ием.
     К  положительному   доказательству   предложения   можно   присоединить
доказательство  от  противного,  которое   вытекает   из   несостоятельности
противоположного предложения. Говоря о чистом эмпиризме, мы  указывали,  что
его противоположения несостоятельны; но здесь уместно специальнее  коснуться
основных возражений, которые можно ему сделать.
     Если конечный критерий истины не тот, который был здесь  указан,  то  в
чем же он заключается? Если не существует конечного критерия истины, то  где
же гарантия для того, чтобы одни предложения принять, а  другие  отвергнуть?
Оппонент, который отрицает пригодность этого критерия, имеет  право  сам  не
приводить критерия только в том случае, если не уверяет, будто  какие-нибудь
истины существуют. Но если, по его мнению, одни вещи истинны, а другие  нет,
то от него смело можно потребовать и  какой-нибудь  гарантии  в  этом.  Если
спросить, отчего он  считает  бесспорной  истиной,  что  два  количества,  в
неодинаковой степени отличающиеся от третьего, неравны между  собою,  то  он
может дать двоякий ответ. Он может сказать, что это конечный  факт  сознания
или же что это индукция от личного опыта.  Если  некоторые  из  этих  фактов
признать за несомненные, так как  они  конечны,  а  другие  не  признать  за
несомненные, так  как  они  неконечны,  то  неизбежно  придется  потребовать
критерий конечности.  Если  же  сказать,  что  эта  истина  узнается  только
посредством индукции, из личного опыта, то явится вопрос,  где  же  гарантия
личного опыта? Об  опыте  свидетельствует  только  память,  и  его  значение
всецело зависит от качества памяти. Тогда  выходит,  будто  качество  памяти
подлежит  меньшему  сомнению,  чем  непосредственное   сознание,   что   два
количества, в неодинаковой степени отличающиеся  от  третьего,  должны  быть
неравны между собою. Едва ли  это  можно  допустить.  Память  явно  изменяет
человеку. Нам иногда кажется, будто мы говорили что-нибудь, а на самом  деле
мы этого не говорили. Часто мы забываем, что видели то или другое,  а  можно
бывает доказать, что мы действительно это  видели.  Иной  период  жизни  нам
кажется сном, и мы смутно можем представить себе,  что  все  прошлое  только
мечта. Мы скорее можем познать то, что наши  воспоминания  не  соответствуют
действительности, чем то, что Пространства не существует. Но, даже допуская,
что свидетельство памяти не подлежит критике, по  поводу  опыта,  о  котором
свидетельствует память, можно сказать лишь то,  что  мы  принуждены  думать,
будто он был, и нельзя понять отрицания предложения, что он у  нас  был;  но
утверждать это - значит принимать отвергнутую гарантию.
     Можно сделать и еще одно возражение.  В  аргументах  чистого  эмпиризма
допускается существование такой философии,  где  ничто  не  принимается  без
доказательств. Он предлагает не вводить в стройную систему выводов ни одного
заключения, которое не основывалось бы на очевидности.  Итак,  он  признает,
что можно доказать не только все производные истины, но также все истины, из
которых  первые  выведены,  до  самых  глубоких  включительно.  Но  если  не
признавать какой-нибудь фундаментальной недоказанной истины, то вся  система
выводов лишена будет основы. Если  возникает  сомнение  относительно  общего
предложения, которое приведено в оправдание известного предложения,  то  ход
доказательств должен показать, что это общее предложение вытекает из другого
или из других еще более общих предложений. Если потребуют доказательств  для
каждого из  таких  более  общих  предложений,  то  единственное  средство  -
повторить вышеупомянутый прием. Можно ли его  продолжать  до  бесконечности?
Если да, то значит, ничего нельзя доказать, и весь ряд  предложений  зависит
от какого-то неопределенного предложения. Есть ли предел для  этого  приема?
Если да, то когда-нибудь мы дойдем до самого  общего  предложения,  которого
нельзя вывести из другого,  более  общего,  не  подлежащего  доказательству.
Другими словами, каждый вывод  основывается  на  посылках.  Каждая  посылка,
допускающая доказательство, сама зависит от других посылок:  если  постоянно
требовать доказательств доказательства, то в конце концов мы  должны  прийти
или к недоказанной посылке, или к признанию, что нельзя достигнуть  посылки,
на которой основывался бы весь ряд доказательств. Отсюда если  философия  не
опирается на какое-нибудь данное, подлежащее доказательству, то  она  должна
признать, что ей не на что опираться.
     Я взялся объяснить, в чем я расхожусь с Миллем в этом основном вопросе,
очень неохотно, и то лишь потому, что счел это необходимым из личных и общих
интересов, затронутых его объяснениями и доказательствами. По двум  причинам
я особенно жалею, что  мне  пришлось  полемизировать  против  доктрины  того
мыслителя,  солидарностью  с  которым  я  больше  всего  дорожу.  Во-первых,
по-моему, разница скорее поверхностна, чем существенна,  и  я  защищал  этот
критерий лишь в  интересах  опытной  гипотезы  и  примиряя  его  с  фактами.
Во-вторых, пространное изложение одного пункта разногласия, без указания  на
многочисленные  точки  соприкосновения,   производит   впечатление   гораздо
большего разногласия, чем существует на самом деле. Однако Милль, всегда так
неуклонно стремящийся к истине, наверное  признает  основательным  мнение  о
разногласии в вопросе, имеющем  столь  важное  философское  значение,  и  не
поставит мне в вину полной свободы, с  которой  я  критиковал  его  взгляды,
пытаясь доказать свои собственные.


VIII
                              ФИЛОСОФИЯ СЛОГА


     Рассуждая о кажущейся несообразности между аргументативной способностью
своего отца и его незнанием формальной логики, Трисграм Шанди говорит:  "Для
моего почтенного воспитателя и  для  двух  или  трех  господ  этого  ученого
общества было предметом справедливого удивления, что человек,  едва  знавший
названия своих инструментов,  мог  так  хорошо  работать  ими".  Заключение,
подразумеваемое Стерном, что  знание  правил  рассуждения  не  обусловливает
хорошего рассуждения и не существенно необходимо для  этого,  без  сомнения,
справедливо. Точно то же можно сказать и относительно грамматики. Д-р Латам,
осуждая  обыкновенное   школьное   долбление   грамматики   Линдли   Моррея,
справедливо замечает: "Грубую вульгарность надо предупреждать, но делать это
должна привычка, а не правила".  Так  же  мало  подлежит  спору  и  то,  что
доброкачественность сочинения гораздо менее  зависит  от  знания  каких-либо
законов, нежели от упражнения и естественной  способности.  Светлая  голова,
живое воображение и  чувствительное  ухо  сильно  способствуют  тому,  чтобы
сделать  ненужными  все  риторические  правила.  А   там,   где   существует
какая-нибудь  умственная  идиосинкразия,   отсутствие   памяти   на   слова,
недостаточное понимание логической зависимости, слабое понятие о порядке или
отсутствие  изобретательности  в  построении,  -  там  не  поможет   никакая
ученость. Несмотря на то, от знакомства с  правилами  слога  все-таки  можно
ожидать некоторых практических результатов. Старание  сообразоваться  с  его
законами скажется,  хотя  и  медленно.  И  хотя  бы  только  для  облегчения
окончательной отделки, ясная идея  о  том,  что  составляет  красоту  и  что
недостаток, не может не быть полезной.
     Общая теория выражения, кажется,  еще  никем  не  излагалась.  Правила,
содержащиеся в руководствах риторики,  представляются  в  нестройной  форме.
Предлагаемые как отдельные догматы, как эмпирические обобщения, они  не  так
ясно  понимаются  и  не  так  уважаются,  как  если  б  были   выведены   из
какого-нибудь простого, основного начала. Нам говорят, что  "краткость  есть
душа остроумия". Нам случается слышать, что стиль осуждается за  многословие
и запутанность. Блер говорит, что всякая  ненужная  часть  фразы  "прерывает
описание и затемняет образ", и  далее,  что  "длинные  предложения  утомляют
внимание  читателя".  Лорд  Каймз  замечает,  что  "для   придания   периоду
наибольшей силы надо стараться заключать его тем словом, которое имеет в нем
наибольшее значение".  Устранение  вводных  предложений  и  предпочтительное
употребление  саксонских  слов  перед   словами   латинского   происхождения
составляют установившиеся правила. Но как  бы  ни  были  влиятельны  истины,
представленные в такой догматической форме, они получили  бы  гораздо  более
веса, будучи приведены в сколько-нибудь научный порядок. В  этом,  как  и  в
других случаях, убеждение было бы значительно усилено, если б  мы  понимали,
почему оно возникло. Можно быть уверенным, что понимание общего принципа, из
которого вытекают правила риторики, не  только  уяснит  нам  в  значительной
степени существующие, но откроет и другие правила того же происхождения.
     Отыскивая какой-нибудь ключ к  закону,  скрытому  под  этими  принятыми
правилами, мы замечаем, что во  многих  из  них  проглядывает  стремление  к
сбережению внимания читателя или слушателя. Представить идеи так, чтобы  они
могли  быть  поняты  с  возможно  меньшим  умственным  усилием,   составляет
desideratum, к которому  стремится  большая  часть  вышеприведенных  правил.
Осуждая сочинения многословные, сбивчивые,  туманные;  хваля  один  слог  за
легкость,  порицая  другой  за  утомительность,  мы,  сознательно  или  нет,
признаем этот desideratum за норму нашего суждения. Смотря на  язык  как  на
снаряд символов  для  проведения  мысли,  мы  можем  сказать,  что,  подобно
механическому снаряду, чем проще и лучше устроены  его  части,  тем  сильнее
будут и действия,  производимые  ими.  В  обоих  случаях  сила,  поглощенная
машиной, будет отнята у результата. Читатель или слушатель  имеет  в  данную
минуту только известную сумму умственных способностей в своем  распоряжении.
Часть этих  способностей  он  должен  употребить  на  то,  чтобы  познать  и
объяснять себе  представленные  ему  символы,  другую  часть  на  то,  чтобы
распределить и соединить внушенные ему образы, и только остаток он употребит
на то, чтобы усвоить себе  передаваемую  мысль.  Следовательно,  чем  больше
времени и внимания  требуется  на  то,  чтобы  воспринять  и  понять  каждое
предложение, тем меньше времени и внимания остается для идеи,  заключающейся
в предложении, и тем с меньшей живостью  идея  эта  будет  понята.  Вспомнив
сравнительную силу, с какой простые идеи передаются знаками, мы ясно увидим,
как справедливо можно  смотреть  на  язык  как  на  помеху  мысли,  хотя  он
составляет  необходимый  ее  проводник.  Слова  "выйди  из  комнаты"   менее
выразительны,  нежели  указание  на  дверь.  Приложенный   к   губам   палец
выразительнее, нежели тихое: "не говори".  Поманить  рукой  удобнее,  нежели
сказать: "поди сюда". Никакая фраза не передаст так живо идею удивления, как
раскрытые глаза и поднятые брови. Пожатие  плечами  много  потеряло  бы  при
переводе на слова. При этом надо заметить,  что  в  устном  разговоре  самые
сильные эффекты достигаются посредством междометий,  которые  сжимают  целые
предложения в слоги. В известных случаях, где обычай позволяет нам  выражать
мысли отдельными словами, как, например, "берегись", "увы",  "вздор",  много
силы утратилось бы при распространении  их  в  соответственные  предложения.
Продолжая метафору, что язык есть проводник мысли, кажется,  есть  основание
полагать, что во всех случаях трение и инерция  проводника  зависят  от  его
устройства; и что в сочинении главное, если не единственное, дело состоит  в
том, чтобы довести это трение и эту инерцию  до  возможно  меньшей  степени.
Проследим теперь, не в сбережении ли  внимания  читателя  заключается  тайна
эффекта как относительно правильного  выбора  и  сочетания  слов,  так  и  в
наилучшего  распределения  членов  фразы,  порядка  размещения   главных   и
второстепенных предложений, разумного употребления  уподоблений,  метафор  и
других фигур речи и даже относительно рифмической последовательности слогов.
     Сравнительно большая сила саксонско-английского языка или,  вернее,  не
латино-английского прежде  всего  привлекает  наше  внимание.  Разнообразные
отдельные причины могут тут все быть подведены под одну  общую  -  экономию.
Самую главную из этих причин  составляет  раннее  знакомство  с  саксонскими
словами Детский словарь почти совершенно саксонский. Ребенок говорит: I have
(у меня есть), а не I possess (я имею) ; I wish (я хочу), а не I  desire  (я
желаю); он  не  reflect  (размышляет),  a  thinks  (думает);  он  просит  не
amusement (забавы), a play (игры); он  называет  вещи  nice  (хорошими)  или
nasty (дурными), а не pleasant или disagreeable (приятными или неприятными).
Синонимы, с которыми он  знакомится  впоследствии,  никогда  не  бывают  так
тесно, так органически связаны с выражаемой идеей, как те первобытные слова,
которые он употреблял в  детстве;  оттого  и  связь  с  позднейшими  словами
остается слабее. Но в чем заключается разница между прочной связью  слова  с
идеей и слабой их связью? Просто в  большей  легкости  и  быстроте  действий
внушения. Два слова, если они строго однозначащи, вызовут в результате  один
и тот же образ. Выражение: it is acid (это кисло,  точнее  -  остро)  должно
наконец вызвать ту же мысль, выраженную словом it is sour, но так как термин
acid узнается позднее в жизни и,  следовательно,  в  меньшем  числе  случаев
сопровождает мысль, которой он служит символом, то он и не  возбуждает  этой
мысли так быстро, как термин sour. Если мы вспомним, как медленно и с  каким
трудом соответственные идеи следуют за незнакомыми словами на чужом языке  и
как ближайшее знакомство с такими словами дает большую быстроту  и  легкость
понимания, и если мы примем во внимание, что подобный же процесс должен  был
совершаться с самого нашего детства относительно слов нашего родного  языка,
- то мы ясно увидим,  что  слова,  выученные  раньше  и  употребляемые  чаще
других, будут, при одинаковых данных,  вызывать  образы  с  меньшей  потерей
времени и силы, нежели  их  синонимы,  с  которыми  мы  знакомимся  позднее.
Дальнейшее превосходство саксонско-английского языка,  заключающееся  в  его
сравнительной краткости, очевидно подходит под то же  обобщение.  Если  есть
выгода в том, чтобы выразить мысль в наименьшем числе слов, то есть выгода и
в том, чтобы выразить ее в наименьшем числе слогов. Если извилистые фразы  и
ненужные дополнения отвлекают внимание и уменьшают силу  впечатления,  то  и
лишние слоги делают то же. Требуется некоторое усилие,  хотя  обыкновенно  и
незаметное, для того, чтобы распознать каждую  гласную  и  согласную  букву.
Если, как это всем известно, утомительно слушать неясный выговор или  читать
дурно написанную рукопись и если утомление - как это и должно  быть  -  есть
накопившийся  результат  внимания,  потребного  на  то,  чтобы  уловить  ряд
последовательных слогов, то из этого следует, что внимание в  таких  случаях
поглощается каждым слогом. И если это справедливо при трудном  распознавании
слогов, то справедливо, хотя в меньшей степени, и при  легком  распознавании
их. Поэтому-то краткость саксонских  слов  становится  причиной  большей  их
силы. Однако здесь нельзя не сделать  одного  замечания.  Слово,  которое  в
самом себе заключает самую важную часть передаваемой  идеи,  особенно  когда
идея эта должна возбудить чувство, -  такое  слово  можно  часто  с  успехом
выбирать из многосложных. Так, например, кажется, выразительнее сказать:  it
is magnificent (это великолепно), нежели: it is grand  (это  велико);  слово
vast (обширный) не так  сильно,  как  stupendous  (поразительно  громадный).
Назвать вещь nasty (грязной) не так действительно, как назвать ее disgusting
(отвратительной). Кажется,  есть  много  причин  для  этого  исключительного
превосходства некоторых длинных слов. Во многих случаях его можно  приписать
тому факту, что объемистый - так сказать, во весь рот - эпитет, уже по самым
размерам своим, внушает идею о чем-то большом или сильном.  Там,  где  нужно
внушить понятие о чем-либо могущественном или глубоком, известная пышность в
изложении  идей  содействует  эффекту.  Другая   причина   та,   что   слово
многосложное  допускает  более  эмфатическое   произношение;   а   так   как
эмфатическое произношение есть знак душевного волнения, то оно  предполагает
и особенную силу впечатления, которое названный предмет  должен  произвести.
Еще одна из причин  состоит  в  том,  что  длинное  слово  (последние  слоги
которого обыкновенно уже предугадываются при произнесении первых)  дозволяет
сознанию слушателя остановиться более долгое время на сказуемом качестве;  и
в случаях, подобных вышеприведенным, где все  внимание  призывается  на  это
качество, становится особенно выгодным  поддерживать  его  в  уме  слушателя
более продолжительное время. Чтобы сделать наше обобщение более  правильным,
мы должны сказать, что если в  некоторых  предложениях,  выражающих  сильное
чувство,  слово,  которое  вызывает  его,  может  часто   с   успехом   быть
многосложное, то в громадном большинстве случаев каждое слово, служащее  как
бы ступенью к восприятию идеи, заключающейся в  целом  предложении,  должно,
если возможно, быть односложным.
     Кроме того, нередко причиной силы саксонских и других первобытных  слов
оказывается  их  подражательный  характер;  эта  причина  может  также  быть
подведена под более  общую  причину.  Слова  прямо  подражательные,  как-то:
splash (брызги), bang (хлоп), whiz (свист), roar (рев), и слова аналогически
подражательные,  как-то:  rough  (шероховатый),   smooth   (гладкий),   keen
(острый), blunt (грубый), thin (тонкий), hard  (жесткий),  crag  (крутой)  и
пр., имеют большее или меньшее  сходство  с  выражаемым  ими  качеством;  и,
произведя на чувства  впечатления,  сообразные  с  вызываемыми  идеями,  они
сберегают часть внимания, потребного на  то,  чтобы  вызывать  эти  идеи,  и
оставляют больше внимания для самих идей.
     Сбережение умственных сил  слушателя  можно  считать  главной  причиной
превосходства специфических слов над генерическими. Что  конкретные  термины
производят более живое впечатление, нежели  абстрактные,  и  что  их  должно
преимущественно употреблять пред первыми, - это  обычное  правило  риторики.
Д-р Кэмпбелл говорит: "Чем более общи термины, тем картина бледнее; чем  они
специальнее, тем она яснее". Надо избегать предложений вроде следующего:
     "Соразмерно тому, в какой  степени  жестоки  и  дики  нравы,  обычаи  и
увеселения  какого-нибудь  народа,  -  окажутся  строги  и  узаконения   его
уголовного кодекса". И вместо того писать:
     "Соразмерно тому, в какой степени люди находят наслаждение в сражениях,
боях быков и гладиаторов,  -  станут  они  и  карать  виселицей,  костром  и
колесованием".
     Это  превосходство  специфических   выражений   очевидно   зависит   от
сбережения усилия, потребного на то, чтобы перевести слова на мысли. Так как
мы думаем о предметах не  вообще,  а  в  частностях;  так  как  при  речи  о
каком-нибудь классе предметов мы представляем себе его, припоминая отдельные
его члены то при употреблении  отвлеченного  слова  слушатель  или  читатель
должен  выбрать  из  своего  запаса  образов  один  или   несколько   таких,
посредством которых он мог бы представить себе весь род. При  этом  процессе
должно возникнуть некоторое  замедление,  должна  быть  потрачена  некоторая
сила; и  если  употреблением  специфического  термина  можно  разом  вызвать
свойственный образ, то этим  достигается  сбережение  и  производится  более
живое впечатление.
     Обращаясь теперь от выбора слов к их  последовательности,  мы  находим,
что и здесь можно приложить тот же общий принцип. Мы имеем причины a  priori
полагать,  что  в  каждом   предложении   известный   порядок   слов   более
действителен, нежели какой-либо другой, и что этот порядок есть