должностных  лиц,  чьи  сведения   о
поведении преступника сравнительно ограничены и которые  не  ответствуют  за
ошибочность своих суждений, тем безопаснее (предполагая,  что  и  власти  не
оспаривают этого) доверять суждению того, кто  не  только  имел  возможность
лучше знать виновного, но еще готов понести  убыток  в  случае  превратности
своего мнения.
     Далее, надзор, устанавливаемый  "посредствующей  системой"  над  каждым
условно  освобожденным,  осуществить  легче,  когда  осужденный   уходит   к
кому-нибудь, живущему  в  одном  с  ним  округе,  а  не  за  его  пределы  к
незнакомому хозяину; в первом случае  облегчается  и  собирание  сведений  о
дальнейшей судьбе условно освобожденного. Все  говорит  за  целесообразность
изложенного метода. Если по рекомендации начальства  хозяева  брали  к  себе
крофтоновских арестантов и "неоднократно  приходили  за  другими,  благодаря
отличному поведению законтрактованных в первый раз",  то  еще  лучше  должна
действовать  система,  при  которой  "делать  все,   чтобы   хозяева   могли
ознакомиться с прошлой жизнью арестанта", не надо, так как  это  прошлое  им
уже известно.
     В заключение, не забудем и того, что  только  такая  система  тюремного
заключения,  считаясь   в   должной   мере   с   требованиями   общественной
безопасности, в то же время вполне справедлива по отношению  к  преступнику.
Мы видели, что ограничения, налагаемые  на  него,  оправдываются  абсолютной
справедливостью  лишь  в  объеме,  нужном  для   предупреждения   дальнейших
посягательств на сограждан; а если последние идут  в  репрессии  далее  этой
черты, они нарушают его право. Отсюда, после того как  заключенный  выполнил
обязанность реституции, загладил, насколько возможно,  причиненное  им  зло,
общество обязано так или иначе охранить  в  должной  мере  своих  членов  от
дальнейших посягательств. И если, в чаянии выгоды  или  по  другому  мотиву,
какой-нибудь гражданин, достаточно зажиточный и заслуживающий доверия, берет
на свою ответственность безопасность общества,  оно  должно  соглашаться  на
такое предложение. Чего оно имеет право требовать -  так  это  достаточности
гарантии против могущих случиться правонарушений,  что,  конечно,  не  может
иметь места в случае самых тяжких злодеяний. Никакой залог не вознаградит за
убийство; поэтому, когда речь идет о таких важных преступлениях, общество  с
полным основанием не согласится ни на какую гарантию, если даже кто  вопреки
вероятиям предложит ее. Таков, стало  быть,  наш  кодекс  этики  тюрем.  Вот
идеал, который мы  должны  постоянно  иметь  в  виду  при  изменениях  нашей
уголовной системы. Еще раз повторим  сказанное  вначале,  что  осуществление
подобного идеала целиком зависит от прогресса цивилизации.  Пусть  никто  не
вынесет  впечатления,  будто  мы  считаем  непосредственно  выполнимыми   на
практике все эти требования чистой справедливости.  Они  исполнимы  отчасти;
полное же их осуществление  в  настоящее  время  представляется  нам  весьма
маловероятным. Число преступников, низкий  уровень  просвещения,  недостатки
правительственной машины, а прежде всего трудность  найти  должностных  лиц,
достаточно  образованных,  порядочных  и  выдержанных,  -  вот  препятствия,
которые  долго  еще  будут  стоять  на  пути  той  сложной  системы,   какую
предписывает мораль. И мы подчеркиваем еще раз, что самая суровая  уголовная
система оправдывается с этической точки зрения, если она  хороша,  насколько
это допускается обстоятельствами времени. Если система,  теоретически  более
справедливая, не служит достаточной угрозой злоумышленникам или  практически
неприложима за недостатком людей, в достаточной мере справедливых, честных и
гуманных;  если  с  уменьшением   строгостей   уменьшится   и   общественная
безопасность, - то, несмотря на  все  жестокости,  действующая  система,  по
существу дурная, оказывается формально хорошей. Как уже  сказано,  она  есть
наименьшее   зло,   следовательно,   надо    признать    ее    относительную
справедливость.
     Тем не менее, как мы уже  пытались  показать,  для  нас  крайне  важно,
рассуждая об относительно справедливом, иметь  постоянно  в  виду  абсолютно
справедливое.
     Совершенно верно, что  в  этом  переходном  положении  наши  понятия  о
конечных задачах находятся под  влиянием  опыта,  какой  дается  достижением
целей ближайших; но не менее верно и то, что эти  ближайшие  цели  не  могут
быть определены без знания конечных задач. Прежде чем сказать, что хорошо по
условиям  времени,  мы  должны  сказать,  что  вообще  хорошо;  вторая  идея
заключает в себе первую. У нас должно быть  определенное  знамя,  неизменное
мерило, надежная нить; иначе непосредственные внушения политики собьют нас с
пути и мы скорее уклонимся от истины, чем придем к  ней.  Приведенные  факты
подтверждают это заключение. В вопросе о тюремной дисциплине, как и в других
случаях,  действительность  обнаруживает  всю  глубину  нашего  заблуждения,
порожденного  упорным  нежеланием   считаться   с   основными   началами   и
приверженностью к  чрезмерному  эмпиризму.  Хотя,  по  временам,  много  зла
проистекало  для  цивилизации  из  попыток  сразу  осуществить   безусловную
справедливость; но  еще  большая  сумма  бедствий  причинена  более  обычным
забвением абсолютной справедливости. Отжившие учреждения держались из века в
век гораздо долее, чем это было бы при иных условиях, а справедливые реформы
без всякой нужды откладывались. Не пора ли нам извлекать  пользу  из  уроков
прошлого?
     Postscriptum. После напечатания этого опыта в I860 г. опубликованы были
новые данные, подкрепляющие сделанные здесь заключения.  Dr.  F.  S.  Monat,
покойный генеральный инспектор тюрем в  Нижнем  Бенгале,  в  ряде  брошюр  и
статей, начиная с 1872 г., приводит  факты  из  собственного  опыта,  вполне
гармонирующие с вышеизложенной аргументацией. Говоря о трех главных системах
тюремного режима, "основанных на противоположных теориях", он замечает.
     "По самой старой из них, тюрьма должна наводить ужас на злоумышленников
жестокостью наказания, которые налагаются в таком количестве,  какое  только
возможно без прямого ущерба для здоровья и без опасности для жизни.  Вторая,
основанная на постепенности, система  не  считает  целью  прямое  причинение
страданий; она позволяет арестанту  выслуживать  себе  свободу  и  смягчение
приговора  отличным  поведением  в  тюрьме.  Третья  и,  по  моему  крайнему
разумению, лучшая система ставит себе задачей - превратить каждую  тюрьму  в
школу  труда;  работа  служит  здесь   орудием   наказания,   дисциплины   и
исправления" (Prison Industry in its  Primitive,  Reformatory  and  Economic
Aspect. London, Nov. 1889).
     В своей брошюре "Prison System of India", напечатанной в 1882  г.,  Dr.
Monat утверждает:  "Производительный  тюремный  труд  служил  действительным
средством наказания и исправления, так  как  все  годное  время  преступники
проводят за несвойственными  им  и  насильственными  занятиями;  они  учатся
зарабатывать себе хлеб честным трудом по  освобождении;  в  них  укореняются
привычки  труда  и  порядка  взамен  беспорядочности  и   праздности,   этих
источников порока  и  преступлений;  государству  возвращаются  целиком  или
отчасти издержки уголовной репрессии, благодаря  обязательному  труду  целой
группы людей, дотоле непроизводительных,  и,  таким  образом,  снимается  та
часть бремени общества, которое оно теперь принуждено носить.
     Экономические  соображения,  приводимые  против   оплачиваемого   труда
преступников, не выдерживают критики; а если и  признать  их  силу  с  точки
зрения  некоторых  незначительных  общественных  групп,  то  ведь   интересы
меньшинства должны быть принесены в жертву общему благосостоянию".
     Еще раз, в статье, озаглавленной "Prison Discipline and its Results  in
Bengal", помещенной в Journal of the Society of Arts за 1872 г., Dr.  Monat,
вслед за описанием выставки тюремных изделий, бывшей в Калькутте в 1856  г.,
настаивает на том, что  "каждый  приговоренный  к  работам  арестант  должен
уплачивать государству всю стоимость его содержания в  тюрьме.  ..и  что  из
тюрьмы надо по возможности делать школы труда; при такой системе лучше,  чем
при любой иной, наказание преступника сочетается с охраной общества".  Далее
он показывает, каковы были результаты этой системы:
     "Чистая  прибыль,  вырученная  с   работ   преступников,   занимавшихся
ремеслами, за вычетом издержек производства, в  круглых  цифрах  была:  фунт
стер.	фунт стер.
          1855-56	  11019	              1864-65  	32988
          1856-57	  12300	              1865-66	35543
          1857-58	  10841	              1866	14287
          1859-60	  14065	              1867	41168
          1860-61	  23124	              1868	56817
          1861-62	  54542	              1869	46588
          1862-63	  30604	              1870	45274
1863-64 54542

     Итого около полумиллиона. В 1866 г.  отчетных  месяцев  только  восемь,
потому что с истечением официального года 30 апреля ввели общий  календарный
счет.
     Имея достаточно места и времени, я мог бы доказать вам со  всевозможной
подробностью, что каждый ловкий работник, занимавшийся ремеслом, зарабатывал
в среднем гораздо больше, чем стоило его содержание; что пять из  порученных
мне тюрем в разное время содержали себя сами, и что  одна  из  них,  большая
рабочая тюрьма в Алипоре, предместье Калькутты, в течение  последних  десяти
лет подряд давала много больше, чем шло на нее".
     Dr. Monat занимал место главного инспектора тюрем в Нижнем  Бенгале  15
лет; в течение этого времени через его контроль прошло приблизительно 20 000
арестантов; мне кажется,  эти  наблюдения  достаточно  обширны,  и  система,
подкрепленная таким  опытом,  достойна  быть  принятой.  К  несчастью,  люди
пренебрегают опытом, который не согласуется с их отсталыми воззрениями.
     Раз как-то  я  высказал  парадокс,  что  люди  идут  прямо  лишь  после
всевозможных попыток идти криво: причем допускали это с ограничениями.
     Однако недавно я заметил, что парадокс  этот  иногда  не  соответствует
истине. Из некоторых примеров я увидел, что, когда люди наконец набредут  на
правильный путь, они часто умышленно сворачивают опять на ложный.


V
                             ЭТИКА КАНТА

                 (Этот опыт, появившийся первоначально
         в "Fortnigtly  Review"  за  июль  1888,  вызван  нападками
         на  меня  в предшествующих номерах журнала, в которых система
         этики Канта ставилась незримо выше  системы, защищаемой мною.
         Последний отдел печатается теперь в первый раз)

     Если бы Кант, высказывая свое часто цитируемое изречение, в котором  он
человеческую совесть  сопоставляет  с  небесными  звездами,  как  две  вещи,
внушающие ему наибольшее уважение, лучше знал  человека,  он  выразился  бы,
вероятно, несколько иначе. Не то чтобы человеческая совесть не  представляла
действительно  нечто  само  по  себе  удивительное,  каков  бы  ни  был   ее
предполагаемый генезис, но характер внушаемого ею нам удивления  может  быть
весьма различен сообразно тому, признаем ли мы ее сверхъестественным образом
данною пли же предполагаем ее естественным образом развившеюся. Знакомство с
человеком в том широком смысле, какой предполагается антропологией, было  во
времена Канта незначительно. Описаний путешествий было сравнительно немного,
и заключавшиеся в них факты касательно человеческого ума у различных рас  не
были еще надлежащим образом сопоставлены и обобщены. В  наше  время  понятие
совести, изучаемое индуктивным путем, не имеет уже  ни  того  универсального
смысла, ни того единства, которые присваивает ему кантовское положение.  Дж.
Леббок говорит:

     "В самом деле, как мне  кажется,  о  низших  человеческих  расах  можно
сказать, что они лишены идеи справедливости... мысль, что могут существовать
человеческие  расы,  совершенно   лишенные   нравственного   чувства,   была
совершенно противоположна тем предвзятым идеям, с  которыми  я  приступил  к
изучению жизни дикарей, и я пришел к этому убеждению лишь мало-помалу и даже
с неохотою" (Начала цивилиз. Пер. под ред. Корончевского, Спб.,  1876,  стр.
295).

     Но обратимся теперь к фактам, на которых основывается это убеждение,  -
к фактам, которые мы почерпнем из отчетов путешественников и миссионеров.
     Восхваляя своего умершего сына, Tui Thakau, предводитель племени Фиджи,
заговорил в заключение об его отважности и необыкновенной жестокости, ибо он
был в состоянии убить свою собственную жену, если она его оскорбила,  и  тут
же съесть ее. (Western Pacific. J. E. Erskine, p. 248.)
     "Пролитие крови для него не преступление, а доблесть;  быть  признанным
убийцей составляет для фиджийцев предмет ненасытного  их  честолюбия"  (Fiji
and the Fijians Rev. T. Williems, I, p. 112).
     "Печальный факт представляет то, что  когда  они  (зулусские  мальчики)
достигнут известного, впрочем очень раннего, возраста, они получают право, в
случае если мать  захочет  их  наказать,  тут  же  убить  ее"  (Travels  and
Adventures in Southern Africa, g. Thompson. II, p. 418.)
     "Убийство, прелюбодеяние, воровство и т. п. преступления  не  считаются
здесь (Золотой Берег) грехом" (Description  of  the  Coast  of  Guinioa.  W.
Bosman, p. 130).
     "Укоры совести ему незнакомы  (Вост.  Африка).  Единственное,  что  его
пугает после совершения какого-либо предательского убийства, - это посещение
гневной тени убитого" (Lake Regions of Central Africa.  RF.Bur-ton,  II,  p.
336).
     "Я никак не мог объяснить им (обитателям  Вост.  Африки)  существование
доброго начала" (The Albert N'ian-zat. J. Baker, i, стр. 241).
     "Члены племени дамара убивают  бесполезных  и  бессильных  людей;  даже
сыновья удушают своих отцов, когда те заболевают" (Narrative of an  Explurer
in Tropical South Africa F. Gallon, p. 112)
     "Племя дамара, по-видимому, не имеет  ясных  понятий  о  добре  и  зле"
(Ibid, p. 72 )

     Приведенным здесь фактам мы могли бы противопоставить  факты  обратного
Характера. Как противоположную крайность  мы  приведем  несколько  восточных
племен - язычников, как их  называют,  обнаруживающих  добродетели,  которые
западные нации, называющиеся христианскими, только проповедуют. В  то  время
как европейцы жаждут кровной мести почти так же, как  самые  первобытные  из
дикарей, существует несколько скромных племен, живущих  в  горах  Индостана,
которые,  как,  например,  депчасы,  "удивительно   легко   прощают   обиды"
{Campbell, Journal of the Ethnological Society, July, N  S  vol  I,  1869,p.
150.}. Кэмпбелл приводит "примеры сильно  развитого  чувства  долга  у  этих
дикарей"  {Ibid,p.  154.}.  Те   черты,   которые   мы   считаем   присущими
христианскому учению, проявляются в самой высокой степени в племени арафуров
(папуасы), которые "живут в полном мире и братской любви между  собой"  {Д-р
Кольф (Kolff Voyages of the Dutch brig  "Dourga")}  так  что  власть  у  них
существует  только  номинально.  Что  касается  различных  индийских  горных
племен, как, например, санталы, соурасы, мариа-сы, лепчасы, бодосы и дималы,
то различные наблюдатели многократно свидетельствуют о них, что  "это  самый
честный народ, какой я только  встречал  {W.  W.  Hunter,  Annals  of  Rural
Bengal, p. 248.}, "преступления и уголовные кары  им  совершенно  незнакомы"
{Ibid, p. 217.}, "симпатичной чертой  их  характера  является  их  полнейшая
добросовестность" {Dr. I. Shortt, Hill Ranges of Southern India,  pt  III.p.
38.},  "они  отличаются  необыкновенною  добросовестностью   и   честностью"
{Glasfind, Selections from the Records of Government of India (For departm),
XXXIX,  p.  41.},  "они  удивительно  честны"  {Campbell,  Journal  of   the
Ethnological Society, N. S. Vol. I, 1869, p. 150.}, "честны и верны на  деле
и на словах" {В. H. Hodgson, Journal  of  the  Asiatic  Society  of  Bengal,
XVIII, p. 745.}. Независимо от расы мы встречаем эти черты вообще  в  людях,
которые продолжительное время пользовались  миром  (однородный  антецедент),
будь то якуны полуострова Малакка, которые никогда еще, насколько  известно,
ничего не украли, даже самого ничтожного пустяка {Достоп. Фавр,  Journal  of
the Indian Archipelago, II, p. 266.} или госы (в  Гималаях),  среди  которых
достаточно  сомнения  в  чьей-нибудь  честности   или   правдивости,   чтобы
приговорить человека к самоуничтожению {Полк. Дальтон, Descriptive Ethnology
of Bengal, p. 206.}. Так что в отношении  совести  эти  некультурные  народы
настолько же превосходят среднего европейца, насколько культурные  европейцы
превосходят грубых варваров, описанных нами выше.
     Если бы эти и другие подобные им факты  известны  были  Канту,  они  не
могли  бы  не  повлиять  на  его  представление  о  человеческом   духе   и,
следовательно, на его этические воззрения. Уверенный в том, что один предмет
его благоговения - звездный мир - есть результат эволюции, он  мог  бы,  под
влиянием фактов, подобных вышеприведенным, предположить, что и другой объект
его благоговения - человеческая совесть - подвергалась некоторой эволюции  и
имеет, следовательно, реальную, отличную от кажущейся природу.
     Но нынешние ученики Канта не имеют права  на  то  оправдание,  которого
заслуживает их учитель.  Они  окружены  мириадами  фактов  различного  рода,
которые должны бы заставить их, по  крайней  мере,  призадуматься  над  этим
вопросом Вот некоторые из них.
     Хотя в противоположность  дикарю,  предполагающему  все  именно  таким,
каким  оно  ему  представляется,  химики  давно  уже  знали,  что  различные
вещества, кажущиеся нам простыми, в действительности оказываются сложными  и
часто даже чрезвычайно сложными, тем не менее, до Гумфри  Дэви  даже  химики
были убеждены, что некоторые тела, противостоявшие всем  известным  способам
разложения, должны быть причислены к элементам. Но Дэви,  подвергнув  щелочи
действию не применявшейся до тех пор силы, доказал, что это окислы металлов,
предположив то же самое относительно земель, он таким же путем доказал и  их
сложность. Здравый смысл не только дикаря, но также и  культурного  человека
оказался неправым. Более широкое знание, по обыкновению, привело  к  большей
скромности, и со времен Дэви химики стали питать меньше доверия к тому,  что
так называемые элементы действительно простые тела, и,  наоборот,  постоянно
возрастающий  многообразный  опыт  заставляет  ученых  все  более  и   более
подозревать их сложность.
     Как земледельцу, который выкапывает известняк из земли, так и плотнику,
который пользуется им в своей  мастерской,  известняк  представляется  самой
простой вещью в мире, и 99 человек из 100  согласились  бы  вполне  с  ними.
Между тем кусок известняка по своему строению чрезвычайно сложен.  Микроскоп
показывает  нам,  во-первых,  что  известняк  состоит  из  мириад  раковинок
Foraminifera, во-вторых, что он заключает в себе не  один  только  этот  род
раковин и, наконец, что  каждая  мельчайшая  раковина,  целая  или  ломаная,
состоит из массы камер, из которых каждая  некогда  заключала  живую  особь.
Таким образом, при обыкновенном, хотя и тщательном осмотре настоящая природа
известняка не может быть открыта, и для того, кто питает абсолютное  доверие
к своему глазу, разъяснение истинной его природы покажется нелепостью.
     Возьмем теперь органическое тело,  самое  несложное  с  виду,  например
картофелину. Разрежьте ее и заметьте, как бесструктурна ее масса.  Но  в  то
время,  как  наблюдение  простым  глазом  изрекает  такой  приговор,   лучше
вооруженный глаз наблюдает нечто совершенно отличное;  он  открывает  прежде
всего,  что  масса  картофелины  пронизывается  повсюду  сосудами   сложного
строения; далее, что  она  составлена  из  бесчисленного  множества  единиц,
называемых клетками,