происхождении  такого  рода
племенных названий. Пусть только "Черепаха" сделается достаточно  знаменитым
(при этом нет необходимости  в  каком-нибудь  действительном  превосходстве,
довольно  иногда  и  выдающихся  гадких  свойств)  -  и   вот   традиция   о
происхождении от него, поддерживаемая самими его потомками,  если  он  стоял
выше других, или их злонамеренными  соседями,  если  он  стоял  ниже,  может
обратиться в родовое прозвание {После того как вышеприведенные страницы были
написаны, мое внимание было привлечено одним местом у сэра Джона Леббока,  в
приложении ко второму изданию его "Доисторических времен" Он указывает здесь
на  подобное  же  происхождение  племенных  названий  и  говорит  следующее:
"Пытаясь объяснить культ животных, мы должны помнить, что имена очень  часто
бывают  заимствованы  от  них.  Дети  и  сторонники  человека,   прозванного
"Медведем" или "Львом", пожелают сделать это имя племенным названием. Отсюда
и самое животное сначала почитается, потом  боготворится".  О  происхождении
этого культа, однако, сэр Джон  Леббок  не  дает  специального  разъяснения.
По-видимому,  он  склонен  к  убеждению,  молчаливо   усвоенному   и   г-ном
Мак-Леннаном, что культ  животных  возник  из  первоначального  фетишизма  и
представляет более развитую его форму. Я, как сейчас  выяснится,  смотрю  на
его происхождение иначе.}.
     Однако, заметят мне, пожалуй, это все-таки не  объясняет  возникновения
культа животных Совершенно  верно;  остается  еще  выделить  третий  фактор.
Допустив веру в посмертное существование второго "я",  которое  принадлежало
скончавшемуся  предку  и  которое  должно  быть   умилостивляемо;   допустив
переживание его метафорического  имени  среди  его  внуков  и  правнуков,  -
необходимо еще, чтобы различие между метафорой  и  действительным  существом
изгладилось  из  памяти.  Пусть  в  старинном   предании   утратится   ясное
представление о том факте, что предок был человек, имевший только  прозвание
"Волка". Пусть о нем говорят обыкновенно как  о  волке  -  именно  так,  как
говорили при жизни; и  естественное  недоразумение,  вследствие  буквального
понимания  этого  имени,  даст  в   результате-   во-первых,   убеждение   в
происхождении от настоящего волка, а во-вторых, такое обхождение  с  волком,
какое может его умилостивить и какое приличествует по отношению  ко  второму
"я" скончавшегося предка или какому-нибудь его родственнику, а стало быть, и
другу.
     Что недоразумения подобного рода  легко  могли  возникнуть,  становится
очевидным, когда мы представим  себе  крайнюю  неопределенность  первобытной
речи. "Эти метафоры...  -  как  говорит  профессор  Макс  Мюллер  по  поводу
каких-нибудь ложных толкований иного рода, - становятся простыми названиями,
которые применяются в семейной беседе и понимаются еще,  пожалуй,  дедушкой,
знакомы еще отцу, но уже кажутся странными сыну и непонятны внуку." Итак, мы
имеем полное основание предположить такого рода ложные толкования.  Мы  даже
можем  пойти  дальше;  мы  вправе  сказать,  что  так   наверное   и   было.
Малоразработанные языки не заключают в себе слов, могущих отметить указанное
здесь различие. В наречиях, на которых говорят современные низшие расы, лишь
конкретные предметы и действия находят должное выражение. Австралийцы  имеют
названия для всякого рода деревьев, но не имеют слова для  понятия  "дерево"
вообще, независимо от его вида; и, хотя некоторые исследователи уверяют, что
их словарь не вполне лишен родовых названий, все-таки  крайняя  бедность  их
языка вне сомнения. То же самое и тасманийцы. Доктор Миллиган  говорит,  что
"они  обладают  лишь  весьма  ограниченной  способностью  к  абстракции  или
обобщению. Они не имеют слов для выражений отвлеченных понятий. Для  каждого
отдельного вида гуттаперчевого дерева, кустарника и пр. они имеют  названия,
но не имеют  слова,  соответствующего  понятию  "дерево".  Они  также  не  в
состоянии выразить и отвлеченных  свойств,  как:  твердый,  мягкий,  теплый,
холодный, длинный, короткий, круглый и пр.; вместо  "твердый"  они  говорят:
"как камень", вместо "высокий" - "длинные ноги" и т.  п.;  вместо  "круглый"
они говорят: "как шар" или "как луна" и т.  п.;  при  этом  они  обыкновенно
присоединяют действие к слову, подтверждают  его  каким-либо  жестом,  чтобы
быть вполне понятыми" {Proceedings of the Royal Society of Tasmania, ii., p.
280-281.}. Итак, даже  допустив  все  здесь  сказанное  (что  представляется
несколько трудным, так как  свойство  "длинный"  было  признано  не  имеющим
обозначения в отвлеченном смысле, а между тем оно приведено далее как эпитет
к конкретному понятию в  выражении  "длинные  ноги"),  очевидно,  что  такой
несовершенный  язык  не  может  передать  понятия  об  имени  как  о  чем-то
обособленном  от  предмета;  а  еще  менее  может  он  выразить  самый   акт
наименования. Сначала  необходимо  обычное  применение  таких  до  некоторой
степени абстрактных слов, которые применяются ко всем  предметам  известного
класса, и тогда только может возникнуть понятие  об  имени,  символизирующем
символы других слов- и это понятие об  имени,  с  присущим  ему  абстрактным
характером, может быть уже долго  в  ходу,  прежде  нежели  появится  глагол
"именовать". Стало быть, люди  с  подобной  грубой  речью  не  могут  хорошо
пересказать предания о предке, прозывавшемся "Волком", - так. чтобы отличить
его при этом от настоящего волка. Дети и внуки, видавшие  этого  предка,  не
будут еще введены в заблуждение, но у дальнейших поколений,  ведущих  начало
от "Волка", неминуемо  возникнет  мысль,  что  родоначальником  у  них  было
животное, известное под  этим  именем.  Все  мысли  и  чувства,  естественно
зарождающиеся, как указано выше, по поводу верования, что умершие родители и
деды еще живы и готовы, при их ублаготворении, оказывать дружескую поддержку
потомкам, - все это будет распространено на действительную волчью породу.
     Прежде чем перейти к дальнейшим выводам из  этого  главного  положения,
позвольте мне указать, как удачно оно  объясняет  не  только  простой  культ
животных, но также и поверье, весьма разнообразно  иллюстрируемое  в  старых
легендах,  что  животные  способны  проявлять  дар   человеческой   речи   и
человеческих мыслей и действий. Мифологии полны рассказами о зверях,  птицах
и рыбах, игравших разумную роль в  человеческих  делах;  о  тварях,  которые
покровительствовали некоторым людям, предупреждая их,  руководя  и  оказывая
поддержку; других же обманывали на словах  или  каким-нибудь  иным  образом.
Очевидно, что все эти предания, как и россказни о похищении женщин животными
и о выкармливании ими детей, найдут свое настоящее место в  ряду  следствий,
проистекающих из обычного ложного понимания, которое мною отмечено.
     Вероятность предложенной гипотезы усиливается,  когда  мы  увидим,  как
удачно  она  применяется  к  культу  иного  рода  предметов.   Убеждение   в
действительном происхождении от животного, как оно ни кажется нам  странным,
во всяком случае, не противоречит мало  исследованным  еще  наблюдениям  над
дикарями; их могут навести на эту мысль разные метаморфозы  растительного  и
животного  царства,  по-видимому,  такого  же  характера.  Но  была  ли  ему
какая-нибудь   возможность   дойти,   например,   до    такого    курьезного
представления, что родоначальником его племени было солнце,  или  луна,  или
звезда какая-либо? Никакие наблюдения над окружающими  явлениями  ничуть  не
наводят на мысль о  подобной  возможности.  Но  при  унаследовании  прозвищ,
которые впоследствии приняты были ошибочно за название предметов, от которых
они произошли, - может легко явиться подобное  убеждение;  оно  явится  даже
наверное. Что названия небесных тел служат нередко метафорическими именами у
некультурных народов - это стоит вне сомнения. Разве и мы сами  не  называем
выдающегося  певца  или  актера  звездою?  И  разве  в  поэмах  у  нас   нет
многочисленных уподоблений мужчин и  женщин  то  солнцу,  то  луне?  Так,  в
"Бесплодных усилиях любви" принцесса  называется  "грациозною  луною",  а  в
"Генрихе VII" мы находим "два солнца славы, два ярко  блещущих  светила  меж
людей".  Разумеется,  и  первобытные  народы  подобным  же  образом   готовы
отзываться о своем вожде, отличившемся в успешном бою.  Когда  мы  подумаем,
как сильно прибытие победоносного воина должно было действовать  на  чувства
его соплеменников; как оно разгоняло все мрачные тучи  и  озаряло  все  лица
весельем, - тогда  мы  увидим,  что  сравнение  вождя  с  солнцем  совершено
естественно. И в первобытной речи это сравнение могло быть делаемо, но здесь
прямо называли героя солнцем. Как в прежних случаях, затем могло  случиться,
что, при смешении метафорического  имени  с  названием  предмета,  потомство
вождя стало признаваться и им самим, и другими за  детей  и  внуков  солнца.
Вследствие  этого  -  отчасти  на  основании  действительного  унаследования
характера предка,  отчасти  же  для  поддержания  славы  о  его  подвигах  -
естественно могло оказаться, что солнечное племя  было  признано  наивысшим,
как мы это обыкновенно и видим.
     Происхождение других святынь, столь же, если еще  не  более,  странных,
также  объясняется  при  нашей  гипотезе,  и  необъяснимо  иначе.  Один   из
новозеландских вождей провозглашал своим  родоначальником  соседнюю  большую
гору Тонгариро. Это, по-видимому,  нелепое  убеждение  становится  понятным,
когда мы посмотрим, как легко оно могло возникнуть  из  прозвища.  Разве  мы
сами не говорим иногда, в переносном смысле, о каком-нибудь высоком,  жирном
человеке, что это - гора мяса; а если взять народ, склонный  выражаться  еще
более конкретным образом, разве не могло случиться, что вождь,  отличающийся
своим массивным телом, был прозван высочайшей горой, находящейся у  всех  на
виду. И он ведь возвышался над всеми прочими людьми так же, как эта гора над
окружающими вершинами. Подобный случай не только возможен, но даже вероятен;
а если так, то, стало быть, смешение  метафоры  с  действительным  фактом  и
породило эту удивительную генеалогию.  Другое  представление,  пожалуй,  еще
более курьезное, также находит теперь надлежащее толкование.  Каким  образом
могла явиться у кого-нибудь фантазия, что он ведет  свой  род  от  "Утренней
зари"?  Допуская  даже  крайнее  легковерие  в  соединении  с  самым  пылким
воображением,  все-таки  необходимо  ведь  признавать  предка   каким-нибудь
отдельным бытием; заря же вовсе не имеет ни достаточной  определенности,  ни
относительного постоянства, какие входят в  понятие  о  бытии.  Но  если  мы
припомним, что "Утренняя заря" является естественным  хвалебным  эпитетом  в
честь прекрасной девушки, едва  лишь  начинающей  слагаться  в  женщину,  то
происхождение  странной  идеи,  при  указанной  выше  гипотезе,   становится
совершенно понятным { Впрочем, я узнал впоследствии, что прозвище  "Утренняя
заря", встречаемое в различных местностях, чаще дается при  самом  рождении,
если этот акт произошел на рассвете.}.
     Другое косвенное подтверждение  гипотезы  заключается  в  том,  что  мы
получаем, приняв ее, вполне ясное  представление  о  фетишизме  вообще.  При
воззрениях подобного рода окружающие предметы  и  силы  рассматриваются  как
нечто обладающее более или менее определенным личным  могуществом  по  своей
природе. И  ходячее  объяснение  подобного  взгляда  сводится  к  тому,  что
человеческий разум в первых  стадиях  своего  развития  вынужден  признавать
власть над собою предметов в такой именно форме.  Я  сам  доныне  мирился  с
таким толкованием, хотя всегда с чувством некоторой неудовлетворенности. Эта
неудовлетворенность была, как  я  полагаю,  вполне  основательна.  Указанная
теория едва ли даже может, собственно, называться теорией; это  скорее  лишь
повторение  одного  и  того  же  в  разных  выражениях.  Некультурные   люди
обыкновенно  усваивают  антропоморфические   представления   об   окружающих
предметах, и этот подмеченный факт обращен здесь в теорию, будто  бы  дикари
так и должны  представлять  их  себе  подобным  образом;  это  -  теория,  с
недостаточным, по моему мнению, психическим основанием. С  нашей  теперешней
точки зрения становится очевидным, что фетишизм не первоначальное явление, а
вторичное. Это вытекает почти само собою из того,  что  было  сказано  выше.
Однако позвольте проследить нам все стадии его возникновения. О  тасманийцах
доктор Миллиган говорит: "Имена  мужчин  и  женщин  заимствованы  у  них  от
естественных предметов и происшествий, как, например, кенгуру, гуттаперчевое
дерево, снег, град,  гром,  ветер,  а  также  от  названия  цветов  и  пр.".
Следовательно, окружающие предметы дают начало личным именам и впоследствии,
вышеуказанным путем, принимаются ошибочно сами за родоначальников  тех,  кто
произошел от лиц, прозванных подобным образом; в результате оказывается, что
этим  окружающим  предметам  начинают  приписывать  известного  рода  личные
свойства, подобные человеческим. Тот, у кого по  семейному  преданию  предок
был "Краб", будет представлять  себе  краба  в  виде  существа,  обладающего
скрытой внутренней силой, похожей на его собственную; вера  в  происхождение
от "Пальмового дерева" породит убеждение, что в пальмовом  дереве  гнездится
известного рода сознание. Отсюда, по мере  того  как  животные,  растения  и
неодушевленные предметы или  силы,  давшие  свое  имя  разным  лицам,  будут
становиться  все  более  многочисленными,  что  произойдет  одновременно   с
расширением племени и умножением лиц, требующих отличий один от  другого,  -
вместе с этим и весьма многие окружающие  предметы  приобретут  воображаемые
личные свойства, пока  дело  сведется  наконец  к  тому,  что  сообщает  г-н
Мак-Леннан о фиджийцах: "Растения  и  камни,  даже  всякого  рода  орудия  и
доспехи, горшки и лодки имеют у них душу, которая считается  бессмертной  и,
подобно душе человека, переходит под конец в Мбулю - обычное прибежище  душ,
покинувших тело". Итак, стало быть, при веровании в посмертное существование
второго "я", принадлежавшего  скончавшемуся  предку,  вышеприведенное  общее
положение о ложных представлениях приводит нас далее к совершенно  понятному
толкованию о происхождении явлений фетишизма; мы способны  вдобавок  понять,
каким образом он стремится стать общим и даже всеобщим миросозерцанием.
     Другие казавшиеся необъяснимыми явления также  утрачивают  теперь  свой
загадочный характер. Я говорю о верованиях, выражающихся  в  культе  сложных
чудовищ,  о  самых  невозможных  помесях  животных,  о  фигурах,  наполовину
человеческих, наполовину звериных. Теория фетишизма, как первичного явления,
если бы даже и  признать  ее  справедливой  в  других  отношениях,  не  дает
надлежащего разъяснения в данном случае. Допустим,  предполагаемое  исконное
стремление мыслить обо всех действиях природных сил как о своего рода личных
проявлениях; допустим далее,  что  отсюда  мог  возникнуть  культ  животных,
растений и даже  неодушевленных  предметов;  и  все-таки  явное  затруднение
окажется в том, что появится  таким  образом  культ,  ограничивающийся  лишь
видимыми или наблюдавшимися вещами Каким же образом такое воззрение заставит
дикаря вообразить себе комбинацию из птицы и  млекопитающего,  и  не  только
вообразить, но и почитать ее как Бога. Если мы даже и допустим, что подобная
иллюзия могла быть  вызвана  верой  в  такое  создание,  как  получеловек  и
полурыба, то мы не можем все-таки объяснить преобладания у восточных народов
таких, например, идолов, которые изображают людей с птичьими головами или  с
петушьими ногами, вместо человечьих, или же с головами слонов.
     Но если принять вместе с нами вышеуказанное положение, то возникновение
таких представлений  и  такого  рода  культа  явится  лишь  его  непременным
следствием. Ведь предания хранят память о предках  как  той,  так  и  другой
линии. Положим, человек, прозванный "Волком",  берет  из  соседнего  племени
жену, которая упоминается то  под  именем  животного,  давшего  название  ее
племени, то просто как женщина. И вот может случиться, что  сын  такой  четы
отличится и сам чем-нибудь; тогда молва о нем среди потомства будет гласить,
что он родился от волка и какого-нибудь другого животного  или  от  волка  и
женщины. Недоразумение, возникшее вышеописанным путем,  вследствие  бедности
языка, породит веру в существо, соединяющее в себе атрибуты обоих существ; а
если племя разрастется в  целую  общину,  то  представление  о  такого  рода
существе и сделается предметом культа. Один из  случаев,  приведенный  г-ном
Мак-Леннаном, может быть приведен здесь  в  виде  иллюстрации:  "Предание  о
происхождении дикокаменных киргизов", по их рассказам, "от рыжей борзой и от
одной султанши, имевшей сорок прислужниц, - весьма  давнего  происхождения".
Теперь, если "рыжая борзая"  было  прозвище  какого-нибудь  человека,  очень
быстрого на бегу (знаменитые скороходы и у  нас  получали  иногда  прозвание
"борзых"), тогда и предание  подобного  рода  могло  сложиться  естественным
образом. А после того  как  метафорическое  имя  было  смешано  с  настоящим
названием, мог появиться в результате и  племенной  идол  в  образе  сложной
фигуры, соответствующей укоренившемуся преданию.  Нам  нечего  удивляться  в
таком случае, что мы находим у египтян богиню Пашт, представляющую  из  себя
женщину с львиной головой, или бога  Хар-Хата,  в  виде  мужчины  с  головой
сокола. Вавилонские боги, то в виде человеческой фигуры с  львиным  хвостом,
то в виде человеческого бюста на  рыбьем  туловище,  не  кажутся  нам  более
такими непостижимыми образами. Мы получаем удовлетворительное  объяснение  и
относительно скульптурных  изображений,  представляющих  сфинксов,  крылатых
быков с человечьими головами и пр.; равно  как  и  относительно  преданий  о
кентаврах, сатирах и т. п.
     Вообще древние мифы зачастую приобретают теперь смысл, весьма непохожий
на тот, какой придавался им сравнительными мифологами. Хотя  эти  последние,
может быть, отчасти и правы, но если предыдущие доводы имеют силу,  то  вряд
ли мифологи правы в основных своих взглядах. В самом  деле,  ставя  факты  в
обратном порядке и принимая за второстепенные или придаточные  те  элементы,
которые, по их словам, имеют главное значение, а за первостепенные - те, что
считаются ими за позднейшие вставки, я полагаю, мы  будем  гораздо  ближе  к
истине.
     Общераспространенная теория мифов заключается в том, что  они  возникли
благодаря  обыкновению  символизировать  силы  и  явления  природы  в   виде
человеческих образов и действий. Однако прежде всего можно на это  заметить,
что, хотя символизация такого рода и  распространена  между  цивилизованными
народами, она, однако, чужда расам наименее культурным.  А  между  тем  и  у
современных  дикарей  окружающие  их  предметы,   события   и   происшествия
обыкновенно наводят на мысль о человеческих действиях.  Достаточно  вдобавок
прочесть речь какого-нибудь индийского вождя,  чтобы  заметить,  что  именно
самые первобытные народы именуют  друг  друга  метафорически,  по  названиям
окрестных предметов. Так же метафорически рассказывают они о действиях  друг
друга, как будто это действия иных естественных предметов, а между тем, лишь
допустив преобладание обратного взгляда, древние мифы могут  быть  объяснены
как  результат  первоначальной  склонности  символизировать   неодушевленные
предметы и происходящие в них перемены в виде человеческого существа  и  его
действий.
     Может оказаться при этом и другое подобное же затруднение.  Перемена  в
первоначальной форме  изложения,  из  которого  возник  миф,  явится  именно
переменой противоположного характера сравнительно с формами,  преобладавшими
на  более  ранних   ступенях   лингвистического   развития.   Перемена   эта
предполагает  возникновение  ко