Валентин ПИКУЛЬ
    СЛОВО И ДЕЛО 1-2


    ЦАРИЦА ПРЕСТРАШНОГО ЗРАКУ
    МОИ ЛЮБЕЗНЫЕ  КОНФИДЕНТЫ


    Валентин ПИКУЛЬ
    СЛОВО И ДЕЛО
    КНИГА ПЕРВАЯ:  "ЦАРИЦА ПРЕСТРАШНОГО ЗРАКУ"


    ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


ЛЕТОПИСЬ ПЕРВАЯ

ГОСУДАРЕВА НЕВЕСТА

   Мощно, велико ты было, столетие! Дух веков прежних
   Пал пред твоим алтарем ниц и безмолвен, дивясь
   Но твоих сил недостало к изгнанию всех духов ада
   Брызжущих пламенный яд чрез многотысящный век
   А Н Радищев
   ("Осьмчадцатое столетие")

   Никто не уповай во веки,
   На тщетну власть князей земных
   Их те ж родили человеки,
   И нет спасения от них
   Михаила Ломоносов
   (псалом ј 145)

Глава 1

   По самому краю гиблого света течет стылая Сосьва-река.  А  куда  течет  -
неведомо, и там, за рекой, пусто,  только  зверь  пушистый  сигает.  Вот  на
этом-то берегу, распевая псалмы и богохульствуя, одинокий старик  с  полудня
копал могилу.
   Ненастно было...
   - Ай-ай, дел наделал - всего и не упомнишь! Зато  и  был  он  князь  двух
империй  (Российской  и  Римской)   ,   генералиссимус   и   ордена   Андрея
Первозванного кавалер. Сердечный  друг,  "мин  херц  Данилыч",  его  высокое
сиятельство Алексашка Меншиков - на краю света, в армяке мужичьем, бородатый
и страшный, и вот.., видит бог: копает могилу!
   Для дочери. Для Марьюшки. Для царевой невесты.
   - И вознесо-ох избранна-аго-о, - пропел Меншиков сипло.
   А в могиле было ему даже хорошо: не обдувал ветер, что забегает с тундры,
не виднелись из ямы постылые крыши Березова-городка.  Только  чистые  облаци
над головой старика - плывут и плывут в незнаемое.
   Под вечер вернулся  Данилыч  к  себе  в  домишко,  что  срубил  саморучно
(бревна-то в два венца клал, окошки-то в кругляк вывел - на зависть одичалым
березовцам). Семейство опального  князя,  выплакивая  глаза,  сумерничало  в
нетопяеияых горницах. Всего двое и остались: сын его Санька да девка малая -
тоже Александра. Супругу-то свою, Дарью Михайловну, еще под  Казанью  навеки
оставил - на самом берегу Волги зарыл ее, когда в ссылку обозом тянулись.
   - Будет вам! - цыкнул Меншиков на детей. - Пряники-то  писаны  на  Москве
остались. И скулить - неча... Мой грех вижу в том, что не отведали вы  ранее
горбушки серенькой.
   Раздул лучину - прошел к  покойнице.  В  кедровом  гробу,  обитом  сукном
изнутри,  покоилась  царская  невеста  -  княжна  Марья.  А  жития  ей  было
осьмнадцать лет. И хвори она никакой не знала - просто  тоска  приключилась.
"В Москву, - плакала перед смертью, - в Москву бы мне..." Торчал  теперь  из
кружев остренький носик, а губы раскрылись в смерти -  губы,  царем  недавно
целованные.
   Меншиков подул на замерзшие пальцы,  долго  и  неумело  вдевал  серьги  в
занемевшие мочки покойницы. Вдел  кое-как,  и  затрясся  в  рыданиях  гордый
подбородок:
   - Эх, Марьюшка.., быть бы тебе императрицей! Почто не  отдал  я  тебя  за
Сапегу? Жила бы в Польше... Внука бы мне.., внука!
   После погребения не мог Данилыч отойти от дочерней могилы. Все на  другой
берег Сосьвы посматривал. А там синел  корчеватый  лес  да  стелились  вдали
тобольские тундры - края постылые, жуткие,  безлюдные...  И  сказал  сыну  и
дочке с лаской:
   - Детушки, вы домой ступайте. Не  то  озябнете,  чай!  А  сам  примерился
глазом, сразу помолодевшим. Лопатой отсек  добрую  сажень  и  торопко  начал
копать другую могилу. Рядом с дочерней - только пошире,  только  поглубже...
Страшно стало, и в рев ударились княжата:
   - Тятенька, тятенька! Не  пужайте  нас,  миленькой...  На  што  вторую-то
грабстаете? Ой, горе нам, сирым Меншиковым...
   Данилыч знай копал - быстро и сноровко.
   - Не вам, не вам, - ответил. - А имени несчастному моему!
   И вскорости, правда, слег. Сначала интерес к еде потерял. Пил только воду
с брусникой.
   Лежа на полатях под шубами, начитывал  Данилыч  мемуар  свой,  а  княжата
записывали. Память не изменяла временщику: баталии да  кумпанства,  виктории
громкие да ретирады стыдные - все он помнил... Все! А однажды поманил к себе
сына поближе:
   - Глуп ты, чадушко, но смекни. Деньги-то мои при банках надежных лежат  -
в Лондоне и Амстердаме. Смотри же, Санька: как бы тебе на дыбе из-за них  не
болтаться...
   Юный князь вяло шевельнул бесцветными губами:
   - Сколько ж там у нас, тятенька?
   - Да миллионов с десять, почитай, набежит... Велик грех!
   Тоненько и горестно заплакала дочка:
   - Ой, лишенько! Оскома  от  клюкв  и  брусник  здешних,  вишенок  бы  мне
московских из садика... Желаю я на Москве показаться!
   Вспомнил тут Данилыч, как отказал жениху ее, принцу  Ангальт-Дассаускому,
потому как мать его была аптекарской дочкой.
   - Терпи, - сказал. - Да за казака ступай здешнего. Что прынц, что казак -
едина доля тебя ждет, бабья...
   В конце короткой тобольской  осени,  когда  метельные  "хивуса"  залепили
снегом окошки, почуял Меншиков смерть и выпростал  из-под  вороха  шуб  свою
жилистую руку:
   - Вот она.., пришла, стало быть, за мною! Ну, так ладно.
   Велел камзол нести да брить себя. Без бороды, принаряженный, стал он тем,
каким его ранее знали. Даже глаз с искрой сделался - будто в  знатные  годы.
Губы, всегда скупые, размякли, добрея.
   И все замечал с одра смертного. Эвон паутинка в уголке ткется, у лампадки
фитилек гаснет, мышонок корочку в нору себе прячет. Вот и мышонок  сей  жить
останется. Березовская мышь - не московская: что она знает-то? "А  я,  князь
светлейший, помираю вдали от славы и палат белокаменных... Обида-то какая! -
содрогнулся всем телом. - Мыши - и той завидую..."
   Над ним склонился сын - в грудь отца вслушался:
   - Поплачь, сестричка:  изволили  опочить  во  веки  веков  наши  любезныя
тятеньки,  Александры  Данилычи...  Но  глаз  временщика  открылся  снова  -
круглый.
   - Еще нет, - сказал Меншиков. - За мной слово остатнее. Не раз,  детушки,
помянете вы дни опальные, яко  блаженные!  И  завещаю  вам  волю  отцовскую:
подале от двора царева живите. Не совладать вам... Вот и  все.  А  теперь  -
плачьте!
   Матвей Баженов, мещанин Тобольской губернии, хоронил грозного временщика.
В мерзлую землю,  посреди  голубого  льда,  поставили  тяжелую  гробовину  и
засыпали землей пополам со снегом. Великие сибирские  реки,  во  едину  ночь
морозами смиренные, уже звонко застыли: открылся до  Москвы  путь  санный  -
тысячеверстный.

***

   Долго едет казак на заиндевелой лошадке. Гремят в котелке  мерзлые  куски
щей, наваренных бабою на дорожку, да стукаются в мешке вкусные  пельмени.  У
редких станков ямских пьет казак горючую водку. Корявым пальцем  достает  из
лошадиных ноздрей острые сосульки. Коль не вынешь их - кобыла падет, а казак
пропадет.
   Больше месяца ехал  служивый  по  сверкающему  безлюдью  снегов.  Но  вот
потянуло дымком над долиною Иртыша: Тобольск  -  пупок  всей  Сибири,  город
важнецкий, при губернаторе и чиновном люде.  За  щекой  у  казака  пригрелся
серебряный рубль. Ух, и загуляет же казак на  раздолье  кабаков  тобольских,
вдали от жены и урядника!
   Но допрежь вина - дело. В сенях  канцелярии  казак  сбросил  гремящую  от
мороза доху, ружьецо курком к стенке прислонил и достал пакет  из-за  теплой
пазухи.
   - Эй, люди! - объявил казак. - Дело за мной  государево  да  спешное.  Во
Березове-городке на Аксинью-подзимницу скончал живот свой поругатель царя  и
отечества бывший князь Меншиков, персона известная... На чью руку мне  депеш
о том скласть?
   А до Москвы от Тобольска еще более двух тысяч  верст.  Медленно  движется
обоз из Сибири: посылают соболей да серебро в казну  царскую  -  ненасытную;
везут кяхтинскую камку да черный чай, зашитый в кожаные "шири". Под  полстью
храпит в возке крытом пьянственный  поручик  (командир  обозный).  Иной  час
протрезвеет и гаркнет в лютую морозную ночь:
   - Эй, наррроды дикие! Водки бы мне... Хоадно. Грустно.
   Москва же  это  время  жила  сумбурно  и  лиходейно,  во  хмелю,  в  реве
охотничьих рогов, в драках да плясках. "Эй-эй, пади!" - И по  кривым  улицам
пронесется, давя ползунов нищих, дерзкий всадник на запаренной лошади. Бок о
бок с ним проскачет князь Иван Долгорукий,  а  за  ними  гуртом  дружным  (с
белыми соколами, что вцепились когтями в  перчатки)  промчатся  с  гиком  да
свистом доезжачие, кречетники, псари, клобушечники...
   И падет народ по обочинам: то сам царь - его величество Петр  В  торы  и,
внучек Петра Первого да Великого': От плоти царевича Алексея, что казнен был
гневливым батюшкой, урожденный. А в Воскресенском монастыре, средь кликуш  и
юродивых, еще доживала свой век его бабка - царица Евдокия Лопухина.
   Год 1729-й - год на Руси памятный:  канун  раздоров,  крамол  боярских  и
разливов крови российской...
   Ждите, люди, беды народной - беды отечественной!

***

   Времечко-то ненадежное - без ласки к людям, без приветности душевной. Вот
и воронья на Москве стало много. Старые люди  крестились  походя:  "К  беде,
стал быть, коли каркают". Ивашке Козлятину, что  у  Ильи-пророка  на  Теплых
Рядах дьяконствовал, опять виденьице  было:  будто  бы  покойный  царь  Петр
Лексеич из гроба восстал, а от дыхания его так и  пышет.  Ивашка  в  приказе
Преображенском  пытан  был  и  на  огне  ленивом,  плетьми   дран,   показал
допытчикам: мол, так оно и было.., восстал и пышет!
   Приказ Преображенский тот вскоре уничтожили, и притихло бы вроде все:  ни
тебе "слова", ни "дела". Только  у  рогаток  замшелые  дониконианцы  на  люд
прохожий двумя перстами грозились. О Страшном суде покрикивали сердито:
   "Нонешний Синод - престол антихристов, скоро вера сыщется, и будет  людям
жить добро, да не долго!" А в кружалах и фартинах царских  грамотеи  книжные
шепотком подметные письма читали. В них  о  райской  землице  сказано  было.
Есть, мол, такая за  Хвалынь-морем,  идти  до  нее  надобно  сорок  ден,  не
оборачиваясь. А коли обернулся, милок, то и пропал...
   Крестьянство пребывало  на  Руси  в  великом  оскудении:  войны  Петра  I
прошлись податями по мужицким хлевам да сусекам. Повыбили скотинку, повымели
мучицу. Армия тоже притомилась в  походах.  Изранилась,  поизносилась.  Люди
воинские от семей отбились - блудными  девами  пробавлялись.  А  на  базарах
дрались, воровали и клянчили калеки -  обезноженные,  обезрученные,  стенами
крепостными при штурмах давленные, порохом паленные... Всякие!
   Дорого дались России победы азовские, на лукоморьях Гиляни каспийской  да
в землях Свейских - полуночных.  Теперь  офицерство  промеж  себя  толковало
так-то:
   - Ныне малость и отдохнем! Государь  пока  младехонек,  войны  не  учнет.
Лисичку где на охоте пымает - и рад! Да и Верховный совет тайный,  слава  те
господи, к миру Склонен...
   А напившись тройной перцовой (которая горит - свечку поднеси),  рвали  на
себе мундиры жиденького  суконца,  рубили  шпагами  по  тарелкам,  плакались
горько и себя жалели:
   - Мало, што ли, погибло да потопло нашего корени -  дворянского?  На  што
нам Питерсбурх да галеры мокрые? Не нанимались в каторгу,  чтобы  грести  по
морю веслами... Виват шляхетство!
   И правда, Петр II от моря  Балтийского  отъехал  подалее.  Как  явился  в
Москву на коронацию, так и остался в покоях дворца Лефортовского, на слободе
Немецкой; в уши ему дудели бояре:
   - Вот, государь, Москва-матушка -  куды-ы  там  до  нее  Питеру,  что  на
болотах ставлен. Тамотко и дух гнилой, чухонский. И дичи той нету, а у нас -
эвон: из окна стебай лебедя любого - еще десять летит к тебе,  чтобы  вашему
величеству угодить...
   Царь-отрок на Москве прижился и закапризничал:
   - Что это умники, словно гуси лапчатые, о водах  Балтийских  пекутся?  Не
хочу плавать флотски, как дедушка! Велите на площадях указ мой  под  барабан
бить: чтобы под страхом наказанья свирепого не болтать никому  -  вернусь  в
Питерсбурх или нет! Мое то дело, государево: где желаю, там и живу...
   Кляня русские порядки и бездорожье, кутаясь в меха  и  одеяла,  иноземные
посольства тоже потянулись в Москву. Поближе  к  интригам  двора,  к  теплым
печам московского боярства, к  варварской  музыке  бестолковых  куртагов,  к
широкоплечим русским красавицам.
   Петербург опустел.  Замело  сугробами  едва  намеченные  першпективы.  От
Невского монастыря да с чухонской Охты забегали прямо в  "парадиз"  волки  и
выедали из будок сторожевых собачек. Иногда рвали  в  клочья  и  запоздалого
путника. Флот получил из Москвы грозный приказ: "Далеко не плавать!"
   В один из дней  москвичи  проснулись  от  грохота.  По  кривым  проулкам,
дребезжа станками,  тянулся  громыхающий  обоз.  Это  переехал  в  Москву  и
Монетный двор. Где власть - там и деньги. А следом за станками ехали великие
возы с великими бочками.  Везли  в  этих  бочках  не  рыбу  -  везли  архивы
Двенадцати коллегий. Без бумаг, как и без денег,  не  стало  житья  русскому
человеку.

***

   Петру II было тогда всего четырнадцать лет. Дядькою при нем состоял князь
Алексей Григорьевич  Долгорукий,  а  воспитание  царя-отрока  было  поручено
вице-канцлеру  -  барону  Андрею   Ивановичу   Остерману,   который   иногда
прокрадывался в двери императора:
   - Ваше величество, не пора ли нам занятия продолжить?
   Но барона силком выталкивал прочь дядька царя.
   - Ступай с богом, Андрей Иваныч, - говорил Долгорукий. - Кака там  учеба?
Каки еще занятия? Вчера только пороша выпала... Собаки с вечера  кормлены..,
по первопутку волка травить едем!

Глава 2

   И по ночам в честные домы вскаки
   Вал гость - досадный и страшный...
   Князь Мих. Щербатов

   Спит Москва боярская, развалясь дворами в  темноте  сугробов,  в  тупиках
переулков, что бегут от Мясницкой вдоль Тверской-Ямской - аж к  лукавому  на
кулички. Одинокой искрой светится окошко на  самом  верху  Сухаревой  башни.
Редко проползет в  тени  заборов  хожалый,  да  хорошо  (мертвецки!)  спится
пьяницам, которых утречком божедомы соберут в  одну  братнюю  могилу  -  без
родства, без племени. И  крест  водрузят  упившимся  -  един  крест  на  всю
братию!..
   От рогатки вдруг заголосил страж города:
   - Кто едет? Не худой ли человек? А то - вертай вспять...
   На сытых лошадях под золотыми попонами ехали от заставы  трое  в  масках,
словно разбойники. "Эть!" - сказал один и  кистенем  вмах  уложил  стража  в
сугроб, отлетела в сторону алебарда...
   - Куды далее? - спросил  другой,  постарше  да  в  седле  поусядистее.  -
Сказывают, будто у Салтыковых девки хороши больно.
   - Запирают их,  -  отвечал  третий.  -  Да  и  собаки  злые...  Кистенями
взмахивая, ехали далее. Фыркали лошади.
   - Чей дом сей? - спросил всадник, самый юный и верткий.
   - Апраксиных, кажись...
   - Ломай! Тута девки живут, нами еще не мятые...  Старший  грузно  обрушил
забор. Самый юный - худой и тонкий, с голосом петушка - приказывал,  а  двое
покорно его слушались. Взвизгнула отбитая ставня. Тишком влезли через окно в
девичью. Старший двери сторожил, а молодые пошли мять девок...
   Снаружи - на крик! - ломилась уже  хозяйская  дворня.  Ворвался  народ  с
дубьем и плетками. Впереди всех (лютый, в слезах)  наскакивал  хозяин,  граф
Апраксин:
   - Бей, убивай разбойников... Я в ответе! Огня, огня...  Вздули  огонь,  и
Апраксин, раскорячив босые пятки, вдруг  начал  стелиться  по  полу.  Так  и
пластался, словно раздавленная жаба.  И  светилось  лицо  вельможи  умильной
радостью:
   - Ваше величество, почто  через  окошко  жалуете?  Завсегда  и  с  параду
принять рады... Ай и молодечество, государь! Вот и  выпала  благость  нашему
дому-то...
   Разом упало дубье, вмиг опустились плети. Скинув маску, стоял юный  отрок
- император. Друг его, князь Иван  Долгорукий,  штаны  подтягивал,  а  возле
дверей ухмылки строил егермейстер Селиванов.
   Таились от людей и от света девки - порушенные...
   - Брысь, подлые! - шипнул на них Апраксин. - Вы,  дуры,  еще  благодарить
бога должны... Честь-то! Честь-то кака!
   И просил  гостей  нежданных  откушать  чем  бог  послал.  Прошел  царь  с
любимцами своими к столу. Наливки разные пробовали. Юный царь вина не любил.
   - Чу, - сказал он, - тихо... Музыка-то откуда идет? Притихли за столом. А
из глубин дома всплакнула флейта. Повела осторожно. Так  и  тянуло  на  нее,
словно в сон, и спросил князь Долгорукий хозяина:
   - Уж не у тебя ли играют, граф?
   - Ей-ей, - заерзал старый вельможа, хитря.  -  Ума  не  приложу.  Видать,
гостьюшки дорогие, это из дому Салтыковых слыхать...
   Но царь встал, на потолки указывая:
   - Не ври! Вот тут.., веди в покои верхние! Апраксин снова пластался перед
царем:
   - Ваше величество, смилуйтесь... Женишка моя, старуха... А человек  ейный
- на што он вам, молодцам экиим?
   - Сказывай - где?  -  прикрикнул  император...  Упали  засовы  с  дверей.
Потаенные.  Коптила  свеча.  Прикованный  длинной  цепью,  сидел   на   полу
белобрысый малый в бархатном кафтане. И держал перед собой флейту -  нежную,
сладкоголосую.
   - Ты кто? - спросил царь узника. - Музыкант?
   -  Нет,  -  отвечал  парень,  бренча  цепью.  -  Я  есть  куафер  графини
Апраксиной...  Землепашец  провинции  Нарвской,  зовут  же  меня  -   Иоганн
Эйхлер... А что играю - так скушно мне!
   Ванька Долгорукий цепь поднял с пола.
   - Тяжела, - сказал. - А за што ты в железах сиживаешь?
   - Сижу на цепи, потому как ведаю женский секрет своей госпожи,  и  боится
она, как бы не выдал я!
   - Каков секрет? Говори прямо... Я - царь твой!
   - Парик ей делаю, - ответил Эйхлер, низко кланяясь.
   - Давно ль прикован ты?
   - Пятый уж годочек пошел, как света белого не вижу...
   Царь взялся за цепь, и (длинная-длинная) она повела его из темницы. Змеей
уходила цепь под двери спальни графини. Хмельная компания  вслед  за  Петром
гуртом вломилась в опочивальню: озорник Долгорукий откинул  пуховые  одеяла:
жмурясь от света яркого, старуха Апраксина сослепу  тыкалась  в  подушки,  а
голова у нее была - гладкая, как колено...
   - Отомкни цепь, - велел Долгорукий хозяину. - Бабьи  секреты  не  в  нашу
честь. Мы люди веселые, охотные, а до старух нам дела нету. Прощай, граф! Да
отвори конюшни свои - нам лошадь нужна...
   Со двора Апраксиных отъехали уже четверо: позади всех жадно дышал  ветром
чухонец Иоганн Эйхлер; торчала из-под локтя его флейта - жалостливая...
   На рассвете четыре всадника, пришпоривая усталых коней, тишком въехали  в
подмосковное имение Горенки.

***

   Рассвет  наплывал  со  стороны  Москвы,  сиренево   сочился   в   берегах
Пахры-реки, осенял застывшие в  покое  леса.  За  окнами  старой  усадьбы  в
Горенках вьюжило  -  мягко  и  неслышно.  Господская  домовина,  поскрипывая
дверьми, угарно дымилась печками спозаранок.
   Алексей Григорьевич князь Долгорукий  (гофмейстер  и  кавалер)  с  трудом
перелез через супругу, что была поперек себя шире, и нехотя зевнул на иконы.
   - Ишь ты, - жене буркнул. - Развалила бока-то... Вставай! Уже кафу варят,
чую, быдто в Варшаве живем... О, хосподи!
   Свечной огарок раскис за ночь, в опочивальне было мутно и едко.  В  одном
исподнем князь юркнул в сени, с писком разлетелись перед  боярином  челядные
девки.
   - Я вам... Кыш-кыш! Глаза-то куда растопырили?
   В соседней вотчине князей Голицыных (за рекою, в  Пехро-Яковлевском)  уже
усердно названивали к заутрене. "Богомолы..,  умники!"  -  думалось  Алексею
Григорьевичу, который никого из Голицыных не жаловал:  рознь  ветхозаветная,
еще от пращуров. Две древние фамилии  (Долгорукие  от  Рюрика,  Голицыны  от
Гедимина) исстари перед царями свары устраивали.
   В дальних покоях князь Долгорукий  приник  к  дверной  щели.  На  широкой
постели, в обнимку, словно братья,  спали  его  сын  Ванька  с  императором.
Порхал над их головами огонек лампадки.  Из  лукошка  под  кроватью  вылезли
малые кутята, в теплых потемках трепали один другого за уши.
   И  сладостно  обомлел   Алексей   Григорьевич:   "Вот   счастье-то!   Сам
государь-император  с