.  У
меня взяли отпечатки пальцев, сфотографировали в полный рост и в профиль,  я
ответил на все положенные вопросы,  пока  полицейский  за  пишущей  машинкой
заполнял необходимые бланки; я вывернул карманы, сдал бумажник, ключи, часы,
пояс и шнурки тощему безучастному дежурному, и  меня  тщательно  обыскали  с
головы до ног.
   Я и раньше много раз участвовал во  всей  этой  волынке,  но  не  в  этом
качестве. В прошлом я был тем, кто стоял сбоку подозреваемого  и  со  скукой
наблюдал за долгим, похожим на детскую игру процессом,  когда  каждый  палец
макают в черную краску и  прижимают  к  бумаге,  за  вспышками  и  щелканьем
затворов фотоаппаратов - словом, за  всеми  теми  мелкими  шажками,  которые
вынужден проделать человек, чтобы пройти стадию обезличивания и превратиться
в заключенного. Страх и замешательство тех, кто проходил это впервые, всегда
мне действовали на нервы, и я предпочитал иметь  дело  с  тупым  равнодушием
привычных ко всему рецидивистов. О них я и думал теперь, сам  проходя  через
не раз виденную рутину, черпая в воспоминаниях то, как они  себя  вели,  как
пытались сохранить свое человеческое достоинство. Я  мысленно  становился  с
ними в один ряд и словно чувствовал их поддержку и  солидарность.  Мне  надо
выжить!
   Но главным было то, что я был убежден, что долго здесь не задержусь, и  в
моем случае все это не больше чем волынка - пустая трата времени. Как  бы  я
себя чувствовал, будь я виновен или  если  бы  был  неуверен  в  способности
доказать свою правоту - сказать не  могу.  Возможно,  философии  у  меня  бы
поубавилось, чувство страха и одиночества в большей степени давало  бы  себя
знать.
   Что же касается двух детективов,  исполнявших  теперь  ту  роль,  которую
некогда играл я, то лица их все время оставались бесстрастными. Но в прошлом
и мое лицо было столь же выразительным, поэтому невозможно было сказать, что
эти двое думают или чувствуют и как ко мне относятся.
   В разгар этой тягомотины меня отвели в небольшую комнату с длинным столом
и стульями вдоль него, где подали ужин. Похожий на тот,  который  жена  тебе
приносит на подносе к телевизору, с той разницей,  что  поднос  был  больше,
толще, древний и обшарпанный. Мясо под соусом напоминало говядину.  То,  что
мне рассказывали бывшие заключенные, оказалось  абсолютной  правдой:  еда  в
тюрьме дурно пахнет.
   Я покорно и молчаливо  принимал  все  это:  допросы,  фотографии,  черную
краску и жалкую пищу. Борьбы с меня пока хватит!  Я  вышел  в  мир,  покинул
пещеру отшельника, чтобы выполнить определенную задачу. Теперь я ее выполнил
или почти выполнил, и до прихода капитана Дрисколла мне больше  нечего  было
делать. А тем временем власти Нью-Йорка - на это я вправе был рассчитывать -
должны были предоставить в полное мое распоряжение камеру, лучшую пещеру,  о
которой любой отшельник мог только мечтать, чтобы удалиться от мира,  где  я
мог полностью расслабиться, забыть обо всех и вся и начать собирать себя  по
крупинкам.
   Лежа в камере на  койке,  рассматривая  серый  металлический  потолок,  я
впервые, наверное, за долгие часы вспомнил про свою стену. Она стояла  перед
моим мысленным взором; прямая и толстая, основание  из  цементных  блоков  в
земле, ниже линии мерзлоты, в траншее, огибающей  двор  с  одной  стороны  и
частично - сзади, гладкий и ровный  ряд  цементных  блоков,  уже  уложенных,
причем капитально. Закончив рыть траншею,  проложив  ее  вдоль  трех  сторон
двора и подведя два конца к дому, я мог, собственно, приступить к возведению
стены. С той скоростью, с которой  я  трудился,  а  я  не  спешил  закончить
работу, так как потом мне больше делать будет нечего,  я,  возможно,  доведу
стену до поверхности  земли  до  того,  как  первый  настоящий  зимний  снег
заставит меня отложить работу и подождать до весны. Интересно, успею  ли?  Я
решил, что от блоков перейду к кирпичу, ниже уровня земли стена будет в  два
кирпича толщиной, чтобы  легче  было  адаптироваться  к  неровностям  почвы.
Кирпичи я, разумеется,  уложу  в  два  ряда,  оставив  между  ними  открытое
пространство, куда утрамбую выкопанную из траншеи землю. Все это я тщательно
распланировал, и в голове, и на бумаге, и, кроме того, вбил в землю вешки  и
протянул между ними проволоку, чтобы отметить, где должна проходить траншея.
Все это было выполнено с должной  добросовестностью  и  вниманием,  так  как
имело огромное значение для возведения самой  стены.  А  когда  стена  будет
завершена - десять футов в высоту, - то полностью оградит двор. Тогда в него
иначе, как через дом, уже не проникнешь.
   Так я лежал и размышлял, представляя стену мысленным  взором,  как  вдруг
почувствовал, что снаружи камеры  кто-то  стоит.  Освещение  в  камере  было
выключено,  но  в  коридоре  свет  горел  постоянно,  так  что  можно   было
передвигаться по моей клетке не на ощупь и тем более заметить,  что  кто-то,
молча наблюдая за мной, стоит у решетки.
   Подняв голову, я увидел капитана Дрисколла. Я поднялся на ноги и, подойдя
к решетке, поглядел ему в лицо, но на нем ничего невозможно  было  прочесть.
Он просто изучал меня.
   - Ну? - спросил я. - Теперь вам известно?
   - Что известно, Тобин?
   - Я так и думал, что это не сразу выяснится, - ответил я  и,  вернувшись,
лег на койку.
   - В чем это вы так уверены, Тобин? - спросил он. - И что это за штучки  -
почему вы ни с кем, кроме меня, не хотите разговаривать?
   - Я пока что и с вами разговаривать не могу, - ответил я.
   - Почему? Чего вы ждете?
   На это я отвечать не собирался, поэтому закрыл глаза и продолжал мысленно
созерцать свою стену. Он окликнул меня:
   - Я здесь, Тобин. Вы хотели поговорить со мной. Ну так говорите.  Что  вы
мне можете сказать?
   - Ничего, - ответил я.
   - Это ваш единственный шанс, - предупредил он. - Мне вообще не  следовало
сюда приходить, и больше я не вернусь. Я сел на кровати и, глядя ему в лицо,
заговорил:
   - Вы вернетесь, капитан. Я молчу не потому, что я  такой  нелюдим,  и  не
потому, что какой-то фокус задумал. Я с вами не могу сейчас говорить по  той
причине, что вы мне сейчас не поверите и потом мне все  равно  все  придется
повторять. И существует  также  причина  на  то,  что,  когда  придет  время
заговорить, я смогу говорить только с вами, и причину эту вы к тому  времени
и сами  узнаете.  Поэтому  сегодня  нам  нет  никакого  смысла  засиживаться
допоздна.  Увидимся  завтра  или,  самое  позднее,  послезавтра.  А  пока  -
спокойной ночи.
   Я снова лег на спину и закрыл глаза.
   Но я чувствовал, как он  стоит  не  двигаясь  и  глядит  на  меня.  Через
некоторое время он произнес:
   - Я бы хотел, чтобы вы осознали свое положение. Вы виновны, могу  в  этом
поклясться, вы убили Донлона, а это значит, что и все остальные убийства  на
вашей совести, а за это вас  ждет  электрический  стул.  Поэтому  желаю  вам
осознать свое положение.
   Я не отвечал.
   Через некоторое время он добавил:
   - Если вы таким образом начинаете разыгрывать невменяемого,  то,  клянусь
Богом, у вас ничего не выйдет. На это я тоже не отвечал.
   Прошло много времени, и, когда я снова открыл глаза и поднял голову,  его
уже не было. Я снова сомкнул веки и представил свою  стену.  Я  видел  ее  -
законченную, высокую, широкую, с идеально прямыми углами, отгораживающую  от
меня весь мир, кроме  неба.  Бледно-голубого  неба  с  пушистыми  облачками.
Бледно-голубое небо, темно-красный кирпич, зеленая трава и я в центре двора.
И больше - ничего, ничего.

Глава 26

   Он вернулся на следующее  утро  в  десять  пятнадцать.  В  семь  часов  я
позавтракал холодными блинами и обжигающе-горячим кофе, и с тех пор сидел  в
камере, ничего не прося и ничего не получая. В дневное  время  дверь  камеры
оставалась открытой и заключенные могли прогуляться по  коридору  и  немного
поразмяться, но я  предпочитал  оставаться  на  месте.  Пара  моих  соседей,
проходя мимо, остановились, чтобы поболтать и познакомиться,  но  я  не  был
расположен к  ведению  дружеской  беседы,  а  они,  не  дождавшись  ответной
реакции, через некоторое время ушли.
   Когда пришел капитан Дрисколл, я витал в своих мечтах. Войдя в камеру, он
обратился ко мне, но я не услышал, и  ему  пришлось  повторить  свои  слова.
Тогда я поднял глаза, увидел его и сказал:
   - А-а. Вы получили рапорт.
   Это было написано у него на лице.
   - Откуда вы узнали? - удивился он. - Вы могли знать, что не  убивали,  но
откуда вам известно остальное? Я в ответ произнес:
   - Вчера днем в здании на Восточной Одиннадцатой улице в лестничный пролет
сбросили  тяжелый  предмет.  Им  раздавило  мальчика  лет  десяти.   Я   был
свидетелем. На углу Одиннадцатой улицы рядом с А-авеню. Прежде чем мы начнем
беседу, я хотел бы, чтоб вы это проверили,  может,  взглянули  бы  в  рапорт
сержанта.
   Он нахмурился.
   - Что за черт?
   - Еще одна жертва того же убийцы, - ответил  я,  -  и  объяснение  всему.
Поэтому я и не хотел вам  рассказывать,  пока  вы  не  услышите  официальную
версию. Не беспокойтесь, я никуда не уйду. Буду ждать вас здесь.
   - В этом нет никакой необходимости, - возразил он. - Вы освобождены.
   - Если вы не возражаете, я лучше останусь здесь. Здесь  так  спокойно.  А
там - в вашем кабинете, в  "стойле"  или  еще  где-нибудь  -  слишком  много
народу.
   Он окинул меня изучающим взглядом и произнес:
   - Странный вы, Тобин, ей-богу, странный. Вы  опять  не  желаете  со  мной
разговаривать?
   - Пока вы не узнаете про это убийство.
   - А до тех пор желаете остаться здесь?
   - Если можно. Он пожал плечами.
   - Ваша  взяла,  -  признался  он.  -  Можете  устанавливать  правила.  На
Восточной Одиннадцатой, вы говорите?
   - Да.
   - Я скоро вернусь.
   Он отсутствовал около часа, и в течение этого времени я попытался  забыть
про стену и снова вернуться к мыслям об убийствах. Мне ему многое нужно было
сообщить, и надо было информацию более или менее разложить  по  полочкам.  Я
должен был определиться, с чего начать, и ничего не упустить.
   Вернувшись, капитан Дрисколл выглядел весьма смущенным.
   - Они зарегистрировали его как несчастный случай, - сказал он. -  Да,  вы
были свидетелем. Почему вы им тогда не рассказали?
   - Чего не рассказал?
   - Что это было покушение на вашу жизнь.
   - И виновен в нем человек, убивший Терри Вилфорда и Айрин Боулз? А у  вас
в тот момент сидела подозреваемая Робин Кеннеди.
   Он махнул рукой:
   - Ладно, вы поступали, как вам было удобно. Расскажите,  что  же  там  на
самом деле произошло.
   -  У  подножия  лестницы  возились  мальчишки.  Я  спускался  вниз.   Они
посмотрели на меня, заметили эту  штуку,  их  лица  заставили  меня  поднять
голову, я отскочил, она пролетела мимо, ударилась о  ступеньку  и,  отлетев,
убила мальчика. Я побежал на крышу, но его уже не было.
   - Кого не было? Говорите толком, кого?
   - Того же, кто убил Донлона, - ответил я.
   - Что? - удивился он. - Я думал,  вам  уже  об  этом  известно.  Тест  на
парафин дал положительный результат. Донлон и в самом  деле  застрелился.  Я
думал, вы этого ждали.
   - Этого.
   - Тогда что же это значит: убийца - тот, кто  убил  Донлона?  Донлон  сам
себя убил.
   - Я знаю. И Терри Вилфорда тоже. И Айрин Боулз. И Джорджа Пэдберри. Итого
мальчишку на Одиннадцатой улице.
   Капитан Дрисколл, подойдя  ко  мне,  присел  на  противоположную  сторону
койки.
   - Поясните, - деревянным голосом проговорил он.
   - Донлон сидел на наркотиках, - начал я свой рассказ. - Время от  времени
он подцеплял  Айрин  Боулз,  давал  ей  героина  и  отводил  в  какое-нибудь
необычное  место,  чтобы  трахнуться  с  ней.  Однажды  это  происходило   в
капитанской  каюте  на  грузовом  судне.  Он  возбуждался  уже  оттого,  что
выискивал  самые  странные  места.  Один  из  владельцев  "Частицы  Востока"
рассказал мне, что у Донлона всегда загорались глаза, когда заходил разговор
о втором этаже, словно он считал, что там устраиваются оргии.
   - Где вы получили эту информацию? Я покачал головой.
   - Ладно, и так понятно, от сутенера, - сказал он. - Продолжайте.
   - Я не знаю, что в то утро  произошло  наверху.  Донлон  рано  заехал  за
Боулз, не знаю, куда они  отправились  вначале,  но  кончили  они  "Частицей
Востока". Донлон открыл дверь  универсальным  ключом  типа  отмычки,  и  они
поднялись наверх. Они оба приняли порошок или уже раньше  успели  уколоться,
но, во всяком случае, кто-то из них  сорвался,  и  Боулз  оказалась  убитой.
Подозреваю, что сначала она кинулась на него, а  он  отобрал  у  нее  нож  и
зарезал ее.
   - У Донлона на животе была свежая рана, - вставил он.  -  Так  сказано  в
отчете медэкспертизы.
   - Ну вот. Потом появились Терри и Робин.  Донлон  стоял  там  обнаженный,
окровавленный, с ножом в руке, а у ног его лежала убитая Айрин Боулз.  Терри
сделал движение в сторону Донлона, и тот кинулся на него. Робин  застыла  на
месте. Донлон обезумел тем осторожным безумием, какое иногда  случается  под
воздействием наркотиков - человек словно во сне, но ум  и  интуиция  у  него
обостряются.
   - Я знаю, как это бывает, - кивнул Дрисколл.
   - Поэтому,  вместо  того  чтобы  убить  Робин,  он,  воспользовавшись  ее
состоянием, вымазал ее  кровью,  сунул  ей  в  руки  нож  и  отправил  вниз.
Возможно, он принял душ перед этим, а может,  рискнул  подождать,  пока  она
спустится. Во всяком случае, на одежде его крови не было,  и  все,  что  ему
оставалось сделать - это одеться, спрятаться в темном углу и подождать, пока
на втором этаже соберутся полицейские в штатском.  Я  вспомнил,  что  Джордж
Пэдберри впервые указал мне на Донлона,  когда  тот  выходил  из  двери  под
лестницей, а не входил в здание.
   - Значит, вот почему был убит Пэдберри? Потому что  ему  потом  пришло  в
голову, что Донлон в кафе не входил?
   - Не знаю. Джордж пытался позвонить мне примерно за полчаса до того,  как
его убили. Не знаю, о чем он хотел мне сообщить. Теперь, когда Донлон мертв,
выяснить это невозможно. Он что-то увидел или что-то  вспомнил  и  попытался
связаться со мной. Донлон до него  добрался,  возможно,  выследил  его,  как
потом стал выслеживать меня и кое-кого из ребят. По-моему, до  того  момента
он не  осознавал,  что  является  убийцей.  То,  что  случилось  с  Боулз  и
Вилфордом, было несчастным случаем, кошмаром, происшедшим помимо  его  воли.
Но по  какой-то  причине  ему  пришлось  заткнуть  рот  Джорджу  Пэдберри  и
совершить  преднамеренное,   запланированное   убийство,   а   роль   убийцы
противоречила его натуре. Он пришел ко мне домой, когда там сидели ребята, и
завел со мной разговор. Он  вел  себя  немного  странно,  слегка  рассеянно.
Сначала он пытался принудить меня бросить это дело, а потом вдруг ни с  того
ни с сего разразился монологом  о  том,  как  он  любит  детей,  и  о  своем
бесплодии. Непонятно, с какой стати он об этом заговорил.
   На лице капитана Дрисколла отобразилось удивление.
   - Он был бесплоден?
   - Так он мне сказал. Рассказал, что сначала думал на свою жену, но  потом
выяснилось, что виноват он.
   - Может, тогда все и началось с этой шлюхой.
   - Прежде чем в этом здании открылось кафе,  там  располагалась  небольшая
религиозная община. И ребята из кафе, и члены этой  общины  рассказали  мне,
что Донлон к ним постоянно наведывался, мутил воду, всюду  совал  свой  нос,
словно задался целью раскопать какую-то  грязь.  Он  выискивал  грех  с  тем
ожесточением, с каким бередят больную рану, получая удовольствие оттого, что
боль усиливается.
   Он кивнул:
   - Возможно, он не мог придумать для себя  худшего  греха,  чем  принимать
наркотики в обществе черной проститутки.
   - Причем в необычном месте, - добавил я. - В  конце  концов,  Донлон  был
романтиком. Во всех его действиях есть оттенок романтизма, начиная от встреч
с Айрин Боулз и кончая многозначительными визитами в "Частицу Востока".
   Капитан Дрисколл отвел глаза в сторону и сказал:
   - Не так давно с ним что-то стало происходить. Я думал, что у  него  дома
какие-то неприятности. Вы знаете, ведь взяток он не брал. По  крайней  мере,
мне так кажется - может, потом начал, чтобы еще тяжелее согрешить.  Когда  я
вызвал вас, чтобы поговорить насчет заявления, то не только для того,  чтобы
отмазать человека из своего округа, хотя, сознаюсь, такая цель тоже была. Но
меня, кроме того, беспокоил инспектор Донлон, и я думал, что у вас  найдутся
какие-нибудь объяснения.
   - Я о нем тогда ничего не знал, - ответил я. - Да, сдается мне, и  сейчас
не много знаю. Возможно, его жена сможет кое на что  пролить  свет.  Мне  он
кажется глубоко разочарованным человеком, романтиком, казнящим себя за  свои
недостатки,  странным  образом   решающим   свои   проблемы,   мечущимся   и
растерянным. Затем он по роковому стечению обстоятельств сделался убийцей, и
это нарушило установленное им шаткое равновесие, он  решился  погубить  себя
раз и  навсегда.  Я,  например,  так  и  вижу,  с  каким  почти  чувственным
удовольствием он мажет Робин кровью и  как  потом  ненавидит  себя  за  это,
словно еще одну занозу под кожу себе вгоняет.
   - Вы думаете, что он в любом случае покончил бы с жизнью?
   - Точно не знаю. Если бы его арестовали, он бы точно  сделал  попытку.  Я
насмотрелся на таких, когда... - Я замолчал на полуслове.
   - Ладно-ладно, Тобин, - приободрил меня капитан  Дрисколл.  -  Вы  раньше
служили в полиции, мы оба это знаем. Можете на это ссылаться.
   - Мне это нелегко, - покачал  я  головой.  -  Лучше  уж  я  про  Донлона.
По-моему, причины, побудившие его к самоубийству, те же самые,  что  двигали
всеми его поступками вплоть до убийства Джорджа  Пэдберри  и  следующего  за
ним.  Убив   Пэдберри,   он   сделался   преднамеренным   убийцей,   который
впоследствии, увидев, как я выскользнул через черный ход  из  нового  здания
общины, последовал за мной и  попытался  меня  убить.  Когда,  промазав,  он
вместо меня убил мальчика, невинного  ребенка,  одного  из  тех  существ,  к
которым он испытывал ничем не  осложненную  любовь,  это  явилось  последней
каплей. Мне кажется, поэтому он и отправился обратно к церкви, или  как  они
там  себя  называют.  По-моему,  он  чуть  было  не  зашел   внутрь,   чтобы
исповедаться. Но у него не хватило духу,  и  он  предпочел  покончить  жизнь
самоубийством.
   Дрисколл кивнул.
   - Все сходится, - согласился он. - И  я  теперь  понимаю,  почему  вы  не
хотели оправдываться, пока мы не обнаружили,  что  Донлон  и  в  самом  деле
застрелился. Но почему вы ни с кем, кроме меня, не хотели говорить?
   - Потому что, - ответил я, - в таком случае это останется между нами.  Вы
можете оставить дело открытым, назначить на следствие других людей, которые,
видимо, ничего не выяснят. Донлон мертв, нет смысла подвергать дело огласке.
Ни его жене, ни полиции это ничего хорошего не принесет.
   Он нахмурился:
   - С чего это вы так  заботитесь  о  полиции?  Я  думал,  что  вы  уже  не
испытываете к нам добрых чувств.
   - Я не уходил со службы, - ответил я. - Это меня ушли. Я  считаю,  что  в
меру своих способностей был неплохим полицейским. Я  никогда  не  держал  на
полицию зла, и в том, что со мной случилось, никого, кроме себя  самого,  не
виню.  Поэтому,  если  я  могу   помочь   полиции   избежать   незаслуженных
неприятностей, то почему бы этого не сделать?
   - В прошлый раз вы произвели на меня другое впечатление, - признался он.
   - Да и вы на меня тоже, - ответил я. - Я решил, что вы печетесь только  о
том, чтобы в вашем округе все было шито-крыто. Я никогда таких не уважал, да
и теперь не уважаю. Я думал, что вы вызвали меня, чтобы заткнуть мне рот,  и
не испытывал к вам ничего, кроме отвращения.
   - Вы никогда не пытались подать апелляцию или добиться пересмотра  вашего
дела? Может, по истечении определенного времени вы могли бы снова  вернуться
на службу?
   Я покачал головой:
   - Нет. Комиссия постановила, ч