до поясов с погремушками, башмаков  с
острыми носками и штанов, набитых отрубями, - должно все-таки признать,  что
так как люди сильные, люди преуспевающие, люди с твердою волею,  разумные  и
своеобразные,  достигнувшие  высших  ступеней  в  обществе,  должны,  вообще
говоря, оказаться более рассудительными в своих привычках и  вкусах,  нежели
толпа, то подражать им полезно. Мало-помалу, однако,  приличия,  вырождаясь,
подобно всем другим формам правила, почти совсем перестают быть  подражанием
лучшему и  становятся  подражанием  совсем  иному.  Как  в  духовное  звание
вступают не  такие  люди,  которые  имеют  специальную  способность  к  сану
священника, а такие, которые видят в нем средство  для  получения  доходного
места; как законодателями и администраторами люди  делаются  не  в  силу  их
политической проницательности или способности к  управлению,  а  в  силу  их
рождения, богатства и сословных влияний, - так и  самоизбравшаяся  clique'a,
которая устанавливает моду, приобретает прерогативу не вследствие силы своей
натуры, своего разума или высоты своего достоинства и вкуса,  а  единственно
путем никем не оспаривавшегося завладения. Между  посвященными  этого  круга
нельзя найти ни особенно почтенных, ни особенно могущественных, ни  особенно
образованных, ни особенно изящных людей; не окажется там  и  людей  высокого
гения, остроумия или красоты; круг этот далек от  того,  чтобы  превосходить
другие,  и  отличается  своей   безжизненностью.   И   обществу   приходится
сообразоваться в своих обыкновениях, в своей одежде,  забавах  и  пр.  не  с
истинно замечательными людьми, а с этими  мнимо  замечательными  личностями.
Естественным последствием всего этого становится то, что обычаи имеют вообще
мало или вовсе не имеют той полезности, которую предполагает  в  них  теория
приличий. Но вместо постоянного прогресса к большему изяществу  и  удобству,
которого надо бы ожидать, если б общество  следовало  примеру  действительно
лучших людей или собственным идеям о приличии,  мы  видим  царство  каприза,
безрассудности, перемен ради перемен, суетных колебаний от одной крайности к
другой. Таким образом, жизнь  a  la  mode,  вместо  того  чтобы  быть  самой
рациональной жизнью, оказывается жизнью под опекою  мотов,  праздных  людей,
модисток и портных, франтов и пустых женщин.
     Ко всем этим выводам,  что  различные  виды  власти,  которым  подчинен
человек,  имеют  общее  происхождение  и  общую   деятельность,   вызываются
однородными потребностями и сохраняют одинаковую степень силы, вместе падают
и вместе заражаются  порчей,  остается  только  прибавить,  что  они  вместе
становятся и ненужными. Та же сила обстоятельств, которая уже  выработала  в
нас великие перемены, должна необходимо продолжать вырабатывание  еще  более
значительных перемен. Ежедневное укрощение низшей натуры и культура  высшей,
которые из каннибалов и поклонников дьявола развили филантропов, друзей мира
и ненавистников  всякого  суеверия,  не  могут  не  развить  из  них  людей,
настолько же превосходящих последних, насколько последние превосходят  своих
предков. Причины, которые произвели прошлые изменения, действуют  и  теперь;
они должны действовать до тех пор, пока будет  еще  существовать  какая-либо
несоразмерность  между  желаниями  человека  и  требованиями   общественного
устройства, и должны наконец сделать человека органически приспособленным  к
общественной жизни. Как теперь не приходится воспрещать людоедство,  так  со
временем не нужно будет  воспрещать  убийство,  воровство  и  второстепенные
преступления нашего уголовного кодекса. Когда человеческая природа  дорастет
до единства с нравственным законом, в судьях и  уложениях  не  будет  больше
надобности; когда она самопроизвольно  примет  верное  направление  во  всех
вещах, как сделала теперь в некоторых, в  перспективе  будущей  награды  или
кары не будет больше  надобности;  когда  приличный  образ  действий  станет
инстинктивным, не будет надобности в  церемониальных  уставах,  определяющих
формы этого образа действий.
     Теперь  мы  поймем  смысл,  естественность  и  необходимость  различных
эксцентричностей реформаторов, на которые указано было в начале этой статьи.
Они не случайны; они не  составляют  проявлений  личного  каприза.  Напротив
того, они суть неизбежный результат закона родства,  который  пояснен  выше.
Общность генезиса, деятельности и  упадка,  которая  видна  во  всех  формах
стеснения, есть простое проявление факта, указанного нами вначале: что формы
эти имеют общего хранителя и общего разрушителя в двух чувствах человеческой
природы. Страх перед властью порождает  и  охраняет  их  любовь  к  свободе,
подрывает  и  периодически  ослабляет  их.  Первый  защищает   деспотизм   и
утверждает верховность закона,  держится  старых  верований  и  поддерживает
авторитет духовенства, поклоняется титулам и сберегает формы; вторая,  ставя
справедливость  выше  законности,   периодически   упрочивает   политическую
свободу, подвигает протестантизм, вырабатывает  его  последствия,  отвергает
бессмысленные предписания обычая и освобождает человека от мертвых форм. Для
истинного реформатора нет ни учреждений, ни  верований,  которые  стояли  бы
выше критики. Все должно сообразоваться со справедливостью и разумом;  ничто
не должно спасаться силою  своего  обаяния.  Предоставляя  каждому  человеку
свободу достижения своих целей и удовлетворения своих вкусов, он требует для
себя подобной же свободы и не согласен ни на  какие  ограничения  ее,  кроме
тех, которые обусловливаются подобными же  правами  других  людей.  Ему  все
равно, исходит ли постановление от одного человека или от  всех  людей,  но,
если  оно  нарушает  его   законную   сферу   деятельности,   он   отвергает
действительность  такого  постановления.  Тирании,   которая   захотела   бы
принудить его к известному покрою одежды или к известному образу  поведения,
он сопротивляется так же, как и тирании, которая захотела бы ограничить  его
продажу  и  куплю  или  предписать  ему  его   верования.   Будет   ли   это
предписываться формальным постановлением законодательства  или  неформальным
требованием  общества,  будет   ли   неповиновение   наказываться   тюремным
заключением или косыми взглядами общества и остракизмом, -  для  реформатора
это не имеет значения. Он  выскажет  свое  мнение,  несмотря  на  угрожающее
наказание, он нарушит приличия, несмотря на  мелкие  преследования,  которым
его подвергнут. Докажите ему, что действия его  вредны  его  ближним,  -  он
остановится. Докажите, что он  нарушает  их  законные  требования,  -  и  он
изменит свой образ действий. Но покуда вы этого  не  сделаете,  пока  вы  не
докажете ему, что поступки его по существу своему неприличны  или  неизящны,
по существу своему безрассудны, несправедливы или неблагородны, - до тех пор
он будет упорствовать.
     Иные,  правда,  утверждают,  что  такое   поведение   несправедливо   и
невеликодушно. Они говорят, что  человек  не  имеет  права  докучать  другим
своими фантазиями; что господин, которому он адресует письмо без  назначения
"Esq." на адресе, и  дама,  на  вечер  которой  он  является  без  перчаток,
оскорбляются тем, что  они  считают  недостатком  уважения  или  недостатком
воспитания; что, следовательно, допускать его эксцентричность можно не иначе
как засчет чувств его  ближних  и  что,  таким  образом,  его  нонконформизм
является просто себялюбием.
     На это он отвечает, что такое положение, логически развитое, лишило  бы
людей всякой свободы. Положим, что каждый должен сообразовать свои  действия
с общественным, а не со своим  вкусом.  Если  общественное  мнение  о  вещах
определилось,  то  человеческие  привычки  должны  быть  установлены  раз  и
навсегда; никто не может усвоить  себе  других  привычек,  не  греша  против
общественного мнения и не оскорбляя чужих чувств. Поэтому, если взять  эпоху
косичек, высоких каблуков, накрахмаленных манжет и коротких панталон, то все
должны носить косички, высокие каблуки,  накрахмаленные  манжеты  и  пр.  до
скончания века.
     Если станут утверждать, что он не имеет права нарушать формы других для
установления своих  форм,  принося  таким  образом  желания  всех  в  жертву
желаниям одного, то он возразит, что на этом основании  можно  отрицать  все
политические и религиозные перемены. Разве слова и действия Лютера  не  были
крайне  оскорбительны  для  массы  его  современников;  разве  сопротивление
Гампдена не было противно окружавшим его поклонникам текущего порядка; разве
всякий реформатор не нарушает человеческих  предрассудков  и  не  оскорбляет
людей своими мнениями? Получив утвердительный ответ, он спрашивает: какое же
право имеет реформатор выражать эти мнения? разве  он  не  приносит  чувства
многих  людей  в  жертву  чувствам  одного  человека?  -  и  таким   образом
доказывает, что, для  того  чтобы  быть  последовательными,  противники  его
должны осудить не только всякий  нонконформизм  в  действиях,  но  и  всякий
нонконформизм в мыслях.
     Противники возражают,  что  и  его  положение  тоже  можно  довести  до
абсурда. Они говорят, что если  человеку  позволительно  нарушать  известные
формы, то столь же законно будет с его стороны и нарушение  всяких  форм,  и
спрашивают, почему бы не пойти ему на обед в  грязной  сорочке  и  небритым,
отчего бы ему не плевать на ковер в гостиной и не поднять  ног  на  каминную
доску.
     Нарушитель приличий отвечает, что  возражать  таким  образом  -  значит
смешивать два весьма различных  класса  действий,  -  действий,  существенно
неприятных окружающим, и действий, которые  только  случайно  неприятны  им.
Человек, неопрятность которого доходит до оскорбления обоняния  его  соседа,
или человек, который говорит  так  громко,  что  беспокоит  целое  собрание,
вполне заслуживает порицаний и, по всей справедливости, может быть  исключен
обществом из собраний. Но человек, являющийся в сюртуке вместо фрака  или  в
коричневых панталонах вместо  черных,  оскорбляет  не  чувства  людей  и  не
врожденные их склонности, а просто их предрассудки, ханжество  их  приличий.
Нельзя сказать, чтобы его костюм был менее  наряден  или  существенно  менее
годен, нежели тот, которого требует обычай; потому  что  несколькими  часами
ранее  этот  костюм  нравился.  Следовательно,   тут   оскорбляются   мнимым
неприличием. Как мало значения имеет в этом деле само платье, видно из  того
факта, что сто  лет  тому  назад  черная  одежда  показалась  бы  совершенно
неуместной в часы увеселений и что через  несколько  лет  какой-нибудь  ныне
непринятый  покрой  одежды  будет,   может   быть,   более   соответствовать
требованиям моды, нежели современный. Таким образом,  реформатор  объясняет,
что он протестует не против естественных ограничений, а против искусственных
и  что  очевидно,  что  огонь  насмешек  и  косых  взглядов,   которому   он
подвергается, направлен на него только потому, что он не  хочет  поклоняться
идолу, поставленному обществом.
     Если  его  спросят,  каким  образом  мы  отличим  поведение   абсолютно
неприятное от поведения, которое неприятно только относительно, он  ответит,
что это различие явится само собой, если только люди допустят его.  Поступки
по существу своему противные всегда  будут  вызывать  негодование  и  всегда
будут оставаться исключением так же, как и теперь. Действия же  по  существу
своему непротивные установятся как приличные. Никакое послабление обычаев не
введет в  употребление  грязных  сапог  и  немытых  рук,  ибо  отвращение  к
неопрятности будет продолжаться, если б даже моду уничтожили завтра.  Любовь
к одобрению, в силу которой люди теперь  так  тщательно  стараются  быть  en
regle, существовала бы и тогда, заставляла бы их и тогда заботиться о  своей
внешности, искать одобрений за красивый наряд, уважать  естественные  законы
порядочного поведения, так же как  они  уважают  теперь  искусственные.  Вся
перемена состояла б в том, что вместо отталкивающего однообразия мы имели бы
живописное  разнообразие.  И   если   б   могли   встретиться   какие-нибудь
постановления, относительно которых нельзя было бы решить, основаны  ли  они
на действительности или на условности, то опыт скоро решил бы такой  вопрос,
если б ему предоставлена была свобода.
     Когда наконец прение возвращается - как это часто бывает с прениями - к
исходной своей точке и "партия порядка"  повторяет,  что  мятежник  приносит
чувства других в жертву собственному своеволию, он  раз  навсегда  отвечает,
что они сбиваются ложностью своих понятий.  Он  обвиняет  их  в  деспотизме,
который  не  довольствуется  тем,  что  предоставляет  им  власть   над   их
собственными поступками и привычками, но требует еще признания их власти над
действиями и привычками других, и сетует, что такая  власть  не  признается.
Реформатор требует такой же свободы,  какой  они  пользуются;  а  они  хотят
предписать ему его поведение, обрезать и выкроить его жизнь по  утвержденной
ими выкройке и потом обвиняют его в своеволии и своекорыстии за то,  что  он
не хочет спокойно покориться! Он  предупреждает  их,  что  будет  непременно
сопротивляться  и  что  он  сделает  это  не  только  для  сохранения  своей
собственной независимости, но и для их же блага. Он доказывает им,  что  они
рабы и не сознают этого; что они скованы и целуют свои  цепи,  что  они  всю
свою жизнь прожили в тюрьме и жалуются, что стены ее  рухнули.  Он  говорит,
что считает своей обязанностью упорствовать для того, чтоб освободиться,  и,
несмотря на настоящие их порицания, предсказывает, что, когда они успокоятся
от страха, причиненного им перспективой свободы, они сами будут  благодарить
его за то, что он помог им освободиться.
     Сколь грубым ни будет  казаться  тон  недовольства,  сколь  обидным  ни
покажется недовольство, мы не  должны  пренебрегать  подобными  истинами  из
нелюбви к борьбе. Несчастным препятствием всякому  нововведению  служит  то,
что, в силу  самой  своей  деятельности,  нововводители  стоят  в  положении
враждебном; и неприятные манеры,  выражения  и  поступки,  порожденные  этим
антагонизмом,  обыкновенно  связываются  с  проповедуемым  учением.  Забывая
совершенно, что - хороша ли или дурна  вещь,  на  которую  нападают,  -  дух
распри всегда отталкивает от себя; забывая совершенно, что терпимость в деле
злоупотреблений кажется добродушною только по  своей  пассивности,  -  масса
людей склоняется против  передовых  взглядов  и  в  пользу  отсталых  только
вследствие обращения с людьми той и  другой  партии.  "Консерватизм,  -  как
говорит Эмерсон, - тих и социален, реформа индивидуальна и повелительна."  И
это остается справедливым, как бы  недостаточна  ни  была  система,  которую
стараются сохранить, и как бы справедлива ни была реформа, которую стараются
провести. Мало того, негодование пуристов усиливается обыкновенно  сообразно
значительности  зла,  от  которого  надо  избавиться.  Чем  безотлагательнее
требуемая перемена, тем  неумереннее  бывает  запальчивость  ее  сторонников
Поэтому никогда не следует смешивать с принципами социального нонконформизма
резкость и неприятную самоуверенность тех, которые впервые  проводят  его  в
общество.
     Самое основательное возражение против несоблюдения приличий основано на
его неполитичности с точки зрения прогрессиста. Многие из весьма либеральных
и умных людей - обыкновенно те, которые  в  прежнее  время  сами  выказывали
некоторую независимость  поведения,  -  утверждают,  что,  восставая  против
мелочей, вы разрушаете возможность содействовать сущности реформы. "Если  вы
будете эксцентричны в обычаях или одежде, - говорят они, - люди не будут вас
слушать.  На  вас  будут  смотреть  как  на  чудака,  за  которым  следовать
невозможно. Мнения, выражаемые вами о серьезных предметах, выслушивались  бы
с уважением, если б вы сообразовались с обществом в мелких вещах,  а  теперь
те же самые мнения  будут  отнесены  к  числу  ваших  странностей,  и  таким
образом, расходясь с толпой в мелочах, вы лишаете себя возможности  породить
в ней раскол в вещах существенных."
     Заметив только мимоходом, что это одно из предположений,  которые  сами
обусловливают  свое  исполнение,  что  те   немногие,   которые   выказывают
неодобрение существующего, кажутся эксцентричными только потому, что многие,
не одобряющие его, не выказывают  своего  неодобрения,  и  что  если  б  они
действовали по своим убеждениям, то заключения, подобного  вышеприведенному,
нельзя было бы вывести и подобное зло не могло бы  существовать,  -  заметив
это, мы возражаем далее, что эти общественные стеснения,  формы,  требования
представляют не ничтожное зло, не мелочи, а одно из величайших  зол.  Мы  не
сомневаемся, что, будучи подведены под один итог, они суммою своей превзошли
бы  сумму  всех  остальных  зол  Если  бы  мы  могли  сложить  с  ними   еще
беспокойство, издержки, зависть, досаду,  недоразумения,  потерю  времени  и
потерю удовольствия - все, что эти условия влекут за собой, если б мы  могли
ясно понять, в какой мере они ежедневно связывают нас и  делают  нас  своими
рабами, - мы, может быть, и пришли бы к  заключению,  что  их  тирания  хуже
всякой другой тирании, которой мы бываем подвержены. Взглянем  на  некоторые
из ее вредных результатов, начиная с наименее значительных.
     Она производит сумасбродство Желание быть  comme  il  faut,  лежащее  в
основании всякого подражания, в обычаях ли, одежде или роде увеселений, есть
желание, порождающее мотов и банкротов. Поддерживать известный genre  жизни,
иметь в аристократической части города дом,  отделанный  в  новейшем  вкусе,
давать  дорогие  обеды  и  блестящие  балы  -  есть  проявление  честолюбия,
естественно порождаемого духом подражания. Нет  надобности  распространяться
об этих сумасбродствах они были осмеяны легионами писателей и осмеиваются  в
каждой гостиной. Наше дело состоит здесь только в том, чтобы  показать,  что
уважение к общественным приличиям, считающееся столь похвальным, имеет  один
корень с этим стремлением не отставать от моды в  образе  жизни  и  что  при
равенстве других условий последнее не может уменьшиться, если первое тоже не
уменьшится. Теперь, если мы рассмотрим все, что сумасбродство это влечет  за
собой,  если  мы   перечтем   обманутых   поставщиков,   скудно   содержимых
гувернанток,  дурно  воспитанных  детей,  обиженных  родственников,  которым
приходится страдать  из-за  этого,  если  мы  вспомним  все  беспокойства  и
различные  нравственные  проступки,  в  которые  бывает  вовлечен   человек,
предающийся этому сумасбродству, - мы увидим, что это уважение  к  приличиям
совсем не так невинно, как оно кажется.
     Далее,  оно  уменьшает  итог  общественных  сношений.   Не   говоря   о
беззаботных или о тех, которым спекуляции доставляют  случайную  возможность
преуспевать в свете в  ущерб  многим  лучшим  людям,  мы  переходим  к  тому
обширнейшему классу людей, которые, будучи достаточно благоразумны и  честны
для того, чтоб не жить выше своих средств, и  при  всем  том,  имея  сильное
желание  быть  "порядочными  людьми",  принуждены  ограничивать  число  всех
приемов; и для того, чтобы каждый такой прием гостей мог с наибольшей честью
отвечать всем  требованиям  гостеприимства,  людям  приходится  делать  свои
приглашения почти без всякого внимания к комфорту или  взаимной  пригодности
гостей  между  собой.  Небольшое   число   слишком   многолюдных   собраний,
составленных из людей, большей частью незнакомых друг с другом или  знакомых
весьма мало и не имеющих почти ничего  общего  во  вкусах,  заменяют  частые
небольшие сходки друзей, достаточно близких между собой для того,  чтобы  их
связывали одни и те же узы мысли и  сочувствия.  Таким  образом,  количество
сношений уменьшается и качество их портится. Вследствие  обыкновения  делать
дорогие приготовл