолютная  нравственность,  ни
природа не оправдывают нас, когда мы налагаем на преступника какое бы то  ни
было наказание  сверх  тех,  какие  необходимы  для  исправления,  насколько
возможно, совершенного зла и  для  предупреждения  новых  преступлений?  Нам
кажется несомненным, что, если общество заходит дальше этого, оно  совершает
насилие над преступником.
     Люди,  которые  могли  бы  подумать,  что  мы  склоняемся   к   вредной
снисходительности, увидят, что следующая ступень нашей  аргументации  отнюдь
не допускает такого упрека; потому что, хотя справедливость и воспрещает нам
наказывать  преступника  иначе,  как  давая  ему  чувствовать   естественные
последствия  его  преступления,  -  последствия  эти,   строго   проводимые,
оказываются совершенно достаточно суровыми.
     Если общество получает от  абсолютной  нравственности  санкцию  на  то,
чтобы преступник доставлял  вознаграждение  и  покорялся  тем  ограничениям,
какие требуются для общественной безопасности, и если  преступнику  ручается
тот же трибунал,  что  это  ограничение  не  зайдет  дальше,  чем  требуется
сказанной целью, - то общество предъявляет еще дальнейшее требование,