я рассмотреть проводники,  через  которые
центры эти получают сведения  и  сообщают  приказания.  В  наименее  сложных
обществах, как и в наименее сложных организмах, нет никакого посредствующего
аппарата (internuncial apparatus  -  как  Гонтер  назвал  нервную  систему).
Следовательно, впечатления могут распространяться только медленно от единицы
к единице по всей массе тела.  Но  то  же  прогрессивное  совершенствование,
которое в животной организации проявляется введением узлов или управительных
центров, проявляется и введением нервных нитей, через которые узлы принимают
и сообщают впечатления и таким  образом  управляют  отдельными  органами.  В
обществах происходит то же  самое.  После  долгого  периода,  в  продолжение
которого  сношения  управительных  центров  с  различными  частями  общества
совершаются разными  другими  средствами,  является  наконец  посредствующий
аппарат, сходный с  подобным  же  аппаратом  индивидуальных  тел.  Сравнение
телеграфных проволок с нервами всем знакомо. Но применимость этого сравнения
простирается  далее,  нежели  обыкновенно   предполагают.   Так,   во   всем
позвоночном подразделении животного царства главные пучки нервов  расходятся
от позвоночной оси, рядом с главными артериями; точно  таким  же  образом  и
наши группы телеграфных проволок проводятся по сторонам наших железных дорог
Но самая поразительная аналогия еще впереди.  В  каждый  значительный  пучок
нервов, при  выходе  его  из  оси  тела  вместе  с  артерией,  входит  ветвь
симпатического нерва,  которая,  следуя  за  артерией  в  ее  разветвлениях,
регулирует  ее  диаметр  и  управляет  протоком  крови,  смотря  по  местным
потребностям. Таким же образом и в группе  телеграфных  проволок,  тянущихся
вдоль  каждой  железной  дороги,  есть  одна  проволока,   назначенная   для
регулирования движения по линии, -  для  замедления  или  ускорения  протока
пассажиров  и  товаров,  смотря  по  требованиям  местных  условий.   Весьма
вероятно, что с полным развитием нашей покуда еще находящейся в младенческом
состоянии телеграфной системы откроются и другие аналогии.
     Итак,  вот  общий  очерк  доказательств,  оправдывающих  доведенное  до
мелочей сравнение обществ с живыми организмами. Что те и  другие  постепенно
увеличиваются в массе своей, мало-помалу осложняются, а части  их  в  то  же
время приходят в большую взаимную зависимость, что те  и  другие  продолжают
жить как целые, между тем как  поколения  составляющих  их  единиц  одно  за
другим появляются и исчезают, - все это поразительные  особенности,  которые
проявляются политическими телами наравне со всеми живыми телами и в  которых
оба рода тел, сходясь между собой, разнятся от всех прочих явлений.  Проводя
сравнение до мелочей, мы находим, что эти крупные аналогии влекут  за  собой
множество мелких, гораздо более тесных, нежели  можно  бы  ожидать.  К  этим
сближениям мы бы охотно прибавили еще и другие. Мы надеялись сказать кое-что
о различных типах социальной организации и о социальных метаморфозах, но нам
не дозволяют этого пределы статьи.

VIII ПРОИСХОЖДЕНИЕ КУЛЬТА ЖИВОТНЫХ

        (Напечатано первоначально в "Forteightly Review", май 1870 г.)

     Новые труды г-на  Мак-Леннана  о  культе  животных  и  растений  немало
способствовали выяснению этой весьма темной области. Следуя в данном случае,
как  и  раньше  по  другим  вопросам,  научному  методу  сравнения  явлений,
замечаемых у современных нецивилизованных  народов,  с  остатками  преданий,
сохранившихся  у  народов  цивилизованных,  он  сделал   гораздо   понятнее,
сравнительно с прежним, как те, так и другие явления.
     Мне кажется, однако, что г-н Мак-Леннан дает лишь весьма неопределенный
ответ на один из существеннейших вопросов - каким образом возник этот  культ
животных и растений? В самом деле, в своей  заключительной  статье  он  явно
оставляет эту задачу неразрешенной, он говорит, прося это особенно заметить,
что "не предлагает гипотезы, разрешающей вопрос о происхождении тотемизма, а
лишь гипотезу, разъясняющую отчасти культ  животных  и  растений  у  древних
народов" Так что мы можем все-таки спросить  почему  же  дикие  племена  так
часто обращают в фетишей животных, растения и другие предметы? Что  побудило
такое-то племя приписывать особые  священные  свойства  одному  существу,  а
другое племя - другому? Если  на  эти  вопросы  ответят,  что  каждое  племя
считает себя происходящим  от  предмета  своего  поклонения,  то  сейчас  же
потребуется ответить на  следующий  вопрос:  в  силу  чего  появилась  такая
странная фантазия? Если бы это встречалось  лишь  в  единичных  случаях,  мы
могли бы отнести их к какой-нибудь прихоти или случайной иллюзии. Но раз оно
является, как это и есть на самом  деле,  в  разнообразнейших  видах,  среди
стольких некультурных племен, в различных частях света  и  оставило  немалые
следы в суевериях вымерших культурных народов, то мы не можем уже  допустить
какой-либо специальной или исключительной причины. Мало того, общая причина,
какая бы она ни была, может быть допущена лишь в той мере, поскольку она  не
отрицает у первобытного человека  разума,  по  своему  характеру  совершенно
подобного  нашему.   Изучая   курьезные   верования   дикарей,   мы   готовы
предположить, что ум у них не  такой  же,  как  наш.  Но  это  предположение
недопустимо. При том запасе сведений, каким  обладает  первобытный  человек,
при том несовершенстве словесных символов, каким он пользуется в разговоре и
мышлении, заключения, обыкновенно делаемые им, являются наиболее  разумными,
судя относительно. Таков будет наш постулат; и, исходя из  этого  постулата,
мы спросим, каким образом первобытные племена приходили так часто,  если  не
всегда, к верованию, что они происходят от животных, растений  или  даже  от
неодушевленных предметов? На это я и надеюсь дать  здесь  удовлетворительный
ответ.
     Предположение, из  которого  исходит  г-н  Мак-Леннан,  что  поклонение
фетишам предшествовало культу антропоморфических богов, может быть  признано
мной лишь отчасти. Оно справедливо в известном смысле, но  не  вполне.  Если
слова "боги" и "культ" принимать в их обыкновенном определенном значении, то
высказанное предположение - справедливо; но  если  расширить  значение  этих
слов и включить сюда самые первоначальные смутные представления, из  которых
развились уже определенные идеи о божествах и о культе, то  я  полагаю,  что
сделанное предположение - неверно. Первоначальная форма всякой религии - это
умилостивление  скончавшихся  предков,   которые   предполагаются   все-таки
существующими  и  способными  причинить  благо  или  зло   своим   потомкам.
Подготовляясь к дальнейшему исследованию принципов социологии,  я  несколько
лет тому назад тщательно расследовал представления,  распространенные  среди
простейших  человеческих  обществ,  и   наблюдения   различного   рода   над
всевозможными некультурными племенами заставили меня  прийти  к  заключению,
согласующемуся с тем, что было недавно высказано в этом журнале  профессором
Гексли, а именно: "Дикарь, воображающий, что тело покинуто обитавшим  в  нем
деятельным существом, предполагает, что активное существо это  не  перестает
еще жить;  чувства  и  мысли,  возникающие  у  дикаря  по  этому  поводу,  и
составляют основу  его  суеверий.  Всюду  мы  находим  ясно  выраженное  или
подразумеваемое верование, что каждый человек - двойствен, и когда он умрет,
то его другое "я" - останется ли оно тут же, близ него, или отойдет вдаль  -
может, во  всяком  случае,  возвратиться  к  нему  и  сохраняет  способность
причинять  вред  своим  врагам  и  оказывать  помощь  друзьям  {  Критически
относящийся к делу читатель может сделать одно возражение:  если  предлагать
рационалистическое объяснение относительно культа животных, то каким образом
такое объяснение может опираться на  признании  верования  в  духов  умерших
предков, - верования, которое само по себе требует не  меньших  разъяснений?
Конечно, тут обнаруживается значительная брешь в  моей  аргументации,  но  я
надеюсь, что буду в состоянии со  временем  пополнить  ее.  Пока  же,  между
многими данными, способствующими обобщению приведенного  верования,  я  могу
лишь вкратце указать на некоторые главнейшие пункты. 1) Весьма возможно, что
тень,  следовавшая  всюду  за  дикарем,  шевелившаяся  всякий  раз,  как  он
шевелился, могла в значительной мере породить у него  смутную  мысль  о  его
двойственности. Достаточно посмотреть,  какой  интерес  возбуждают  в  детях
движения их тени и припомнить, что в первобытном  состоянии  тень  не  могла
быть истолкована как  отсутствие  света:  на  нее  смотрели  как  на  особое
существо; достаточно допустить, что дикарь весьма легко мог смотреть на тень
как на нечто обособленное и составляющее часть его самого. 2) Гораздо  более
определенная мысль такого же рода могла возникнуть при отражении в воде лица
и  фигуры  первобытного  человека.  Этот  образ  ведь  передавал   еще,   по
обыкновению, все его формы, окраску, движения и гримасы. Припомним еще,  что
дикарь зачастую противится рисованию портрета  с  него,  полагая,  что,  кто
снимет с него портрет", тот отнимет и частицу его существа; тогда мы увидим,
насколько вероятно будет допустить в нем мысль, что его двойник в воде  есть
реальное существо, принадлежащее до некоторой степени  ему  самому.  3)  Эхо
также  весьма   немало   способствовало   утверждению   в   этой   мысли   о
двойственности, явившейся иным путем. При неспособности понять  естественное
происхождения эха первобытный человек  по  необходимости  приписывал  отзвук
живому существу, которое дразнило и увертывалось от его поисков.  4)  Мысли,
внушавшиеся теми или  иными  физическими  явлениями,  оказывались,  впрочем,
имеющими лишь второстепенное значение; укоренялась же вера  в  существование
второго  "я",  собственно,  благодаря  видению  снов.  Различие,  так  легко
делаемое нами между жизнью во сне и наяву, распознается дикарем лишь  весьма
смутным образом. Во  всяком  случае,  он  не  в  состоянии  объяснить  точно
улавливаемое им различие. Когда он  просыпается  и  рассказывает  всем,  кто
видел его спокойно спавшим, где он сейчас побывал и что он  там  сделал,  то
его грубый язык не  в  состоянии  установить  различия  между  тем,  что  он
действительно видел и что видел во сне, между его  настоящими  действиями  и
теми,  что  ему  приснились.  Вследствие  таких  неточностей  языка   дикарь
оказывается не только не  в  состоянии  правильно  растолковать  другим  эту
разницу, но и сам не в силах верно представить ее себе. Таким  образом,  при
отсутствии понимания с обеих сторон и он сам, и те, кому он  рассказывает  о
своих приключениях, приходят к тому убеждению, что его другое "я" уходило от
него прочь и вернулось назад лишь  при  его  пробуждении.  Такое  верование,
встречаемое нами у различных существующих  ныне  диких  племен,  встречается
равным образом и в преданиях современных культурных народов.  5)  Понятие  о
втором "я", способном уходить и возвращаться, находит неопровержимое, должно
быть, для дикаря подтверждение при случаях ненормальной  потери  сознания  и
умственных расстройствах, случающихся иногда среди членов их трибы  Человек,
упавший в обморок и не могший тотчас же прийти  в  себя  (заметьте  значение
наших собственных выражений "прийти в себя" и пр. ), как приходит,  положим,
в сознание спящий, представляется им в таком состоянии, как будто второе "я"
на некоторое время совсем ушло прочь от человека и его не  могут  дозваться.
Еще более продолжительное отсутствие второго "я" обнаруживается при  случаях
апоплексии, каталепсии и других формах приостановленной жизни. Здесь  целыми
часами другое "я"  упорно  остается  вдали  и  по  возвращении  отказывается
сказать, где оно было.  Далее,  новое  еще  подтверждение  дал  какой-нибудь
эпилептический субъект, в теле которого, во  время  отсутствия  его  второго
"я", поселился неведомый враг, - ведь как же иначе могло бы  случиться,  что
его второе "я", по возвращении, отзывалось  полным  неведением  о  том,  что
сейчас делалось с его телом? И это предположение, что тело бывает "одержимо"
каким-то  другим  существом,   подтвердилось   явлениями   сомнамбулизма   и
сумасшествия 6)  В  таком  случае  какое  же  неизбежное  толкование  должно
возникнуть  у  дикарей   относительно   смерти?   Второе   "я"   обыкновенно
возвращалось после сна,  напоминающего  смерть.  Оно  возвратилось  и  после
обморока, напоминающего  смерть  еще  более,  оно  возвратилось  даже  после
оцепенелого состояния каталепсии, которое чрезвычайно походит на смерть!  Не
возвратится ли оно и после этого еще более продолжительного состояния  покоя
и оцепенелости? Разумеется, это очень возможно и даже вероятно.  Другое  "я"
мертвого человека отошло от него на долгое время,  но  оно  все-таки  витает
где-то вблизи или вдалеке, оно может во всякий момент возвратиться  назад  и
сделать все, что, по словам покойного, он намерен был раньше сделать. Отсюда
различные погребальные обряды,  помещение  оружия  и  разных  драгоценностей
рядом с телом умершего, ежедневное доставление ему  пищи  и  пр.  Я  надеюсь
впоследствии показать, что при том знании фактов, какое имеет дикарь, -  это
толкование самое разумное, к какому он мог прийти Позвольте мне здесь,  лишь
в доказательство того, как явственно факты подтверждают подобный  взгляд  на
вещи, представить одну из многих его иллюстраций "Церемонии, с которыми  они
(ведды) вызывают их (тени умерших), немногочисленны и  весьма  просты  Самая
обыкновенная - следующая в  землю  втыкается  вертикально  стрела  и  ведда,
медленно танцуя вокруг нее, поет следующее заклинание, почти музыкальное  по
своему ритму:

     "Ма miya, ma miy, ma deya.
     Topang Koyihetti, mittigan yandah?"
     "Мой покойник, покойник мой, бог!
     Где-то теперь ты скитаешься?"

     Это  заклинание  применяется,  по-видимому,  при  всех  случаях,  когда
требуется  вмешательство  гениев-покровителей,  -   во   время   засухи,   в
приготовлениях к охоте и пр. Иногда, в последнем случае, обещается покойнику
часть мяса и принесенной добычи в виде благодарственной жертвы,  если  охота
окажется удачной; все верят при этом, что духи явятся им во сне  и  откроют,
где надо охотиться. Иногда ведды приготовляют  заранее  пищу,  ставят  ее  в
высохшем русле реки или в каком-нибудь  другом  уединенном  месте,  а  затем
вызывают по имени  своих  скончавшихся  предков  "Придите  и  разделите  эту
трапезу, поддержите нас, как вы делали это при жизни' Придите, где б  вы  ни
находились - на дереве ли, на скале, или в чаще, - придите!" И  они  танцуют
вокруг сложенной жертвы, то  напевая,  то  выкрикивая  заклинания"  (Бэли  в
"Transactions of the Ethnological Society", London, э 5, ii, p. 301-302).}
     Но каким  же  образом  из  желания  умилостивить  эту  вторую  личность
умершего человека (слова "призрак" и "дух" иногда приводят к недоразумениям,
так как дикарь убежден, что вторичное существо появляется в форме  не  менее
осязаемой, нежели первое "я"), - каким образом может отсюда возникнуть культ
животных,  растений  и  неодушевленных  предметов?  Очень   просто.   Дикари
обыкновенно различают друг друга по именам, которые или прямо  указывают  на
какое-нибудь личное их свойство, на  факт  личной  жизни,  или  же  отмечают
сходство, замеченное в характере человека, с каким-нибудь  хорошо  известным
им предметом. Такое возникновение личных имен, прежде чем появились фамилии,
неизбежно. Как легко это делается, мы сами убедимся, припомнив, что и теперь
фамилия заменяется иногда первоначальной своей формой, даже когда в  этом  и
нет больше надобности. Я  укажу  не  только  на  тот  крупный  факт,  что  в
некоторых местностях Англии, как, например, в округах, выделывающих  гвозди,
прозвища составляют общее явление, фамилии же не особенно в ходу; я  сошлюсь
вообще на этот распространенный обычай  как  среди  детей,  так  и  взрослых
Грубый человек  легко  может  сделаться  известным  под  кличкой  "медведь";
хитрого малого назовут "старой лисицей"; лицемера -  "крокодилом".  Названия
растений тоже опять прилагаются к  людям.  Например,  рыжеволосый  мальчуган
зовется "морковкой" среди его товарищей-школьников. Нет  даже  недостатка  в
прозвищах, заимствованных из области неорганических тел и  агентов:  возьмем
хотя бы прозвище, данное Карлейлем старшему Стерлингу,  -  "Капитан  Вихрь".
Итак, в самом  первобытном,  диком  состоянии  эти  метафорические  прозвища
давались по большей части сызнова при каждом новом поколении, и  так  должно
было действительно происходить до тех пор, пока  не  утвердились  какие-либо
родовые названия. Я говорю, по большей части, потому что бывали и исключения
в случаях, относящихся к людям, которые отличились чем-нибудь. Если  "Волк",
стало быть знаменитый в бою, сделается ужасом соседних племен и  властелином
в своем собственном племени, то его сыновья, гордые своим происхождением, не
упустят случая отметить тот факт, что они  происходят  от  "Волка".  Они  не
пожелают, вдобавок, чтобы этот факт был забыт и  остальными  членами  трибы,
трепетавшими  некогда  перед  "Волком",  стало  быть,   имеющими   некоторое
основание  трепетать  и  перед  его  сыновьями.  Смотря  по   могуществу   и
знаменитости "Волка", подобная гордость и стремление вселять страх  перейдут
к его правнукам и праправнукам, равно как и к тем, над  которыми  они  будут
властвовать, все потомки будут стараться сохранить воспоминание о  том,  что
их предок был "Волк". Если затем случится как-нибудь, что эта господствующая
семья послужит основой для нового племени, то члены его станут уже  известны
между своими и чужими под названием "Волков".
     Нам не к  чему  ограничиваться  заявлением,  что  передача  прозвищ  по
наследству может иметь место, - есть доказательство, что  она  действительно
существует. Как прозвища по названиям животных, растений и других  предметов
даются и теперь между нами, так между нами  же  происходит  и  унаследование
прозвищ потомством. На один из таких примеров я натолкнулся лично, в области
Западной Шотландии, в имении моих друзей, у  которых  я  нередко  гостил  по
нескольку недель осенью. "Возьмите молодого Крошека", - отвечал мне зачастую
хозяин на мой вопрос, кто пойдет со мною ловить семгу.  Старшего  Крошека  я
хорошо знал и полагал, что это имя, прилагавшееся к нему и всем его  родным,
представляет его фамилию. Однако  через  несколько  лет  я  узнал,  что  его
настоящая фамилия была Камерон, но отец его был прозван Крошек, по имени его
усадьбы, в отличие от других Камеронов, служивших в тех же местах; дети  его
также усвоили данное прозвище для отличия от других. Хотя здесь, как  вообще
в Шотландии, прозвище произошло от названия резиденции, но если бы оно  было
дано и по имени какого-либо животного, процесс  остался  бы  тот  же  самый.
Унаследование его произошло таким же вполне  естественным  образом.  Нам  не
придется ставить наш вывод в зависимость от этого звена в цепи доказательств
Есть и другие факты, на которые  мы  можем  опереться.  Г-н  Бэте,  в  своем
сочинении "Naturalist on the River Amazons" (Натуралист на Амазонской  реке;
2-е издание, стр. 376), описывает трех метисов, которые сопровождали  его  в
охотничьей экскурсии, и говорит: "Двое из них  были  братья  по  имени  loao
(Иван) и Зефирино Джабути. Джабути, что значит "Черепаха",  было  прозвищем,
данным их отцу за его медленную походку, и, как водится в этой  стране,  оно
перешло в виде фамилии ко всему его роду". Можно  прибавить  еще  сообщение,
сделанное г-ном Уоллесом относительно той же самой  страны,  а  именно,  что
одно из племен на реке Изанна зовется "Джурупари" (Дьяволы), другое прозвано
"Утками", третье - "Звездами", четвертое - "Маниока". Сопоставляя вместе два
эти  заявления,  можно  ли  еще  сомневаться  в