альцем в нос тонущего фрегата, - останется. Похоже, там была когда-то дырка, но с ней в своё время плохо поработали. Чтобы потом, Мариночка, никаких претензий.
     По семейному преданию, дырку в картине оставил штык-нож революционного матроса. Вполне возможно, это был легендарный прадедушка нашей Нонки Железняк.
     - Можете не сомневаться, Арон Семенович все сделает в лучшем виде.
     - Его работами могут по праву гордиться Эрмитаж и Русский музей, произнес у меня над ухом приятный мужской голос с легким иностранным акцентом.
     - То-то говорят, там полно подделок! - буркнула я, глядя в сутулую спину Арона Семеновича, волокущего мою картину в подсобное помещение.
     - Боже, Мариночка, как можно верить гнусным инсинуациям скандально известных журналистов.
     - Если этот журналист твой непосредственный начальник, то хочешь - не хочешь, а поверишь, - ответила я, имея в виду Обнорского.
     И только тогда поняла, что обладатель приятного голоса за моей спиной назвал меня по имени. Я обернулась и ахнула.
     - Марк! Не сон ли это? Глазам своим не верю!
     - Скольких мужчин прекрасные глаза пани Марины обманули ни за что, ни про что. Но свою хозяйку они не подводят. Счастлив быть узнанным с первого взгляда.
     Это был не сон, передо мной действительно стоял Марк Кричевский - моя первая любовь и первое жестокое разочарование.

***

     В тот день я первый раз в жизни опоздала на летучку. Сославшись на пробки, которые стали у нас непреходящим явлением из-за частых визитов в родной город ВВП и его высоких гостей, я плюхнулась в уголок кожаного дивана и закурила. Речь шефа с трудом доходила до моего сознания.
     - Итак, подведем итог, - манерно потирая висок, изрек Обнорский. - Начальнику репортерского отдела Соболину объявляется устный выговор.
     Господин Соболин и его коллеги сочли для себя возможным не отразить во вчерашней сводке ограбление дочери экс-мэра Даши Кошак, тогда как об этом сообщили все средства массовой информации. При этом никто из руководства не был поставлен в известность о столь мудром решении нашего главного репортера.
     - Андрей, я до сих пор считаю, что похождениям этой профурсетки не место в ленте новостей, - попытался возразить Володя.
     - Дискуссия окончена, - отрезал Обнорский и повернулся к Спозараннику:
     - Для твоего отдела, Глеб, приоритетными темами остаются морги и контрабанда антиквариата. Проконтролируй работу Модестова. Важно, чтобы он не зацикливался на версии, выдвинутой нашими коллегами из ФСБ. Робинсоны, конечно, не ангелы, но сдается мне, что участившиеся случаи переправки за рубеж художественных ценностей - не их рук дело.
     Здесь не обошлось без старика Соломона Рябушинского. Вам, Марина Борисовна, вместе с отделом расследований подготовить досье на этого деятеля. Да и Робинсонов не следует сбрасывать со счетов. Что это вы так побледнели, Марина Борисовна? Тема не нравится? По-моему, она как раз лежит в сфере ваших интересов.
     "Господи, этот Обнорский не человек, а просто дьявол какой-то!" - подумала я. Не успею я чихнуть, а он уже желает мне доброго здоровья. Обо всем, что происходит в моей жизни, он узнает раньше меня - и про чеченского любовника, и про дуэль Скрипки, и про золотые нити... Вот и сейчас: "Что это вы так побледнели, Марина Борисовна, по-моему, вам близка эта тема..." Вы как всегда правы, Андрей Викторович, близка мне эта тема, еще как близка...

***

     В пору моей молодости в Ленинграде началась настоящая эпидемия квартирных выставок - этаких нелегальных очагов нонкоформистской "подлинности". Понятно, что домашние апартаменты отдавались под искусство не от хорошей жизни - у неофициальных художников окончательно пропала возможность выставляться. Кроме того, подпольные галереи были прекрасным местом для неформального общения непризнанных гениев. Сюда приходили молодые художники, поэты, рок-музыканты. Честно говоря, это были не квартиры, а проходные дворы. Какие-то странные люди ходили из комнаты в комнату, пили, ели, играли на бильярде. Изредка появлялись иностранцы, скупавшие оптом по бросовым ценам работы питерских художников - "неформалов". С одним из таких заморских гостей, Гарри Робинсоном, я познакомилась в квартире художника Толи Стрелкина на канале Грибоедова. Робинсон был советником по культуре американского консульства, и все вокруг называли его "мистер Робинзон". За ним бледной тенью всегда следовала его жена - тощая очкастая особа, на которую Робинсон не обращал абсолютно никакого внимания. Он стал в открытую волочиться за мной, и неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не Марк Кричевский, польский студент, который учился в нашей "Мухе". Он просто взял меня за руку и увел с собой.
     И я пошла. Безропотно, как телка на заклание.
     А потом все разом кончилось.
     Марк уехал в Америку, не сказав мне последнего "прости". Я продолжала ходить в университет, успешно сдавала зачеты и экзамены и изредка забегала к Стрелкину, лелея тайную надежду узнать что-нибудь о Марке.
     Маленький, усатый, похожий на Чаплина художник Толя Стрелкин был сама любезность. Он всегда угощал меня кофе и непрерывно матерился при этом, но делал это так обаятельно, что на нею нельзя было обижаться. Правда, о Марке рассказывал неохотно - он никак не мог понять, почему вдруг я интересуюсь Кричевским, а не им, Толей.
     Но вскоре и эта последняя ниточка, связывавшая меня с Марком, неожиданно оборвалась. Комитетчики устроили у Толи обыск, обвинив его в пропаганде порнографии и гомосексуализма. Позже нашим чекистам стало известно, что супруги Робинсоны, Толины друзья, умудрились переправить в Штаты с посольской почтой целый чемодан с картинами молодых ленинградских художников.
     Над бедным Стрелкиным нависла угроза обвинения в шпионаже. Некоторые завсегдатаи Толиной квартиры были арестованы и сосланы - кто на Сахалин, кто - в Петропавловск-Камчатский. Но Толю почему-то не тронули. Он отделался легким испугом, затаился, а в постперестроечные годы стал преуспевающим художником и издателем модного рекламного журнала. Мы остались с ним добрыми приятелями и частенько захаживали друг к другу в гости. Кто знает, не исчезни так внезапно пан Кричевский из моей жизни и из России - был бы у Романа Игоревича Агеева шанс добиться моего расположения, произвести на свет двоих детей и повышать голос на жену всякий раз, когда в супе мало гущи?

***

     Работать с Модестовым я не любила. В отличие от Горностаевой, меня не привлекали мужчины, обремененные тремя детьми и ревнивой женой в придачу.
     - Почему мне так не везет? - жаловалась я Горностаевой. - Этот Модестов такой недотепа. Вот если бы антикварную тему поручили Гвичия...
     - Твой Гвичия, Марина Борисовна, хоть и князь, но грузинский. Ему что Врубель, что Бабель - все одно по барабану, - горячо заступалась за Модестова Валентина.
     С Горностаевой трудно было не согласиться, и я, подавив тяжелый вздох, засела за изучение извилистого жизненного пути известного коллекционера и контрабандиста Соломона Рябушинского. Честно говоря, сегодня мне было не до него. Я то и дело поглядывала на часы, с нетерпением ожидая конца рабочего дня и встречи с Марком.

***

     - Ах, Марк, как я рада! Ты даже не можешь себе представить, - говорила я и была при этом совершенно искренна.
     Смешно и нелепо было бы спустя столько лет предъявлять ему претензии и устраивать сцены. Марк, как тогда, двадцать лет назад, взял меня за руку, и через несколько минут мы уже сидели за уютным столиком ресторана "Ротонда".
     - Ну рассказывай, где живешь, чем занимаешься? - спрашивала я, с интересом разглядывая своего старого знакомого.
     - Живу в Нью-Йорке, там у меня небольшая арт-галерея на Пятой авеню, рассказывал Кричевский. - В последнее время стал часто наведываться в Россию, в Петербург. В Америке не встретишь таких умопомрачительно красивых женщин, как ты, Марина. И с годами ты становишься только лучше.
     Я гордо вскинула голову и впервые с благодарностью вспомнила о Лазаре Гольцикере. Эскулап-пройдоха знал свое дело. Иногда я даже жалела, что его золотые ручки в ближайшие лет пять-шесть будут замешивать баланду на зоновской кухне.
     - Ну а что, твоя жена - разве не красавица? - спросила я и почему-то покраснела.
     - Моника? - Марк тоже смутился. - Она... она воспитывает детей, занимается благотворительностью, словом - образцовая американская жена.
     Господи, подумала я, ну почему всех противных теток в Америке непременно зовут Мониками? Моника Левински, Моника Кричевски...
     Дурацкое имя. Так звали ученую обезьянку из нашего зоопарка.
     Впрочем, бедная тварь, кажется, уже сдохла...
     - Да что мы все обо мне да обо мне. Ты-то как? Что делала в мастерской Сенкевича?
     - Вот, отдала реанимировать своего Порселлиса. Скоро мне с ним придется расстаться.
     - С твоей стороны, форменное безобразие - так долго продержать его без реставрации, - пристыдил меня Марк. - Прелестная вещица, я помню ее с тех пор, как впервые побывал в твоем доме. Дай Бог памяти, в каком же это было году?
     - Достаточно того, что это было в прошлом веке, - буркнула я. И тут же постаралась увести разговор от неприятной темы:
     - А что у тебя за дела с реставраторами?
     - "Даная", пани Марина, одна, а иметь ее хочется многим. В Америке и здесь, в России, есть немало людей, которые готовы заплатить очень хорошую цену за точную копию шедевра великого мастера. Арон Семенович и его подопечные воистину творят чудеса.
     - Так вот ты чем занимаешься, - разочарованно протянула я, - торгуешь копиями.
     - Ну отчего же, - хитро прищурился Марк. - Подлинники нынче редкость, но встречаются и они. Ты не представляешь, какие полотна всплывают порой на свет Божий. Взять хотя бы твоего Порселлиса...
     Эту фразу о "моем Порселлисе" я припомнила позже при весьма неприятных обстоятельствах. В тот вечер я и не думала придавать словам Марка какое-либо значение. Куда больше мне нравилось тогда ловить его откровенные взгляды, ощущать прикосновения загорелых рук, которые с наступлением белой ночи становились все смелее и, я бы сказала, нахальнее. Мы "развели" Дворцовый мост, свернули с Невского на Мойку и, благополучно миновав клюющую носом консьержку, оказались в чудной квартирке, которую снимал Марк над кондитерской "Вольфа и Беранже". "Муж с сыном на Майорке, Машке не до меня, никто ничего не узнает", - пронеслось у меня в голове, прежде чем я окончательно растаяла в объятиях пана Кричевского и оказалась на облаках.
     Утром я пришла на работу в том же самом костюме, что и накануне.
     Такое со мной случалось нечасто.
     Я собиралась встать пораньше, взять такси и съездить домой переодеться. И я действительно встала, но тут же снова оказалась в постели, чуть позже в джакузи и, наконец, на кухонном столе. Не охваченным любовной страстью остался, пожалуй, только концертный рояль в гостиной.
     Тяжело дыша, мы с Марком одновременно с вожделением посмотрели на старинный инструмент.
     - Нет, нет и нет, - вовремя спохватилась я. - Опоздание в нашем Агентстве карается смертью.
     - В каком Агентстве? - заинтересовался Марк. - Ты до сих пор ничего не рассказам мне о своей работе.
     - А у нас было для этого время?
     Марк в костюме Адама стоял посреди комнаты, массируя рукой загорелый подтянутый живот, и самодовольно улыбался.
     - Сейчас я буду варить тебе кофе, а ты мне расскажешь о себе все, что успеешь. Потом мы прервемся на твой рабочий день - не представляю, как я выдержу эти часы без тебя, - а вечером начнем все сначала...
     Я прошла за Марком на кухню, и, достав из сумочки косметичку, начала спешно заметать следы бурно проведенной ночи.
     - Вот, например, на следующей неделе, - описывала я Марку свой каторжный труд в Агентстве, - мне предстоит сдать Модестову из расследовательского отдела досье на Гарри Робинсона. Он был советником по культуре в американском консульстве, да и сейчас частенько наведывается в Петербург по старой памяти. Его, между прочим, подозревают в переправке через диппочту антиквариата из России. Да ты ведь когда-то хорошо знал этого Робинсона!
     - Я и сейчас поддерживаю с ним прекрасные отношения. У нас общие интересы, Гарри - заядлый коллекционер, но он никогда не нарушал ваших законов. Он действительно вывез из России много стоящих вещей, но все это было сделано совершенно легально. Получить в свое время разрешение экспертизы на вывоз картин из СССР не составляло большого труда - были бы деньги, а Гарри - человек состоятельный. Честно говоря, я не знаю другой такой страны, где с такой легкостью все продается и покупается.
     - Модестов, тот тоже сомневается, а вот у эфэсбэшников на него, говорят, копится убийственный компромат, - сказала я, проводя помадой по припухшим губам.
     - Ничего они не докажут, ваши чекисты. Антикварный бизнес и вправду очень жесток, Марина. Я это знаю по собственному опыту. Порой коллекционер ни перед чем не остановится, лишь бы завладеть вожделенной картиной. Он может предать, украсть и даже убить. Ваш физиолог Павлов считал, что коллекционирование сродни инстинкту. Но Робинсон не такой. Он всегда был очень осторожен, а сейчас тем более не будет рисковать. Может быть, ты еще не знаешь, ему предложен пост советника посольства в Риме.
     Марк поставил передо мной чашечку с кофе. Я залпом выпила обжигающий ароматный напиток и, звонко чмокнув Марка в щеку, вылетела из уютного гнездышка.
     - Не забудь, - крикнул мне вдогонку Марк, - вечером начнем все сначала...

***

     Но начать "все сначала" этим вечером нам с Марком не удалось. Мы с Машей получили приглашение от Рыбкина отужинать вместе в ресторане "Глория". "Интересно, кого это он "крышует", - подумалось мне, - такие рестораны не каждому новому русскому по карману".
     Ужин Рыбкин закатил поистине с купеческим размахом: медальон из зайца по-андалузски, турнедо, фрикасе из молодого барашка... Похоже, он решил поразить меня в самое сердце.
     Уплетая все это великолепие, Рыбкин со знанием дела поведал нам с Машей, в чем разница между морскими и озерными устрицами, соусом беарнез и простым "петмоловским" майонезом, а также прочел целую лекцию, как отличить настоящий коньяк от паленки. Оказалось, что Рыбкин неплохо разбирался в живописи, он по достоинству оценил подарок, который готовила ему к свадьбе будущая теща:
     - Порселлис - это круто! - сказал Юрий.
     Было уже далеко за полночь, когда Рыбкин доставил нас домой на новенькой БМВ последней модели.
     Запечатлев целомудренный поцелуй на Машиной раскрасневшейся щечке, он церемонно склонился к моей руке:
     - Спасибо, Марина Борисовна, что составили компанию. Прекрасный был вечер, но все хорошее когда-нибудь кончается. Завтра снова трудовые будни, снова пахота, черт бы ее побрал...
     - А вы, Юра, за идею пашете или... - я не могла отказать себе в удовольствии подколоть будущего родственника.
     Но Рыбкин не дал мне закончить вопрос и ответил торопливо, словно боялся услышать продолжение:
     - Никаких "или", Марина Борисовна. Я - исключительно за идею, только за нее.

***

     - Все хорошеете, милочка, - приветствовал меня Спозаранник, пряча за спиной дырокол.
     Услышать такое из уст нашего главного расследователя означало недобрый знак. "Наверняка что-нибудь опять от меня понадобилось, - с тревогой подумала я, - а у меня еще с антиквариатом конь не валялся.
     Надо срочно браться за дело, а то всыплет мне шеф по первое число".
     Но в этот день работа "Золотой пули" была полностью парализована.
     Дело в том, что накануне мы отмечали свой четвертый день рождения в кафе с караоке с трогательным названием "Гномики". У всех было праздничное приподнятое настроение, кроме, пожалуй, Обнорского. Шеф, насупившись, сидел в углу и лениво перебирал гитарные струны. Когда все уже были в приличном подпитии, Завгородняя объявила конкурс частушек. Светкин вызов приняла одна Лукошкина. Она стремительно выскочила на эстраду, лихо притопнула и заголосила:

     Эх, яблочко.
     Да под сметаною,
     Дроля не хочет спать со мной,
     Хочет с путаною.

     При этом Анна просто испепелила взглядом несчастную Завгороднюю.
     В "Золотой Пуле" давно заметили, что отношения между этими двумя девицами не отличались дружелюбием. Лукошкина с маниакальным упорством возвращала Светлане тексты на доработку, а Завгородняя в отместку называла Лукошкину не иначе как Анька-юристка. После сольного выхода Лукошкиной уже никто не сомневался в том, что причиной этой вражды был шеф. Обнорский выслушал частушку, залпом выпил стакан водки и с остервенением грохнул гитарой об пол.
     В воздухе запахло скандалом. Положение спасла Завгородняя. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, она, как ни в чем не бывало, уселась на колени к Володе Соболину и принялась весело болтать с ним, расточая лучезарные улыбки.
     - Как ты думаешь, Марина, Лукошкина теперь уволится? Она ведь давно собиралась, - с грустью в голосе спрашивала меня Горностаева. - А может, Обнорский женится на Светке?
     Я не ответила ей. Сегодня мне было не до чужих переживаний. Мои собственные отношения с Марком, похоже, заходили в тупик. Вернулись из отпуска мои Агеевы - старший и младший. Марк даже не потрудился скрыть вздох облегчения, когда услышал об этом известии. Он с нескрываемой тревогой рассказывал мне, что заболел любимый мопс его жены, и это трагическое обстоятельство страшно огорчает Монику. Конечно, и у меня была своя семья, прочно стоящий на ногах муж и двое детей. Но встреча с Марком разбередила старую рану, и делать вид, что мое самолюбие не страдает, было выше моих сил.
     Когда пришло время забирать картину из мастерской, мы с Марком были в очередной размолвке. Мне очень хотелось, чтобы он оценил работу реставраторов, но просить его съездить за Порселлисом вместе я не стала. Неожиданно инициативу проявил знаток живописи и борец с контрабандой художественных ценностей Юра Рыбкин. Он пулей домчал нас до реставрационной мастерской, одобрил работу подопечных Сенкевича, терпеливо подождал, пока упаковывали картину, а когда я расплатилась и раскланялась с Ароном Семеновичем, понес ее к машине.
     Выйдя вслед за Рыбкиным из мастерской и наблюдая, как бережно он укладывает Порселлиса на заднее сиденье, я столкнулась с Марком.
     - Тебя можно поздравить, приобрел стоящую копию? - спросила я, увидев в его руках прямоугольный квадрат, завернутый в упаковочную бумагу.
     - Да так, пустяки, разве это может сравниться с твоим Порселлисом, дорогая.
     - С моим Порселлисом, да и со мной тоже, мало кто может сравниться, однако некоторые довольствуются подделками - и всю жизнь при этом счастливы, - ни с того ни сего разозлилась я и, резко развернувшись, вышла из мастерской.

***

     Обратно мы с Рыбкиным летели не просто пулей, а реактивным снарядом. Немудрено, что произошло прямое попадание нашего "снаряда" в ржавый "жигуленок", зазевавшийся на перекрестке Университетской набережной и 1-й линии.
     - Ну все, козел, тебе конец, - процедил сквозь зубы Рыбкин и рванул дверь.
     - Юра, пожалуйста, держите себя в руках, ничего страшного не случилось, все живы и даже, кажется, целы, - успокаивала я Рыбкина.
     - У вас же нет мобильника, Марина Борисовна? - повернулся ко мне Рыбкин, прежде чем идти разбираться с водителем "жигуленка".
     Я кивнула - мой будущий зять знал не хуже остальных, что пользоваться мобильной связью в последнее время я перестала. Вот только никто не знал, почему я вдруг отказалась от услуг "Северо-Западного GSM". А произошло это с появлением Марка. Я, конечно, не ханжа, но все-таки разговаривать с мужем, лежа в постели с любовником, было бы слишком даже для меня. Пришлось пойти на маленькую хитрость и наврать мужу, что моя "Nokia" вышла из строя, а покупку нового аппарата я под благовидными предлогами откладывала со дня на день. Жизнь доказала мудрость моего решения: фуга Баха, гимн Советского Союза и даже божественная мелодия Гарика Стебелюка из фильма "Преступный Петербург" не дергали меня по пустякам в ответ