огли себе рано составить идеи о зимах севера. Эти  два  примера
доказывают влияние относительного постоянства явлений на  открытие  законов.
Животные, не возбуждающие у себя на родине никакого удивления своими формами
и привычками, возбуждают, напротив,  в  чужих  краях,  где  они  неизвестны,
удивление, близкое к ужасу, и даже считаются за чудовищ; этот факт может нам
напомнить много других, показывающих, что близость или отдаленность  явлений
обусловливают отчасти порядок, в котором они приводятся к законам. Во всяком
случае прогресс обобщения зависит не только от места, какое занимают явления
в пространстве, но также и от места, какое они занимают во  времени.  Факты,
которые случаются лишь редко или почти  никогда  в  одну  эпоху,  становятся
очень частыми в другую, единственно вследствие прогресса цивилизации. Рычаг,
свойства которого обнаруживаются  в  употреблении  палок  и  оружия,  смутно
понимается  каждым  дикарем:  прилагая  его  к  определенным   работам,   он
предвидит, не ошибаясь, определенные следствия; но колесо и ось, блок и винт
не могут обнаружить  своих  свойств  опытом  или  размышлением,  прежде  чем
прогресс искусств не сделает их более  или  менее  близко  известными.  Теми
различными средствами наблюдения, какие мы получили от наших отцов  и  какие
мы умножили сами, мы приобрели знание большого числа химических свойств, так
сказать  не  существовавших  для  первобытного  человека.   Различные   роды
промышленности, развиваясь, повели нас к открытию новых веществ и  их  новых
применений, что  в  свою  очередь  привело  к  открытию  множества  законов,
неизвестных нашим предкам. Эти и другие подобные им примеры доказывают,  что
собранные материалы, приобретенные приемы и продукты, встречающиеся  лишь  в
более цивилизованных обществах, значительно увеличивают возможность открытия
новых групп отношений и легкость их обобщения,  делая  их  более  доступными
опыту и относительно более частыми. Сверх того,  различные  классы  явлений,
представляемых  самим  обществом,  как,   например,   явления   политической
экономии, становятся в развитых государствах относительно более  частыми,  а
следовательно,  и  более  доступными  познанию,  тогда  как  в  государствах
отсталых явления эти обнаруживаются слишком редко, чтобы отношения  их  были
замечены, или, как то бывает с  государством  совсем  отсталым,  никогда  не
проявляются.
     Очевидно,  что  везде,  если  только  не  вмешивается  никакое   другое
обстоятельство, порядок,  в  котором  познаются  и  устанавливаются  законы,
изменяется со сложностью явлений. В геометрии  свойства  прямых  линий  были
поняты раньше свойств  линий  кривых;  свойства  круга  были  поняты  раньше
свойств эллипса, параболы и  гиперболы;  а  равенства  простых  кривых  были
определены раньше равенства двойных кривых. Тригонометрия  на  плоскости,  в
силу своей простоты, предшествовала сферической тригонометрии,  а  измерение
плоских поверхностей и тел предшествовало измерению  кривых  поверхностей  и
тел. То же самое было и в механике; законы  простого  движения  были  узнаны
раньше законов движения сложного, а законы  прямолинейного  движения  раньше
законов кругового движения. Свойства рычага с равными  плечами  были  поняты
раньше свойств рычагов с неравными плечами, а закон наклонной плоскости  был
формулирован раньше  закона  винта,  к  которому  он  применяется.  В  химии
прогресс шел от тел простых к телам сложным, от неорганических сложных тел к
сложным органическим. И везде, где, как  в  науках  более  высоких,  условия
наблюдения более сложны, мы  можем  еще  яснее  увидеть,  что  относительная
сложность при равенстве всех прочих вещей определяет порядок открытий.
     Также очевидно, что ум  идет  от  конкретных  отношений  к  абстрактным
отношениям и от менее абстрактных к более абстрактным. Счисление, которое  в
своей первобытной  форме  прилагалось  единственно  к  конкретным  единицам,
предшествовало простой арифметике, правила которой прилагаются к абстрактным
числам.  Арифметика,  сфера  которой   ограничена   конкретными   численными
отношениями, также более стара и  менее  абстрактна,  чем  алгебра,  которая
занимается отношениями между этими же отношениями. И точно таким же  образом
операционное вычисление идет позади алгебры как по порядку эволюции,  так  и
по порядку абстракции. В  механике  более  конкретные  отношения  сил,  как,
например, сил, обнаруживающихся в рычаге, в наклонной  плоскости  и  т.  д.,
были открыты раньше более абстрактных отношений, сформулированных  в  законы
анализа и сложения сил, а три абстрактных закона движения,  сформулированные
Ньютоном, были открыты раньше еще более абстрактного закона инерции.  То  же
самое происходило и в физике, и в химии.  Там  также  переходили  от  истин,
смешанных со всякими  обстоятельствами,  от  частных  фактов  и  от  частных
классов  фактов  к  истинам,  освобожденным  от  всех  сопровождающих  их  и
изменяющих  их  обстоятельств,  т.  е.  к  истинам  более  высокой   степени
абстракции.
     Как бы краток и груб ни  был  этот  очерк  интеллектуального  развития,
подкрепленный многими сложными фактами, я осмеливаюсь настаивать  a  priori,
что порядок,  в  котором  познавались  и  устанавливались  различные  группы
законов,  зависит  не  от  одного  единого  обстоятельства,  но  от   многих
обстоятельств. Мы последовательно обобщаем  различные  классы  отношений  не
только потому, что между ними существует определенное различие  по  природе,
но также и потому, что они различно помещены во времени  и  пространстве,  в
различной степени доступны наблюдению,  и  потому  еще,  что  они  различным
образом влияют на наш организм; - вот различные обстоятельства,  бесконечные
сочетания которых влияют на то, каким образом мы приобретаем знание законов.
Различные   степени   важности,    видимости,    абсолютного    постоянства,
относительного  постоянства,  простоты,  конкретного  существования   должны
рассматриваться как факторы; из их действия и из их сочетания,  в  постоянно
меняющихся пропорциях, вытекает очень сложный процесс умственного  развития.
Но если очевидно, что ближайшие причины этого последовательного  порядка,  в
котором отношения сводятся к законам, - многочисленны  и  сложны,  то  также
очевидно, что существует единая последняя  причина,  которой  подчинены  эти
ближайшие причины. Так  как  различные  обстоятельства,  определяющие  более
скорое или позднее открытие законов или однообразных отношений, суть  именно
те  обстоятельства,  которые  обусловливают  число   и   силу   впечатлений,
производимых  этими  отношениями  на  наш  ум,  то  из  этого  следует,  что
прогрессивный ход обобщения подчинен основному принципу психологии. Метод  a
posteriori так же, как и метод a priori,  приводит  нас  к  заключению,  что
порядок, в котором мы обобщаем отношения, зависит от большего  или  меньшего
постоянства и от более или менее живого впечатления, какое оказывают  данные
отношения на наши чувства и наше сознание.
     После такого беглого взгляда на развитие человеческого  ума  в  прошлом
воспользуемся тем светом, которым озарилось таким образом  настоящее,  чтобы
постараться увидеть, что может управлять этим развитием в будущем.
     Прежде всего заметим, что стремление к убеждению во всеобщность  закона
становилось из века в  век  все  более  и  более  сильным.  Из  бесконечного
множества  последовательных  или  одновременных   явлений   люди   постоянно
переводили некоторые явления из групп, закон которых не был еще известен,  в
группы, закон которых был уже известен. И следовательно, по  мере  того  как
уменьшается  число  отношений,  еще  не  соподчиненных  закону,  все   более
увеличивается возможность, что среди них нет ни одного отношения, которое не
подчинялось бы закону. Если прибегнуть здесь к помощи чисел, ясно, что  если
из числа окружающих нас явлений сто различных родов совершаются в постоянном
порядке,  то  в  нас  образуется  легкое  предубеждение,  что  все   явления
совершаются в равно постоянном порядке.  Когда  постоянство  и  единообразие
были подмечены  в  тысяче  явлений,  более  разнообразных  в  их  родах,  то
предубеждение  становится  больше.  А  когда   явления,   признаваемые   как
единообразные,  возрастут  до  бесчисленного   множества,   то   обыкновенно
приходится заключить, что единообразие существует повсюду.
     Опыт вел людей к этому заключению тихо и незаметно. К этому убеждению в
постоянстве явлений, одновременных или последовательных, ум был приведен  не
той ясной интуицией доказательств, какие мы  только  что  изложили,  но  той
привычкой думать,  какую  доказательства  эти  формулируют  и  подтверждают.
Осваиваясь с конкретными единообразиями, поняли и абстрактную идею закона, а
с течением времени идея эта достигла мало-помалу прочности и ясности. То  же
самое можно сказать и о тех, кто имеет  самое  широкое  знание  естественных
явлений, т. е. о людях науки. Математик, физик,  астроном,  химик,  наследуя
каждый запас знаний, собранных их  предшественниками,  и  сами  делая  новые
открытия или подтверждения старые,  начинают  верить  в  закон  крепче,  чем
остальные люди. Вера эта у них перестает быть чисто пассивной, но становится
могучим двигателем, влекущим их  к  новым  исследованиям.  Везде,  где  есть
явления,  причина  которых  еще  неизвестна,  эти  развитые  умы,  толкаемые
убеждением, что там, как и  везде,  царит  неизменный  порядок,  принимаются
наблюдать, сравнивать, делать опыты.  И  когда  им  удается  открыть  закон,
управляющий этими  явлениями,  их  общее  убеждение  во  всеобщности  закона
приобретает новую силу,  -  такова  власть  очевидности,  таково  могущество
науки, что для того, кто уже шагнул далеко в  изучении  природы,  становится
невозможным, я не скажу верить, но даже понимать, чтобы могли быть  явления,
не подлежащие закону.
     Эта привычка признавать во всем закон, привычка, отличающая современных
мыслителей от мыслителей древних, не замедлит распространиться  среди  людей
вообще.  Исполнение  предсказаний,  какие  можно  делать  при  каждом  новом
открытии, и все  возрастающая  власть,  приобретаемая  над  силами  природы,
доказывают всем непосвященным ценность научных обобщений и  заключающихся  в
них знаний. Образование, расширяясь, распространяет постоянно в  массах  это
знание законов, которое прежде было достоянием лишь небольшого числа  людей;
и по мере того, как  возрастает  распространение  знаний,  убеждения  ученых
становятся убеждениями всего человеческого рода.
     Заключение, что закон всеобщ, станет непреодолимой очевидностью,  когда
будет понято, что сам прогресс в открытии законов подчинен закону,  и  когда
вследствие этого будет также понятно,  почему  определенные  группы  явлений
были уже отнесены к своим законам, тогда как  другие  группы  еще  не  были;
когда увидят, что порядок, в котором познаются законы,  должен  зависеть  от
постоянства явлений, происходящих перед нами, и от более или менее  сильного
впечатления, какое они производят на наши чувства и на наше сознание;  когда
увидят,  что  действительно  явления  самые  общие,  самые   важные,   самые
замечательные, самые конкретные и самые простые - суть  те,  законы  которых
познаются  прежде  всего,  потому  что  они  чаще  и  яснее   представляются
наблюдению, - то из этого можно вывести то заключение, что  и  долго  спустя
после того, как главная масса явлений будет соподчинена законам, всегда  еще
останутся явления, закон которых не будет известен, потому что  явления  эти
редки, или малозамечательны, или  маловажны,  или  сложны,  или  абстрактны.
Таким образом будет найдено решение одного затруднения, иногда возникающего.
Когда спросят, почему всеобщность закона  еще  не  вполне  установилась,  то
можно будет ответить, что явления, относительно которых эта всеобщность  еще
не  признана,  суть  именно  те   явления,   которые   могут   подойти   под
закономерность после всех. Состояние вещей,  возвращение  которых  мы  можем
предсказать, есть именно то состояние вещей,  какое  мы  видим  существующим
ныне. Если одновременные или последовательные явления биологии и  социологии
не подведены еще под их законы, то из этого надо заключить не то,  что  этих
законов не существует, но что до настоящего времени законы эти ускользали от
наших средств анализа. Обнаружив уже давно единообразие,  царящее  в  низших
группах явлений, и затем обнаружив то же единообразие и в высших группах, мы
если не смогли еще открыть законов явлений самого высокого порядка,  то  все
же  не  имеем  права  отрицать  существования  этих  законов;  но  мы  можем
заключить, что только одна  слабость  наших  способностей  помешала  нам  их
открыть; и, если только  не  дойти  до  нелепости,  утверждая,  что  процесс
обобщения, делающийся все более и более быстрым, достиг теперь своих  границ
и должен сразу остановиться, мы должны прийти к заключению, что человеческий
род придет наконец к открытию постоянного  порядка  даже  в  явлениях  самых
сложных и темных.

V
                           ЗНАЧЕНИЕ ОЧЕВИДНОСТИ

     При существовании страсти к стучащим духам,  столовращениям  и  веры  в
самовозгорание желательно сказать несколько слов в  оправдание  того  общего
скептицизма, с которым смотрит философ на эти  мнимые  чудеса,  периодически
вскруживающие головы народов.  Потребовалась  бы  препорядочная  книжка  для
того, чтобы поместить все, что можно было бы написать об этом предмете; и, к
несчастью, если б такая книжка была написана, ее мало читали бы те, кому она
всего нужнее. Но одна или две заметки могут выслушаться некоторыми из них.
     "Я говорю вам, что я  сам  видел  это"  -  есть  то  мнимо-убедительное
уверение, которым  неожиданно  кончаются  многие  споры.  Личности,  которые
приводят это уверение, обыкновенно думают, что после него  уже  не  остается
места никакому возражению, и удивляются безрассудности тех, которые все-таки
остаются при своем убеждении. Несмотря на то что они отвергают многие сказки
о  колдовстве,  многие  рассказы  о   привидениях,   чудеса   которых   были
засвидетельствованы очевидцами; несмотря на то что они  неоднократно  видели
фокусников, совершающих такие вещи, в  возможность  которых  они  не  верят;
несмотря на то что  они  слышали  об  автомате,  играющем  в  шахматы,  и  о
невидимой деве  и,  может  быть,  видели  объяснение  способов,  посредством
которых публика обманывалась ими; несмотря на то что они знают, что во  всех
этих случаях факты были не те, какие представлялись зрителям, -  однако  они
не могут представить себе,  чтобы  их  собственные  понятия  были  извращены
влияниями, подобными тем, которые извращают понятия других. Или - представим
дело более снисходительно и, может быть, более точно  -  они  забывают,  что
подобные извращения постоянно случаются.
     Хотя, по народному понятию, точное наблюдение есть дело  очень  легкое,
однако каждый ученый знает, что это дело крайне  трудное.  Наши  способности
могут передавать факты ложно от  двух  противоположных  причин:  присутствия
гипотезы  и  отсутствия  гипотезы.  Каждое  производимое   нами   наблюдение
необходимо подвергается опасностям от той  или  другой  из  этих  причин;  а
обойдя и ту и другую,  едва  ли  есть  возможность  видеть  какой-либо  факт
совершенно  верно.  Несколько  примеров  крайне  неправильных  истолкований,
происходящих от одной причины, и крайней неточности,  зависящей  от  другой,
оправдают этот кажущийся парадокс.
     Почти каждый знаком с мифом, господствующим на наших приморских берегах
относительно уточки-гуся (Barnacle-Goose). Народное  верование,  доселе  еще
существующее в некоторых местах,  говорит,  что  плод  дерев,  наклонившихся
своими ветвями в море, изменяется в некоторые существа, покрытые раковинами,
и называется уточками;  существа  эти  усаживаются  на  погруженных  в  море
ветвях;  кроме  того,  верили,   что   эти   уточки   с   течением   времени
преобразовываются в птиц, известных под именем уточки-гуся. Это верование не
ограничивалось только простым народом; оно  было  принято  натуралистами,  и
было принято не просто как молва. Оно было основано на наблюдениях,  которые
были переданы и одобрены величайшими учеными авторитетами и  опубликованы  с
их распоряжения. В статье,  помещенной  в  Philosophical  Transactions,  сэр
Роберт Морей, описывая этих уточек, говорит: "В каждой раковине,  которую  я
вскрывал, я находил совершенную морскую птицу; маленький нос, подобный  носу
гуся,  обозначенные   глаза,   голову,   шею,   грудь,   крылья,   хвост   и
сформировавшиеся ноги, перья, везде совершенно образовавшиеся и  темноватого
цвета, и ноги,  подобные  ногам  прочих  морских  водяных  птиц".  Этот  миф
относительно уточки-гуся отвергнут уже около полутора столетий  тому  назад.
Для зоолога новейшего времени, который исследует  одного  из  этих  усоногих
животных (cirripedia) - как называют теперь уточек, - трудно верится,  чтобы
когда-нибудь можно было счесть его за птенца; и что  сэр  Роберт  Морей  мог
принять за "голову, шею, грудь, крылья, хвост, ноги и перья"  -  представить
себе нельзя. Под влиянием предвзятого мнения образованный человек  описывает
тут как "совершенную морскую птицу" то, в  чем/мы  видим  теперь  измененное
ракообразное, относящееся к низшим разрядам животного царства.
     Еще более замечательный  пример  извращенного  наблюдения  находится  в
старой книге, озаглавленной Metamorphosis Naturalis, изданной в Мидльбурге в
1662 г.  Это  сочинение,  в  котором  в  первый  раз  сделана  была  попытка
представить подробное описание превращения насекомых, содержит  в  себе  для
пояснения многочисленные таблицы,  которые  представляют  различные  степени
развития - личинку, куколку и  полное  насекомое.  Читатель,  сколько-нибудь
знакомый с энтомологией,  вспомнит,  что  куколки  всех  наших  обыкновенных
бабочек  представляют  на  переднем  конце  несколько   острых   возвышений,
образующих  неправильное  очертание.  Замечал  ли  он  когда-нибудь  в  этом
очертании сходство с человеческим  лицом?  Что  касается  меня,  то  я  могу
сказать, что, хотя в прежние годы  сохранял  личинки  бабочек  поколение  за
поколением во всех их измененных  формах,  я  никогда  не  замечал  никакого
подобного сходства, - точно так же как и теперь не вижу его. Несмотря на то,
в  таблицах  этого  Metamorphosis  Naturalis,  каждая  куколка  имеет  столь
измененные возвышения, что  представляется  смешная  человеческая  голова  и
каждому виду приданы различные профили. Верил ли художник в  метемпсихозу  и
думал найти в куколках преобразившееся человечество; или был увлечен  ложной
аналогией, которую так усиленно проводил Ботлер между переходом от куколки к
бабочке и от смертности в  бессмертию,  и  поэтому  замечал  в  куколке  тип
человека, - неизвестно. Но мы видим здесь факт, что под  влиянием  того  или
другого предвзятого мнения он сделал свои рисунки  совершенно  отличными  от
действительных форм. Он не только думает, что это  сходство  существует,  не
только говорит, что может видеть его: предвзятое мнение так  овладевает  им,
что руководит его кистью и заставляет воспроизводить изображения, до крайней
степени не похожие на действительные.
     Эти крайние случаи извращенного восприятия разнятся только в степени от
извращенных восприятий обиходной жизни; и извращающее  влияние  так  сильно,
что даже ученые, самые далекие от увлечений, не ускользают от  него.  Каждый
микроскопист  знает,  что  если  два  наблюдателя  держатся  противоположных
теорий, то оба будут смотреть в один и тот же инструмент и на один и тот  же
предмет - и дадут совершенно различные описания этого предмета.
     От  опасностей,  происходящих  вследствие  существования  гипотезы,  мы
теперь обратимся к опасностям, порождаемым отсутствием всякой  гипотезы.  Не
многие