ассоциировались  с
многочисленными формами удовольствия и  многочисленными  формами  неудобства
или лишения.
     Вследствие этого те внешние знаки и звуки, по которым можно заключить о
дружелюбии или враждебности  окружающих,  становятся  символом  счастья  или
несчастья; так что восприятие той или другой из этих групп  почти  не  может
иметь места без того, чтобы  не  вызвать  волны  приятного  или  неприятного
чувствования. Главная масса этой волны сохраняет, в сущности,  ту  же  самую
природу, какую имела вначале; ибо  хотя  в  каждом  из  этих  многочисленных
опытов специальная группа лицевых и голосовых  признаков  и  связывалась  со
специальной группой удовольствий или страданий, однако же, в силу  того  что
эти удовольствия и страдания представляли  громадное  разнообразие  видов  и
комбинаций и что предшествующие им признаки не  бывали  сходны  между  собою
даже в двух каких-нибудь случаях, то в результате выходит, что  производимое
сознание остается даже до конца столь же смутным, как и широким.  Тысячи  не
вполне  пробудившихся  идей,  представляющих  результаты   прошлых   опытов,
скопляются в общую груду и  ложатся  одна  на  другую,  образуя  агрегат,  в
котором ничего нельзя ясно различить, но общий характер которого бывает  или
приятный, или  тяжелый,  смотря  по  природе  его  первоначальных  составных
элементов;  причем  главное  различие  между  этим  развившимся  чувством  и
чувством, пробудившимся в грудном младенце, состоит в  том,  что  теперь  на
ярком или мрачном фоне, образующем главную его массу, могут  обрисоваться  в
мысли особенные удовольствия и страдания, на которые  данные  обстоятельства
указывают как на вероятные.
     Каково должно быть действие этого  процесса  при  условиях  первобытной
жизни? Эмоции, доставляемые молодому  дикарю  естественным  языком  любви  и
ненависти  в  его  племени,  приобретают  сперва   частную   определенность,
относящуюся к его сношениям с его семейством и с товарищами его детских игр;
испытывания его полезности научают его - поскольку дело касается  достижения
его собственных целей - избегать таких действий, которые вызывают  у  других
проявления гнева, и избирать тот образ действий, который вызывает проявления
удовольствия. Не то чтобы он делал в это время сознательные обобщения в этом
возрасте - да вероятно, и ни в каком другом - он не формулирует своих опытов
в тот общий  принцип,  что  для  него  хорошо  делать  такие  вещи,  которые
заставляют других улыбаться, и  избегать  таких  вещей,  которые  заставляют
хмуриться. Происходит здесь  следующее:  унаследовав  указанным  выше  путем
связь между восприятием гнева у других и  чувством  страха  и  заметив,  что
некоторые из его  поступков  навлекают  на  него  этот  гнев,  он  не  может
впоследствии подумать о совершении какого-либо из этих  поступков,  чтоб  не
подумать одновременно и о гневе, который этот поступок вызовет, и не ощутить
в большей или меньшей степени страх, который вызывается гневом других. Он не
думает о том, полезно или неполезно само действие; и мотив, отвращающий  его
от этого действия, - преимущественно смутный, но отчасти определенный  страх
перед той бедой, которая может затем последовать. Понимаемая в  этом  смысле
эмоция,  отвращающая  дикаря  от  совершения  того  или  другого   поступка,
развилась из испытываний  полезности,  употребляя  слово  полезность  в  его
этическом смысле; и если спросить себя, чем вызывается этот пугающий гнев  у
других, то  обыкновенно  оказывается,  что  запрещенное  действие  причиняет
кому-нибудь вред, т. е. отрицается пользой. Переходя от  семейных  правил  к
правилам поведения, господствующим в данном племени, мы видим не менее ясно,
каким образом эмоции, вызываемые одобрением и порицанием, вступают в  связь,
благодаря опыту, с  действиями,  полезными  для  племени,  и  с  действиями,
вредными для него; и  каким  образом  впоследствии  слагаются  стремления  к
одному классу действий и предубеждения против другого. Еще мальчиком  дикарь
слышит рассказ об отважных подвигах своего вождя, слышит хвалы в его  честь,
видит лица, сияющие восторгом при этих рассказах. Время от времени он слышит
и рассказ о чьем-нибудь трусливом  поступке,  сопровождаемый  презрительными
метафорами; он видит, что человека,  подозреваемого  в  трусости,  встречают
всюду оскорблениями и издевательствами; т. е. храбрость прочно ассоциируется
в его душе с улыбающимися лицами, символами удовольствия вообще, а  трусость
ассоциируется в его уме с нахмуренным лбом и другими  знаками  враждебности,
которые для него символизируют несчастье. Эти чувствования сложились у  него
не потому, чтоб он додумался до той истины, что мужество полезно для племени
и, следовательно, для него самого; или до  той  истины,  что  трусость  есть
причина несчастья. В зрелом возрасте он, может быть, и поймет, но,  наверно,
не понимает этого в то время, когда мужество ассоциируется в его сознании со
всем хорошим, а трусость со всем дурным. Точно также  в  нем  вырабатываются
чувства  наклонности  или  отвращения  к  другим  видам  поведения,  которые
установлены или запрещены в его племени за то, что они  полезны  или  вредны
для племени, хотя при этом ни  юноша,  ни  взрослый  не  знают,  почему  они
установлены  или  почему  они  запрещены.  Например,  считается   похвальным
поступком украсть жену и  непохвальным  -  жениться  на  женщине  из  своего
племени.
     Мы можем подняться теперь на одну ступень  выше  и  рассмотреть  мотивы
побудительные и  удерживающие,  происходящие  от  тех,  которые  только  что
рассмотрены нами.  Существует  первобытное  верование,  что  каждый  умерший
становится демоном, который часто находится где-нибудь  поблизости  и  может
вернуться в каждый момент, чтобы  помогать  или  вредить,  и  которого  надо
постоянно умилостивлять. Вследствие этого в числе других  лиц,  одобрения  и
порицания которых рассматриваются дикарем  как  последствия  его  поступков,
находятся и духи его предков. Ему, еще  ребенку,  говорят  об  их  делах  то
ликующим тоном, то шепотом, полным ужаса  и  отвращения,  и  мало-помалу  он
проникается  верою  в  то,  что  они   могут   причинить   какое-то   смутно
представляемое им, но страшное  зло  или  принести  ему  какую-либо  великую
помощь; эта  вера  служит  могущественным  побудительным  или  задерживающим
мотивом для его действий. В особенности это случается, когда  рассказывается
о вожде, отличившемся силой,  свирепостью  и  той  настойчивостью  в  мщении
врагам, которое  опыт  научил  дикаря  считать  добродетелью,  полезною  для
племени. Сознание, что такой вождь, предмет ужаса для соседних племен и даже
для соплеменников, может явиться вновь и наказать тех, кто пренебрегает  его
повелениями, становится могущественным  мотивом.  Но  во-первых,  ясно,  что
воображаемый гнев  и  воображаемое  одобрение  этого  обоготворенного  вождя
просто преображенные формы гнева и удовольствия, обнаруживаемого окружающими
людьми,  и  что  чувствования,  сопровождающие  эти  воображаемые   гнев   и
удовольствие, коренятся в опытах, которые с проявлениями  гнева  со  стороны
других людей ассоциировали неприятные для себя результаты,  а  с  выражением
удовольствия - приятные. Во-вторых, ясно, что запрещаемые и поощряемые таким
образом действия должны быть  большею  частью  действиями  в  первом  случае
пагубными,  во  втором  -  полезными  для  племени;  так  как   пользующийся
постоянным успехом вождь - лучший судья  того,  что  нужно  для  племени,  и
принимает близко к сердцу его благо. Потому  и  в  основании  его  повелений
лежат его опыты полезности, сознательно или бессознательно организовавшиеся,
и чувства, побуждающие других к  повиновению,  относятся  тоже,  хотя  очень
косвенным образом и без ведома тех, кто повинуется к опытам полезности.
     Трансформированная  форма  сдерживающего  мотива,   мало   отличающаяся
вначале  от  первоначальной  формы,  весьма   способна   к   дифференциации.
Накопление преданий, величие которых растет по мере передачи их от поколения
к поколению, придает все более и более  сверхчеловеческий  характер  первому
герою расы. Проявления его могущества и власти карать и  благодетельствовать
становятся  все   многочисленнее,   все   разнообразнее,   так   что   страх
Божественного гнева и желание заслужить Божественное  одобрение  приобретают
некоторую широту и общность. Но понятия  все  же  остаются  антропоморфными.
Человек  продолжает  мыслить  о  мстительном   божестве   с   точки   зрения
человеческих эмоций и представляет его себе проявляющим эти эмоции такими же
способами, как и  человек.  Сверх  того,  чувства  справедливости  и  долга,
насколько они развиты в это время, сводятся преимущественно  к  Божественным
запрещениям  и  повелениям  и  имеют  мало  отношений  к   самому   существу
заповеданных  или  запрещенных  действий.  Принесение   в   жертву   Исаака,
жертвоприношение дочери Иевфая, изрубленный на  части  Агаг  и  бесчисленные
другие  жестокости,  совершаемые  во  имя  религиозных  мотивов   различными
первобытными историческими расами, как и существующими в наше  время  дикими
расами, показывают нам, что нравственность и безнравственность поступков,  с
нашей точки зрения были сначала мало известны и чувства, заменявшие их, были
преимущественно чувствами страха перед  невидимыми  существами,  от  которых
исходили повеления и запрещения.
     Здесь могут заметить, что  эти  чувства  нельзя  назвать  нравственными
чувствами в точном смысле слова. Это просто чувствования, предшествующие или
делающие возможными высшие чувства, которым нет дела до того, какого личного
блага или зла можно ждать от людей, нет дела до более отдаленных наград  или
наказаний. На это замечание можно сделать несколько возражений. Первое: что,
оглядываясь назад на прошлые верования и  соответствующие  им  чувствования,
как  они  проявляются  в  поэме  Данте,   в   средневековых   мистериях,   в
Варфоломеевской резне, в сжиганиях еретиков, мы видим  доказательства  того,
что в сравнительно новейшее время  слова  хорошо  (rigth)  и  дурно  (wrong)
значили немного  более,  чем  повиновение  или  неповиновение  прежде  всего
Божественному Правителю, а затем стоящему под ним  правителю  человеческому.
Второе, что даже и в наше время это понятие  широко  распространено  и  даже
воплощается в ученых этических сочинениях,  как,  например,  Essays  on  the
Principles of Morality (Опыт оснований нравственности)  Джонатана  Даймонда,
не признающего иных основ  нравственной  обязательности,  кроме  воли  Бога,
выраженной в  исповедуемой  ныне  вере.  Слыша,  как  в  проповедях  мучения
грешников и радости праведников выставляются  как  главные  побудительные  и
сдерживающие мотивы нашего  поведения,  читая  письменные  наставления,  как
сделать, чтобы хорошо прожить и на этом, и в будущем свете (tomuke the  best
of both worlds), нельзя отрицать, что чувства,  побуждающие  и  сдерживающие
людей, и теперь в значительной мере состоят из  тех  же  элементов,  которые
влияют  на  дикаря;  т.   е.   страха   отчасти   неопределенного,   отчасти
специфического, соединенного с идеей порицания Божеского и человеческого,  и
чувства  удовлетворения  отчасти  неопределенного,  отчасти  специфического,
соединенного с идеей одобрения Божеского и человеческого.
     Но с ростом цивилизации, сделавшейся возможной  только  благодаря  этим
эгоальтруистическим    чувствованиям,    медленно    развивались     чувства
альтруистические. Развитие этих последних  шло  только  по  мере  того,  как
общество подвигалось к тому состоянию, в  котором  деятельности  приобретают
преимущественно мирный характер. Все альтруистические  чувства  коренятся  в
сочувствии или в симпатии, а симпатия могла сделаться  доминирующим  началом
лишь тогда, когда образ жизни изменился в том смысле, что вместо того, чтобы
наносить обычное прямое страдание, жизнь стала  давать  прямое  и  косвенное
удовлетворение наносимые страдания приняли  лишь  случайный.  характер  Адам
Смит сделал большой шаг по направлению к этой истине, признавши симпатию  за
основу  этих  верховных   контролирующих   эмоций.   Впрочем,   его   Теория
нравственных  чувств  (Theory  of   Moral   Sentiments)   требует   двойного
дополнения.
     Во-первых, требуется объяснить тот  естественный  процесс,  посредством
которого  симпатия  развивалась  во  все  более  и  более   важный   элемент
человеческой природы, во-вторых, объяснить тот процесс, посредством которого
симпатия производит самое высокое и самое сложное из альтруистических чувств
- чувство справедливости.
     Относительно первого процесса я могу только сказать, что  существуют  и
индуктивные, и дедуктивные доказательства того,  что  всякая  симпатия  есть
спутник стадности, и они усиливают одна другую. Все существа, пища которых и
условия ее добывания делают  ассоциацию  возможной,  размножаясь,  неизбежно
стремятся  вступить  в  более  или  менее  тесную  ассоциацию  Установленные
физиологические законы  ручаются  нам  за  то,  что  неизбежным  результатом
привычного  обнаружения  чувствований  в  присутствии  друг  друга  является
симпатия и что стадность, увеличиваясь от усиления симпатии, в свою очередь,
облегчает  развитие  симпатии  Но  этому  развитию  ставятся  препятствия  и
отрицательные и положительные- отрицательные потому, что  развитие  симпатии
не  может  идти  быстрее,  чем  развитие  ума,  так  как  оно   предполагает
способность понимать естественный язык  различных  чувствований  и  мысленно
воспроизводить эти чувства;  положительные  -  потому  что  непосредственные
потребности  самосохранения  часто  стоят  в   противоречии   с   тем,   что
подсказывает чувство симпатии, как это бывает во  время  хищнических  стадий
человеческого прогресса. За объяснениями второго процесса я должен  отослать
читателя к Психологии и к Social Statics, II часть, глава V { Могу прибавить
что в Social Statics (глава XXX) я указал общие причины развития симпатии  и
условия, задерживающие ее развитие,  но  ограничился  при  обсуждении  этого
вопроса одной человеческой расой, как того и требовала задача моего труда.}.
За отсутствием места я здесь покажу только, каким образом  даже  симпатия  и
происходящие от нее чувства берут  начало  из  опытов  полезности.  Если  мы
предположим, что всякая  мысль  о  наградах  и  наказаниях,  непосредственно
следующих или отдаленных, оставляется  в  стороне,  то  ясно,  что  человек,
который не решается причинить страдание потому только, что  в  его  сознании
возникает яркое представление об этом страдании,  сдерживается  не  чувством
какого-нибудь долга или какой-нибудь определенной доктрины о полезности,  но
мучительной  ассоциацией,  установившейся  в  нем.  Ясно,  что  если   после
повторных  опытов  нравственного  беспокойства,  испытанного  им  при   виде
несчастья,  причиненного  косвенно  каким-либо  его  действием,   он   будет
противиться искушению вновь повторить такое действие, то это воздержание  от
поступка принадлежит к той же категории. То  же  самое,  только  в  обратном
смысле, можно сказать и о действиях, доставляющих  удовольствие;  повторение
добрых  дел  и  последующие  за  ними  опыты  сочувственного  удовлетворения
(gratification) ведут всегда к усилению ассоциации между  добрыми  делами  и
сопровождающим их чувством счастья.
     Под конец эти опыты могут подвергнуться сознательному  обобщению,  и  в
результате может явиться обдуманная погоня за сочувственным удовлетворением.
Может также явиться отчетливое сознание и признание  тех  истин,  что  более
отдаленные результаты доброго и злого поведения бывают полезны и  вредны,  -
что должное уважение к другим ведет в конце концов к личному благополучию, а
невнимательное  отношение  к  другим  -  к  личному  горю;  и   тогда,   как
суммирование опытов,  является  поговорка:  "Честность  -  лучшая  политика"
(honesty is the best policy). Но я далек  от  мысли,  что  такое  умственное
признание полезности предшествует и служит причиной нравственных  чувств.  Я
думаю, что нравственное чувство предшествует такому признанию  полезности  и
делает  его  возможным.   Удовольствия   и   неприятности,   вытекающие   из
сочувственных  и   несочувственных   действий,   должны   сначала   медленно
ассоциироваться с такими действиями, а вытекающие из этого  побудительные  и
задерживающие  мотивы  должны  долго  управлять  нами,  прежде   чем   может
пробудиться  представление  о  том,  что  сочувственные  и   несочувственные
действия могут быть впоследствии полезны или вредны для того, кто  совершает
их; а эти мотивы требуют еще более продолжительного подчинения себе,  прежде
чем явится сознание, что  эти  действия  полезны  и  вредны  в  общественном
отношении. Когда  же  отдаленные  результаты,  личные  и  общественные,  уже
получили всеобщее признание, когда они выражаются  в  ходячих  поговорках  и
когда порождают повеления, облеченные религиозной санкцией,  тогда  чувства,
побуждающие к сочувственным и  удерживающие  от  несочувственных  поступков,
приобретают огромную силу от этого союза. Одобрение и порицание, Божеское  и
человеческое, ассоциируются в  мысли  с  сочувственными  и  несочувственными
действиями.  Требования  религии,  кара,  налагаемая   законом,   и   кодекс
общественного  поведения  -  все  соединяется,  чтоб  усилить   влечение   к
сочувственным действиям; каждый ребенок, вырастая, ежедневно,  из  слов,  из
выражений лица и голоса окружающих  людей  получает  сознание  необходимости
подчиняться этим наивысшим принципам поведения. Теперь мы можем понять и то,
почему возникает вера в специальную  святость  этих  наивысших  принципов  и
сознание верховной власти соответствующих им альтруистических чувств. Многие
из  тех  действий,  которые  на  ранних  стадиях   общественности   получили
религиозную санкцию и приобрели одобрение общества, имели ту  невыгоду,  что
оскорбляли  существовавшие  тогда  симпатии;  отсюда  происходило   неполное
удовлетворение, даваемое ими. Между тем как альтруистические действия, также
получившие религиозную санкцию и одобрение  общества,  вносят  сочувственное
сознание доставленного удовольствия или  предотвращенного  страдания;  кроме
того,  они  вносят  сочувственное  сознание,  что   такие   альтруистические
действия,   становясь   обычными,   должны   способствовать    человеческому
благополучию вообще. И это специальное, и это общее  сочувственное  сознание
становится сильнее и шире  по  мере  того,  как  развивается  способность  к
умственному воспроизведению, и по мере того, как представления о  близких  и
отдаленных последствиях становятся все более и  более  яркими  и  обширными.
Наконец,  эти  альтруистические  чувства  начинают  подвергать  критике   те
авторитеты тех эгоальтруистических  чувств,  которые  некогда  бесконтрольно
управляли  человеческими  поступками.  Они  побуждают  к  неповиновению  тем
законам, которые не  воплощают  собою  идеи  о  справедливости,  дают  людям
смелость идти  наперекор  старым  обычаям,  признаваемым  ими  вредными  для
общества, и не бояться гнева своих  собратий;  приводят  даже  к  расколу  в
религии или к неверию в те божественные  атрибуты  и  действия,  которые  не
одобряются этим верховным нравственным судьею, и, наконец, даже к  отрицанию
той веры, которая приписывает божеству такие атрибуты и действия.
     То многое, что остается сказать для полного уяснения моей  гипотезы,  я
оставляю до окончания второго  тома  Оснований  психологии,  где  я  намерен
изложить ее подробно. То, что сказано мною здесь, достаточно  выясняет,  что
сделаны две фундаментальные ошибки в толковании  ее.  Слова  "полезность"  и
"опыт" поняты были в слишком узком смысле.  Хотя  слово  "полезность"  очень
удобно  по  своей  обширности,  но  ведет  к  очень  неудобным  и   неверным
заключениям. Оно  вызывает  в  уме  я