с ней мы сталкиваемся  в  конце  всех  наших
анализов. Мысль об этой непознаваемости я выразил в другом месте  следующими
словами: "Итак, рассмотрим наше состояние. Мы не  можем  думать  о  веществе
иначе как в границах чувства. Мы не можем  думать  о  чувстве  иначе  как  в
границах вещества. Когда мы произвели наше исследование вещества  от  начала
до конца, то оказываемся вынужденными обратиться за  последними  ответами  в
область чувства; при исследовании же чувств мы вынуждены, дойдя до последних
вопросов, вернуться за разрешением их назад в область вещества.  Мы  находим
величину x: выраженной через у, а величину у выраженной через x:; и мы можем
продолжать этот процесс до бесконечности, ничуть не подвигаясь  хотя  бы  на
сколько-нибудь к разрешению задачи" (Основания психологии, п. 272).
     Продолжив далее это сравнение, мы  увидим,  как  мне  думается,  в  чем
именно заключается та непреодолимая трудность, которую чувствует  здесь  м-р
Сиджвик. Принимая  за  x;  и  у  субъективную  и  объективную  деятельности,
неизвестные по их природе и известные  лишь  в  их  внешних  проявлениях,  и
признавая  тот  факт,  что  всякое   состояние   сознания   предполагает   -
непосредственное или отдаленное - действие объекта на субъект, или  субъекта
на объект, либо и то и другое вместе; -  мы  найдем,  что  всякое  состояние
сознания можно символически выразить  какой-либо  модификацией  формулы  ху,
выражающей известное нам из явлений произведение двух неизвестных  факторов.
Иными словами, ху', х'у, х'у', х"у', x'y" и т. д. и т. д.  представят  собою
нам всевозможные восприятия и мысли. Положим теперь, что  мы  имеем  дело  с
мыслями об объекте; например, пусть это будет какая-нибудь  гипотеза  о  его
свойствах на  основании  физических  опытов.  Ясно,  что  всякие  заключения
касательно его вида, его плотности, значении,  его  молекулах,  молекулярных
движениях и пр. будут содержать в себе также некоторые  формы  субъективного
действия х. Но положим, что заключения эти касаются  душевных  процессов.  В
таком случае выражение неизвестного объективного действия у  равным  образом
будет величиной сложной. Предположим, что нашей проблемой  является  генезис
явлений духа и что,  в  порядке  исследования,  предметом  наших  объяснений
является физическая организация и функции нервной системы. Но  здесь  как  и
выше нам пришлось бы, рассматривая их объективно, говорить и думать о них  в
выражениях ху. Таким образом, когда мы стараемся объяснить действие  нервной
системы, объективно выраженное через ху, и возбуждающих ее  физических  сил,
изображенных лишь в иных выражениях того же ху, на генезис  наших  ощущений,
восприятий и идей, которые мы можем изобразить тоже лишь в выражениях ху, то
мы находим, что все наши факторы, а вследствие того и все  наши  разъяснения
содержат в себе две  неизвестные  величины,  причем  оказывается  немыслимым
найти ни одного разъяснения, которое не заключало бы в себе двух неизвестных
величин.
     Но  какой  же  выход  из  этого,  по-видимому,  порочного  круга?  Дело
заключается просто в том, что надо  установить  известную  соответственность
между нашими символами. Надо найти способ так  изобразить  символически  эти
неизвестные деятельности, субъективную  и  объективную,  и  так  оперировать
этими символами, чтобы все наши действия могли быть правильно урегулированы,
т. е. чтобы мы могли всегда предвидеть когда, где и в  каком  количестве  мы
можем найти каждый из наших символов, а равно ту или другую  комбинацию  их.
Трудность, о которой говорит  г-н  Сиджвик,  происходит,  по  моему  мнению,
оттого, что он недостаточно продумал положения, установленные уже в  "Данных
философии", а именно, что представления, "раз они жизнеспособны или не могут
быть отделены от прочих без известного  расстройства  их,  должны  считаться
истинными предварительно"; что "нет иного  способа  установить  правильность
известного мнения, как лишь путем указания на  полное  его  соответствие  со
всеми другими мнениями" и что "философия, принужденная делать такие основные
предположения, без которых мышление невозможно, должна оправдать их, доказав
их  соответствие  с  прочими  показаниями  сознания".  "Следуя  этому   ясно
изложенному  способу  обсуждения,  я  предварительно   признаю   объективную
деятельность и субъективную деятельность, а также некоторые общие формулы  и
образы (пространство, время, материю, движение, силу), которые  субъективная
деятельность, находясь под воздействием объективной, приписывает  последней.
Когда из этих предварительно признанных положений сделаны все  заключения  и
эти заключения оказались вполне соответственными как между собой,  так  и  с
первоначальными  положениями,  то  эти  первоначальные  положения   надлежит
признать верными. И если, наконец, я утверждаю, как и делал то неоднократно,
что термины, в которых я  выражаю  свои  положения  и  развиваю  их  дальше,
представляют собою лишь символы и что путем такой  символизации  я  достигаю
совершенно гармонических результатов, а именно неизменного  отношения  между
символами, выражающими мои предположения, и символами, какие дает опыт, - то
меня нельзя упрекать в непоследовательности. Напротив, мне кажется, что  мой
метод есть самый совершенный из всех, какие только можно было бы  придумать.
Наконец, пожалуй, скажут, что подобный взгляд на все установленное опытом  и
мышлением как на символическое отзывается химерой, но я отвечу на  это,  что
то, что я трактую как символы,  является  реальным  по  отношению  к  нашему
сознанию; символично же оно лишь в отношении к конечной реальности.
     Я вовсе не уверен в том, что после этих разъяснений  последовательность
взглядов, казавшихся до того  "фундаментально  непоследовательными",  станет
ясной, ибо если я не усмотрел трудностей  тогда,  когда  излагал  предмет  в
первый раз, то и теперь могу сделать такой же промах. Первоначально я мел  в
виду  дополнить  Основания  психологии  отделом,  в  котором  я  предполагал
изложить,  каким  образом  результаты,  добытые  в  предшествующих   частях:
физиологические   и   психологические,   аналитические   и    синтетические,
субъективные и объективные, - гармонируют между собой, и показать,  что  они
являются лишь разными сторонами одного и того же агрегата явлений.  Но  труд
мой вышел уже без того слишком  обширным,  поэтому  я  подумал,  что  можно,
пожалуй, обойтись и без такого отдела, так как соответствия,  на  которые  я
хотел указать в нем, и без того, казалось,  достаточно  выяснены.  Так  мало
сознавал я за  собою  указанную  мне  "неспособность  согласовать  различные
способы мышления". Однако недоумения м-ра Сиджвика показали мне,  что  такое
изложение соответствий было совершенно необходимо.
     Я  отложил  к  концу  одно  из  первых  возражений,  сделанных   против
метафизико-теологического   учения,   развитого   в   Основных   началах   и
подразумеваемого также в других вышедших затем томах. Возражение это сделано
было одним  искусным  метафизиком,  именно  достопочтенным  Джемсом  Мартино
(Martineau) в статье под заглавием "Знание,  незнание  и  вера";  и,  будучи
действительно возражением против моих доводов в том виде, в каком они теперь
изложены, оно указывает на необходимость несколько развить эти  доводы.  Для
того чтобы критические замечания м-ра Мартино  стали  понятными,  я  приведу
относящиеся сюда места из них. Стараясь в спорю  с  Гамильтоном  и  Манселем
доказать,  что  наше  сознание  о  том,  что  выходит  за  пределы   знания,
положительно, а не отрицательно, как те утверждают, я  говорю:  "Эта  истина
станет  еще  очевиднее,  если  мы  заметим,  что  само  наше"   понятие   об
относительном исчезает, коль скоро мы допустим, что  понятие  об  абсолютном
есть чистое отрицание. Писатели, которых я цитировал  выше,  допускают  или,
вернее, утверждают, что противоречащие понятия могут быть познаваемы  только
в их отношении друг к другу; что равенство, например, немыслимо отдельно  от
своего  соотносительного  понятия  о   неравенстве;   что,   наконец,   само
относительное   можно   понять    только    через    противоположение    его
безотносительному. Писатели эти точно так же допускают и даже настаивают  на
том, что сознание об отношении заключает в себе  сознание  об  обоих  членах
отношения. Если же от нас требуется понять отношение между  относительным  и
безотносительным, без сознания как того, так и другого, то это  значит,  что
"нам, в сущности, приходится"  (привожу  слова  Манселя  из  другого  места)
"сравнивать то, что мы сознаем, с тем, чего не сознаем, -  тогда  как  самое
сравнение есть акт сознания и возможно только под  условием  сознания  обоих
членов сравнения". В таком  случае  что  же  станется  с  утверждением,  что
"абсолютное  понимается  только  как  отрицание   постижимости",   или   как
"отсутствие условий, при которых возможно сознание"?  Если  безотносительное
или абсолютное представляется  в  мысли  только  как  чистое  отрицание,  то
отношение между ним и относительным  становится  немыслимым,  потому  что  в
сознании отсутствует  один  из  членов  отношения.  Если  же  это  отношение
немыслимо, за отсутствием антитезы, то немыслимо и само относительное, а это
вызывает исчезновение какого бы то ни было мышления"  (Основные  начала,  п.
26).
     Положение это  г-н  Мартино  комментирует  следующим  образом,  сначала
передавая его иными словами:
     "Устраните антитезу относительного, и  оно,  сделавшись  изолированным,
представится само как абсолютное и исчезнет  из  области  мышления.  Поэтому
безусловно  необходимо  признать  существование  абсолютного   как   условие
возможности  относительного,  представляющего  собою  всю   область   нашего
мышления. Пусть это так,  но  если  спасать  его  под  предлогом  сохранения
соответствия  и  взаимной  зависимости  двух   соотносящихся   величин,   то
"абсолютное" уже более не абсолютно; - оно  становится  термином  отношения:
оно  упрочивает,  таким  образом,  свою  недоступность  для  мышления,  наша
неспособность  постигнуть  его  уничтожается,   и   мнимое   незнание   наше
упраздняется.  Таким  образом,  тот  же  самый   закон   мышления,   который
свидетельствует о существовании,  устраняет  и  непостижимость  абсолютного"
(Опыты философские и теологические, стр. 176-177).
     Я признаю, что это возражение вполне основательно, и ответить  на  него
можно лишь путем тщательного установления значения употребленных мною слов и
после полного выяснения того, что подразумевается моей  доктриной.  Начну  с
указания на причину недоразумений второстепенного свойства.
     Во-первых, замечу, что хотя я употреблял слово абсолютный  как  синоним
слова безотносительный, ибо оно так употребляется в цитатах из писателей,  с
которыми я спорю, но сам я предпочел для  целей  моей  аргументации  термин:
безотносительный (Non-relative) и вовсе не являюсь  приверженцем  заключений
об абсолютном, как о том, что одинаково обнимает собою и  субъект  и  объект
Безотносительное, о котором у меня идет речь, следует  скорее  понимать  как
совокупность  всего  бытия   за   изъятием   лишь   того,   что   составляет
индивидуальное сознание, представляющееся нам в форме отношения. Если  бы  я
употреблял то слово как бы в гегелевском его значении, разумея под ним того,
кто мыслит, и то, что составляет предмет мышления, и если бы я  трактовал  о
порядке вещей не в мире явлений, а в мире нуменов, то приведенное возражение
было бы для меня фатальным. Но задача моя заключалась просто  в  том,  чтобы
формулировать  порядок  вещей,  являющихся  под  относительными  формами,  и
упомянутая выше  антитеза  -  безотносительное,  будучи  подразумеваема  при
представлении об относительном,  есть  то,  что  при  всяком  акте  мышления
находится вне и за пределами его, а вовсе не то, что содержится в нем. Далее
надо заметить,  что  это  безотносительное,  о  котором  идет  речь,  как  о
необходимом   дополнении   относительного,   признается   у   меня   не   за
представление, а за сознание; а я в различных местах проводил  резкую  грань
между теми образами сознания, которые, имея  известные  границы  и  создавая
собственно мысль, подлежат законам мышления, - и тем родом сознания, которое
продолжается даже тогда, когда предел отодвинут до последней  возможности  и
раздельная мысль постепенно исчезает.
     Здесь является возможность сделать возражение на критику г-на Мартино -
именно:  если  в  силу  необходимости,  вытекающей  из   условий   мышления,
относительное заключает уже в себе предположение о безотносительном  и,  для
полноты антитезы, требуется дать представление о  безотносительном,  то  для
целей того  неопределенного  мышления,  какое  единственно  здесь  только  и
возможно, вполне достаточно, чтобы безотносительное  было  представлено  как
сознание,  хотя  и  неопределенное,  но  положительное.  Посмотрим  же,  что
неизбежно происходит, когда мысль занята этим конечным вопросом.
     В  одной  из  предшествующих  частей  моего   рассуждения,   вызвавшего
настоящую критику, я имел в виду разными путями показать,  что,  анализируем
ли  мы  продукт  мышления  или  его  процесс,  мы  безразлично  приходим   к
заключению, что неизменно "мышление заключает в  себе  отношение,  различие,
подобие"; и что даже из природы самой жизни мы можем заключить, что "так как
мышление есть установление отношений, то мысль вообще и  не  может  выражать
ничего, кроме отношений". Но что должно  быть,  если  мысль,  подлежа  этому
закону, занимается конечной тайной? Постоянно устанавливая  отношение  между
терминами, мысль предполагает, что оба термина должны быть более  или  менее
определенными, и, коль скоро один из  них  оказывается  неопределенным,  все
отношение делается также неопределенным и мысль становится неясной.  Покажем
это на величинах. Положим, я  думаю  о  дюйме  и  о  футе,  имея  достаточно
определенную идею о том и о другом, я  буду  иметь  достаточно  определенную
идею и об отношении их между собою, но вот вместо фута  я  возьму  милю;  и,
будучи способен представить себе милю гораздо менее определенно, чем фут,  я
уже не могу представить себе с такой же отчетливостью отношение между дюймом
и милей, не могу я различить его в мысли так же ясно и  от  отношения  между
дюймом и двумя милями, как могу мысленно различить отношение между дюймом  и
одним футом и отношение между дюймом и двумя футами. Далее, если я попытаюсь
представить  мысленно  отношение  между  дюймом  и  240  000  миль   т.   е.
расстоянием, отделяющим нас от Луны, или отношение между дюймом и 93 000 000
миль, составляющими расстояние от Земли до Солнца, то прежде всего окажется,
что расстояния эти, непостижимые практически, представляются для меня не чем
иным, как только числами, для которых  я  не  могу  создать  соответственных
идей, вместе с тем и отношение между дюймом и любым из этих расстояний также
становится непостижимым практически.
     Таким образом, мы оказываемся отчасти  несостоятельными,  имея  дело  с
отношениями между конечными величинами, когда одна из них очень  велика,  но
ясно, что несостоятельность  эта  становится  полной,  когда  одна  из  этих
величин  не  может  вовсе  уложиться  в  какие-либо  границы.  Если   нельзя
представить себе один из  терминов,  то  вместе  с  этим  и  само  отношение
становится непредставляемым. Тем не менее в данном случае следует  заметить,
что отношение, принимая почти бессодержательную  форму,  все-таки  сохраняет
некоторый количественный характер. Еще возможно различить, что оно относится
к представлениям о протяжении, а не к представлениям о силах или о  времени,
и лишь в этом смысле оно остается  неясным  отношением.  Но  посмотрим,  что
будет, когда один из  терминов  отношения  не  только  не  является  простой
величиной,   имеющей   известные   определенные   пределы,   и    когда    о
продолжительности его не только нельзя указать, где ее начало и  где  конец,
но когда даже самое существование его не  может  быть  установлено?  Другими
словами, что должно произойти, когда одного  из  терминов  отношения  нельзя
себе представить не только количественно, но  и  качественно?  Ясно,  что  в
подобном  случае  мы  не  можем  считать  этого  отношения  принадлежащим  к
какому-нибудь особенному роду отношений,  нет,  оно  тогда  просто  отпадает
полностью Когда один из  терминов  его  делается  совершенно  непознаваемым,
закон мышления не может быть тут более прилагаем как потому, что этот термин
не может быть представлен, так и потому, что само отношение  не  может  быть
составлено.  А  это  значит,  что  закон  мышления,  по  которому   величины
противоречащие познаются из их взаимного  отношения,  не  имеет  силы,  коль
скоро мысль пытается перейти предел относительного, однако при такой попытке
мысль все же должна сообразоваться с упомянутым законом, -  должна  хотя  бы
некоторым   смутным   актом   сознания   прочно   установить    понятие    о
безотносительном, затем, подобным же смутным образом, -  и  отношение  между
безотносительным и относительным. Стало быть, в коротких  словах  мой  ответ
Мартино заключается  в  том,  что  неразрешимые  трудности,  на  которые  он
указывает, возникают в данном случае, как и во всяком  другом,  оттого,  что
мысль прилагается к тому, что лежит вне сферы мышления, а когда мы стараемся
перейти за  пределы  феноменальных  проявлений  к  конечной  реальности,  то
принуждены символизировать ее при помощи тех материалов,  какие  даются  нам
феноменальными проявлениями; таким образом, мы должны символизировать  связь
между конечной реальностью и ее проявлениями, как будто она  родственна  тем
связям, которые существуют между  самими  явлениями.  Истина,  которую  лишь
слегка намечает г-н Мартино в своей  критике,  гласит,  что  закон  мышления
оказывается несостоятельным, если являются  несостоятельными  сами  элементы
мышления;  и  это  заключение  совершенно  соответствует  общим  воззрениям,
защищаемым мною. Я продолжаю считать действительным  сказанное  мною  против
Гамильтона  и  Манселя,  что,  на  основании   их   собственного   принципа,
относительное мыслится как таковое лишь  при  условии  противоположения  его
некоторой сущности, поставленной, хотя и не ясно, вторым термином отношения,
хотя и неопределенного, но доступного мысли; и  с  моей  стороны  совершенно
последовательно  считать,  что  в  том  усилии,  которое   мысль   неизбежно
употребляет для того, чтобы выйти за пределы собственной  сферы,  не  только
продукт мысли представляется лишь смутным символом продукта,  но  и  процесс
мысли становится лишь смутным символом процесса; а потому нельзя утверждать,
что в данном случае предикаты вытекают из закона мышления.
     Я с удобством могу закончить это  возражение  контркритикой.  К  прямой
защите положения  пусть  присоединится  еще  косвенная,  путем  указания  на
несостоятельность противоположного положения. Приведенная критика  учения  о
непознаваемой  сущности  (являющейся  нам  в  феноменах)  предпринята  г-ном
Мартино в интересах разделяемой доктрины, в  силу  которой  сущность  эта  в
значительной степени познаваема. Мы оба совершенно одинаково  признаем,  что
существует несокрушимое сознание,  что  за  видимостью  существует  какая-то
Сила; но, в то время как, по моему убеждению, Сила эта не может быть  объята
формами мысли, по мнению м-ра Мартино, возможно, оставаясь последовательным,
приписать этой Силе некоторые атрибуты  личности,  -  разумеется,  не  такие
конкретные человеческие черты, какие приписывались в прошлые времена, но, во
всяком случае, человеческие черты самого отвлеченного  и  высокого  разряда.
Общий взгляд его таков: материю  он  рассматривает  как  нечто  существующее
независимо; точно так же независимы, по его мнению,  те  первичные  качества
вещества, "которые неотделимы от самой идеи  этого  вещест