оряю величеству вашему, что опасны  не  только
авторы кондиций, но и противники этих кондиций, ибо люди эти  уже  тем  выше
других на голову, что осмелились противничать! А того, - сказал Остерман,  -
быть не должно, чтобы кто-то посмел выделять себя... Нет, нет! Не  нужно  их
ссылать, - закончил  граф.  -  Можно  дать  посты  в  отдалении.  Или..,  за
границей. Вы разрешите, и Кантемир очутится в Англии - послом России!
   - Правда, - согласилась Анна, - я умных не люблю, от них всегда  безбожие
исходит...
   И сухонькие ручки Остермана сложились плоско для молитвы:
   - О, ваша мудрость!.. Но вы никогда не станете самодержавной, пока вокруг
престола что-то будет выступать наружу и расти. Королевские сады  в  Версале
затем и подстригают ровно,  чтобы  ничто  не  беспокоило  взора  наследников
божиих! Отныне над Россией должна возвышаться только одна голова -  ваша,  с
короной наверху! Все остальное надо выкосить, как сорную траву...
   Коляска Остермана укатилась прочь, и Бирен вышел из-за ширм:
   - Не пора ли мне посветить Остерману? С больными-то глазами  он,  бедный,
плывет каналами дьявола... Нет, он неглуп. Но он коварен! Я слышал  -  будет
Кабинет, и в нем, конечно, Остерман?
   - Молчи пока про Кабинет, - ответила Анна. - Сначала  пусть  привыкнут  к
слухам о нем. А когда смирятся, тогда и Кабинет воссоздадим. Молчи  -  пока!
Подумай сам, что скажут в Сенате,  ежели  узнают,  кто  правит  Россией  без
него...

***

   Капитан Елизар Апухтин  вернулся  из  полка  домой,  прислонил  в  уголку
офицерскую алебарду. Рассупонил амуницию - узкую, всю на штрипках и крючках.
Парик смахнул, усы накладные с губы сорвал и стал моложе. Седой ежик  волос,
кое-как  обхватанных  ножницами,  топорщился  на  крупной  голове   капитана
гвардии.
   Прошел в светлые покои. Жену свою позвал:
   - Улита! Свиньи-то ревут. Кормили их али нет сей день?
   Вошла босая девка с деревянной миской щей. Брякнула на  стол  две  ложки.
Выпятив живот, взрезала каравай хлеба тупым ножом.
   - Гляди, крошки-то мимо сыплешь! - гаркнул на нее Апухтин.
   Капитанша Улита Демьяновна села насупротив мужа,  дворянская  чета  долго
хлебала щи. Апухтин ремень раздернул, спросил:
   - Ну ладно, щи. А ишо что будет? С утра в полку не жрамши...
   Улита Демьяновна обстукала куриные яйца.
   - Рази ж это яйца? - обозлился капитан. - Эх, исхудала Русь, во  всем  на
изъян пошла. А ты чего это губы надула? Гляди, Улита,  я  тя  вот  за  хвост
возьму, так ты губарей своих показывать не станешь...
   Капитанша яйцом ему в лоб - тресь (баба смелая):
   - Ишо он мне хвосты трепать будет! А жалованье твое иде? Восемь лет  уже,
почитай, по полкам разным скоблишься, а... Вот вынь да положь мне!
   - Глупая ты баба, - увещал ее капитан. - Тамо и не такие орлы, как я,  по
десять лет за одно спасибо служат... Чего распахнулась-то? Дай ты  мне  хоть
дома покою.
   - С мужиков ныне не проживешь, - наступала жена. - Эвон у них солома и та
с крыш свеялась. У нас хоть не бегут, а у Кикиных, слыхал небось, вчера  вся
деревня Подлипцы снялась  ночью  и  ушла  от  барина...  Господи,  -  завыла
капитанша, - на што мне мука така? У всех мужья как мужья. А ты  своего  же,
кровного, у казны царской вырвать не можешь.
   - Отстань от меня, скважина! - заругался капитан. - Говорю же  тебе,  как
на духу: восемь лет от казны копейки не видывал. И весь полк наш тако  же...
Куды нам жалиться?
   - Да матушка-то наша государыня эвон сколько  милостей  оказала!  Кого  в
князья, кого в графья, кого в деньги, кого в ленты орденские... А  ты  разве
не заслужил? Ногу-то свою вздень на параде! Да  покажи  им  ногу!  В  гноище
ранетое ткни их носом...
   - Дура ты, - вздохнул Апухтин. - По тебе, так все просто: ногу им покажу,
и мне денег дадут... - Со вздохом взялся капитан за раздавленное яйцо:
   - Сольца-то где у нас? - спросил жену тихо, подавленно.
   - А ты не князь Голицын, чтобы с  солью  едать  яички!  И  так  слопаешь!
Сольца-то нынеча на базарах кусаться стала...
   Апухтин яичко без соли сжевал, и стало ему себя жалко:
   - Петра Лексеич все  сулил  полку  -  не  дал!  Катька  евонная  царствие
проплясала - отнекалась! Петра Вторый  взошел  -  не  пожертвовал!  Мы  всем
полком противу кондиций орали. Думали: ну  матка  Анна  влезет  на  гору  да
жалованье-то нам сверху скинет... Хрен всем нам, а не жалованье! И  выходит,
что те "виваты" Анне мы напрасно орали.
   Капитанша лакея кликнула, велела мешок взять и пошла по деревне оброчить.
Где порося велит резать, где гусю шею свернет, где медку прикажет надоить  в
анкерок. Затихали после помещицы убогие избы, выли бабы, концами платков рты
безгубые закрывая.
   Капитан уже на печи лежал, голову свесив.
   - Эй, мать! - спросил. - Ты куды собралась?
   - До нашей государыни. Нет такого  указу,  чтобы  восемь  лет  служить  и
жалованья не получать.
   - Да кто тебя пустит до царицы? Там у каждой двери по немцу!
   - Анна Федоровна Юшкова,  -  отвечала  жена,  -  мне  сродни  приходится.
Поклонюсь медком - представит пред очи царские...
   Поехала.  Но  еще  на  заставе  гусей  отдала,  чтобы  пропустили.  Ворот
дворцовых не перешла, как и меду отбыло, Пока  до  Юшковой  добралась,  одни
"кокурки" печеные остались. Анну Федоровну Юшкову  теперь  не  узнать  было:
дама важная, одних юбок-то на ней сколько! Так и топырятся во  все  стороны,
так и шуршат...
   Похвастала Юшкова капитанше по простоте сердечной:
   - А на што мне теперь кокурки твои? Я  как  утречком  встала,  так  с  ея
величеством кофию отпила с ложечки  золотой...  Ныне  я  царских  ноготочков
лейб-стригунья! И в классе состою. Сами генералы мне  ручку  целуют.  Захочу
сахарку - несут. Ленточку каку пригляну - тоже никто не откажет...
   Научила Юшкова капитаншу, как перед Анной  Иоанновной  челобитьем  вернее
ударить. Сад показала, где царица гулять будет. Апухтина за кустом  присела.
Зыркала - как бы не прошлепать! Это муж ее хотя и ветеран, а своего  вырвать
не может...
   - Ннно-но! - послышалось издалека.
   Это ехала царица. Коляска садовая на  манер  шарабана,  вся  в  позолоте.
Низенькая, широкая, тяжкая. По дорожке скрипят окатыши колес. И прут шарабан
не лошади, а пять мужиков-садовников.
   - Но! - говорит им Анна, будто лошадям, и они катают императрицу по садам
Анненгофа (то моцион по рецепту Блументроста).
   Тут капитанша Апухтина выскочила из-за куста:
   - Матушка-государыня, смилуйся... Муж-то мой, капитан Елизар Апухтин,  из
дворян Верха Бежецкого, пять кумпаний сделал, огнем был ранет, из ноги ево и
ныне гной вытекает... И така уж мука нам: восемь годков - ни копеечки, сколь
ни просил!
   - Тпррру-у-у... - сказала Анна Иоанновна. Палец подняла, и тем пальцем  -
дерг-дерг: подзывала к себе.
   - Великая  государыня,  -  тараторила  Апухтина,  -  прикажи  в  рентерею
казенну, чтобы мужу моему бесперечь достоинство денежное выдали...
   И спросила ее Анна - утробно, словно из бочки:
   - А сколь там налегло на твово мужа? Много ль?
   - С четыреста рублев налегло... Чай, не чужое прошу! Анна Иоанновна  губы
бантиком сложила да как свистнет.
   - Ведаешь ли, - спросила, - что мне бить челом заказано? На  то  коллегии
есть немалые, а в них люди сидят, кои по инстанции порядочной любое  дело  к
концу приводят.
   - Не ведаю, матушка... Где уж мне! Да  коллегии  теи  восемь  лет  только
пишут. Да сулят. Уж ты прости мне... На свист  царицын  набежали  солдаты  с
ружьями.
   - Хорошо, - отвечала Анна. - Четыреста рублев ты от меня получишь...  Эй,
солдаты! Ведите ее на Красную площадь да плетьми выстебайте... За испуг мой!
А потом, - велела царица, -  когда  она  в  чувствие  явится,  везите  ее  в
рентерею. И моим именем накажите жалованье то ей выдать...
   Нукнула, и повезли ее в шарабане далее моцион делать. А солдаты поволокли
бедную бабу на площадь. Народу там  -  полнехонько:  площадь  ведь,  да  еще
Красная! Улита Демьяновна, ко двору идучи, сверху-то прифрантилась, а  снизу
себя  не  трогала.  Заголяться  стыдно  -  исподнее  латано-перелатано...  И
заплакала капитанша:
   - Отпустите меня, родненькие! Не чините поругания... Я жена дворянская...
Верха буду из Бежецкого.., позор-то мой!
   - За что бьете? - спрашивал народ площадной (любопытный).
   - Наше  дело  служивое,  -  огрызались  солдаты.  -  Изволили  гулять  ея
величество, так она вот скакнула на нее, Испуг чинила! "Дай, просит,  рублев
четыреста!"
   - Ну а государыня-то что? Дала?
   - Дала. Конешно... Она вить добрая! Да еще и поддала...
   - Лупи! Лупи ее, служивый, - сказал старичок-боровичок. - Эдак-то и любой
из нас скакнет за четыреста рублев.
   - Что четыреста! - галдел народ. - И за полтину прыгнем...
   Апухтина юбки поддернула и побежала. Солдаты - за ней:
   - Стой, стой!  В  рентерею  везти  ведено..,  за  деньгами!  Утекла  жена
дворянская. И денег не пожелала. Так и Анне доложено было: мол, от жалованья
капитанша Апухтина отказалась.
   - Ништо ей, - рассмеялась императрица. -  Видать,  нужды  нет.  Баловство
одно. Все на мои кровные летят, словно вороны, и каждому дай?..  А  где  мне
взять-то на всех?
   Генерал-прокурор Ягужинский, однако, за  капитаншу  эту  вступился:  мол,
госпожа сия по закону требовала. "Не токмо мужики, - говорил Павел Иванович,
- но и шляхетство обедняло изрядно..."  Анна  Иоанновна  рукава  поддернула:
вот-вот в глаз кулаком даст.
   - А разве я их беднила? Я и года еще не царствую.  То  допрежь  меня  еще
разворовали. А мне за них - расплачивайся?
   - Воруют тоже ведь причинно, - на своем стоял Ягужинский.  -  Коли  жрать
неча, так и поневоле скрадешь.
   - Руки по самый локоть рубить стану! - зарычала Анна Иоанновна. -  Россия
-  это  мой  карман,  а  значит,  у  меня  крадут..,  у  самой   императрицы
всероссийской! А тому не бывать...
   - Верно, - вроде бы согласился Ягужинский. - А вот есть люди, кои  грабят
беспричинно, единого корыстолюбия ради!
   Анна Иоанновна призадумалась: "Не намек ли?.."
   - Слышала я, - насупилась, - что и Татищев нечист на руку. От  дел  Двора
монетного его бы отставить надобно...
   - Волынский, матушка, - вот вор главный! Анна Иоанновна веер  раскрыла  -
обмахнулась небрежно.
   - От губернии Казанской, - повелела, - его отринуть! И более на провинцию
не сажать. В полки Низовые выслать, и пусть его там  персы  на  кол  сажают.
Пора учинить инквизицию над ним строгую!
   - И - учиним! - обрадовался Ягужинский... Начинались тягости для  Артемия
Петровича.

Глава 8

   А врач-философ  Кристодемус  по-прежнему  жил  в  Риге,  помогал  бедным,
провожал до могилы умерших и собирал  древние  монеты.  Книги  писал  он!  О
достойных  людях  в  России,  которые  говорить  умеют  и  пером  благородно
владеют...
   -  Кто  там  стучит?  Двери  философа  не  закрываются!  На  пороге  дома
Кристодемуса стоял подлец фон Браккель.
   - Проездом из Москвы, - сказал он, - я прибыл к вам  от  графа  Бирена...
Надеюсь, знаете такого?
   - Еще бы! У него челюсть словно кувалда. И в  углу  носа  бородавка,  что
есть признак успеха в делах...
   - Да, он счастливчик, этот Бирен! Ему известно, что у  вас  целый  сундук
монет старинных, которые - увы - нельзя истратить.  Их  Бирен  купит  все  и
золотом расплатится за этот хлам!
   - Никогда! Бирен - невежа и  нахал...  Фон  Браккель  в  удивлении  пожал
плечами:
   - А вам-то, сударь, не все ли равно от  кого  иметь  пользу?  А  денег  у
Бирена теперь мешки... Ну, называйте цену!
   - Отсюда прочь и дверь закройте! - крикнул Кристодемус...
   Судьбы своей мудрец не знал. И жил, как раньше, размышляя.
   Впереди была еще одна встреча - последняя!

***

   Что ни день -  то  праздник:  ассамблеи,  машкерады,  потехи  огненные  и
водяные, действа парадные. Золотой дождь  осыпал  плечи  царицы,  смуглые  и
потные. Вот когда хорошо ей стало! Из палат древнего благочестия тащила Анна
Иоанновна все, что приглянется: вазы и кубки, горки для  курений  ароматных,
серебро, парчу и хрустали дивные. По вечерам двор  играл.  В  банк,  фараон,
квинтич. Рейнгольд Левенвольде продул однажды 20 000 за один присест.
   - И - кому? - негодовал он в  ярости.  -  Этому  подлому  шулеру,  принцу
Гессен-Гомбургскому... Говорили мне: не садись с ним!
   Анна Иоанновна решила выручить Рейнгольда Левенвольде:
   - Садись  со  мной,  обер-гофмаршал...  Сбрось  карту!  Между  царицей  и
Левенвольде поставили тарелку,  полную  бриллиантов,  а  в  бриллианты  эти,
словно в варенье, воткнули ложечку. Анна Иоанновна сразу промашку  нарочитую
в игре сделала.
   - Ох, в картах не везет, - сказала. - Черпни! Рейнгольд  взял  ложечку  и
бриллиантов себе зачерпнул.
   - Опять я в битых... Черпни да утешься в марьяже, Друг!
   Через  час  в  тарелке  только  ложечка  осталась.  Счастливый  Рейнгольд
Левенвольде принца Гессенского за ухо потрепал.
   - О, мизерабль! - сказал надменно. - Если еще раз сплутуешь, то в  России
тебе не бывать... Вышвырнем обратно за рубежи,  и  будешь  в  Гессене  своем
картофель чистить свинский!
   Начинались танцы... Послы иноземные  жались  в  сторонке  (их  по  одежде
темной принимали за лакеев). Анна Иоанновна строгий запрет наложила  на  все
одежды цвета печального: Бирена устрашал цвет черный, как признак  смерти...
Послы шептались тихо.
   - Какой пышный тур у ея величества, - сказал барон Мардефельд,  посланник
прусский.
   - Зато у нее узкий лобик, - отвечал Маньян, агент Версаля, и,  стесняясь,
вытянул наружу кружева: ах, пусть они кажутся богаче и пушистей (Версаль  не
давал ни денег, ни.., инструкций).
   Мардефельд проследил за танцующей императрицей:
   - Мой король, как всегда, отменно скромен:  ему  бы  только  продавать  в
Россию сукно. Сукно добротное и дешевое!
   "Сукно?.." - И все  посмотрели  на  английского  консула  Клавдия  Рондо.
Розовощекий, с медной серьгою  в  ухе,  как  матрос,  в  ладных  башмаках  с
дешевыми стразами на пряжках. Он даже  не  шевельнулся,  когда  услышал  это
слово, всегда волнующее дипломатов мира, -  сукно...  Серые  глаза  британца
видели сейчас далеко (дальше всех).  За  этим  блеском  парчи,  за  брызгами
фонтанов, через узоры померанцев Клавдий Рондо  уже  намечал  транзит  через
Персию... Караваны! Горные тропы! Слоны! Верблюды! А там и Волга. И -  тюки,
тюки, тюки... "Шелковая дорога" проляжет  от  Архангельска  до  Испагани,  и
Клавдий Рондо  верил  в  это,  и  потому  он  с  презрением  оглядел  барона
Мардефельда:
   - Кто вам сказал, что прусское сукно добротно и дешево?
   - Это мнение его величества - короля Пруссии!
   - Ах, как жаль... - вздохнул Рондо. - Скоро  мне  предстоит  разочаровать
вашего короля в его высочайшем убеждении...
   А в первой паре с  императрицей  шел  Остерман,  весь  в  бледно-розовом,
палевом и сиреневом. И вдруг музыка смолкла.
   - Гей! Гей! - закричала Анна князю Одоевскому...  Василий  Юрьевич  князь
Одоевский,  хранитель  сокровищ  государства  Российского,   приблизился   к
императрице.
   Склонился...
   - Помню я, - сказала Анна, - что и на  прошлом  куртаге  ты  в  эфтом  же
кафтане был... Не стыдно тебе, черт ты старый?
   Рюрикович молчал, пристыженный. Но тут в руку князя легла чья-то рука,  и
он узнал ее - это была рука жены-старухи.
   - Уйдем от греха, - шепнула Марья Алексеевна. Анна Иоанновна  высилась  -
как истукан победный. - Эва и жонишка твоя, - показала на княгиню. - Кажись,
из роду князей Лыковых? Так что же ты пришла сама чуть ли не лыковая? Или не
желаешь меня порадовать платьем новым?
   - Проелись мы, государыня, -  заплакала  старуха.  -  Мужики  в  бегах..,
увольте нас, ваше величество.
   - И уволю! Ступайте прочь оба. Да впредь  в  надеванном  платье  у  двора
моего не бывать... Эвон другие-то как! - показала она на Остермана.  -  Рады
преданность свою выказать, оно и видно...
   Расступилась толпа придворных, и  старики  (рука  в  руку)  прошли  через
сиятельную толпу. В надеванном! А того нельзя... Домой едучи, горько плакала
старая княгиня, а Василий Юрьевич утешал как мог:
   - Не плачь, Марьюшка, что делать? Село  Удойное  продать  надобно.  Да  и
оброк крепче возложить... Иначе не справимся!
   Рано утречком князь на службу отправился. Холодало уже к осени - князь  в
карете озяб. Руки погрел об печку, паричок к голове приладил удобнее. Прошел
в палату Оружейную - мимо карет старых,  мимо  сидений  тронных  и  богатств
русских.
   "Чу, - замер, - никак воры?.."
   Бродил понизу свет. То свечи колебались.
   Выглянул князь Одоевский из-за угла, страхи немалые претерпя.
   Со  щипцами  в  руках  (платок  на  голове  красный)  расхаживала   среди
драгоценностей сама императрица с  утра  пораньше.  Тут  же  был  придворный
ювелир Граверо,  а  подмастерье  Позье  держал  в  каждой  руке  по  свечке,
императрице светя.
   Анна Иоанновна вцепилась клещами в старинный окладень.
   Раздался хруст, и она вытянула камень... Брызнуло алмазами!
   - Ваше величество! - закричал Одоевский, на колени падая.  -  Караван  из
Китая уже вышел.., везет вам камней всяких! На что палату-то  раздергиваете?
Русь-то... Русь! Простит ли мне?
   Щипцы в руке Анны придвинулись к ноздрям Одоевского:
   - Ой, князь! Коли  войду  во  гнев,  так  быть  тебе  рвану...  Не  мешай
величеству моему радость иметь.
   И после этого дня крепко запил князь Одоевский.

***

   Громом грянула весть, что казна пуста: нет денег! Анна Иоанновна  рухнула
перед иконами:
   - Боженька милостивый! За что наказанье мне придумал?  Или  грешна  уж  я
так?.. Куды  деньги  подевались,  ежели  годочка  ишо  не  отцарствовала  я?
Господи, вразуми ты меня, вдовицу бедную! - Вскинулась  с  колен.  -  Андрея
Иваныча ко мне.., живо!
   Тот же миг предстал перед нею Ушаков.
   - Да не тебя звала я... Другого Андрея Иваныча надобно!
   И явился другой Андрей Иванович - О с терма  н.  Он  быстро  нашел  козла
отпущения, на которого всю беду свалили:
   - Великая государыня! Позволь, и на инородцев подлых еще по сорок  копеек
в подать ихнюю лишку накинем?
   - Накинь! - велела Анна. - Да человек  нужен  при  финансах  моих.  Чтобы
служил столь верно мне, как фактор Либман графу Бирену служит. Ведаешь ли  -
кому финансы можно доверить?
   - Желательно, -  задумался  Остерман,  -  чтобы  лишней  хулы  не  стало,
определить к финансам природного русского. Да чтобы, обиды прежние претерпя,
он особливую доверенность к вам  имел.  И  такой  человек  есть...  Румянцев
Александр!
   - Зови его. К себе приближу и в милость допущу. Молиться  буду,  дабы  не
помереть мне в нищете унизительной... Вот уж не думала, с  Митавы  отъезжая,
что на Москве бедствовать стану!
   Пылкие молитвы Анны Иоанновны дошли и до покоев Бирена.
   - В самом деле, - рассуждал обер-камергер,  -  куда  делись  все  русские
деньги? Неужели богатство России - это сказочный миф? Не может  быть,  чтобы
Россия не могла прокормить.., двор! Тут что-то не так. А вот что  не  так  -
это мы сейчас выясним.
   - Прелестнейший господин, - сказал Лейба Либман, - все  деньги  лежат  на
кладбище. Русские хоронят деньги, доверяя их лишь земле.
   - Черт бы их побрал! Для денег существуют карманы... Кейзерлинг тоже  был
искренне возмущен:
   - Русские запустили свою страну.  Я  всегда  говорил,  что  России  нужен
хозяин. Образованный и твердый!
   - Зовите сюда обер-гофмаршала Левенвольде, - распорядился Бирен.  -  Этот
малый давно живет в России, он, надеюсь, ответит...
   Рейнгольд Левенвольде вырос на хлебах русских.
   - Могу! - согласился он. -  Могу  пояснить...  Полтора  миллиона  мужиков
русских  куда-то  провалились  к  черту!  Они  обозначены  на  бумаге,   как
существующее население империи. Но их нигде не разыскать! Они  бежали,  и  с
них уже ни копейки не получишь...
   - Глупости, - хмуро отозвался Кейзерлинг. - Надо просто заставить русских
отдать недоимки. За себя и за бежавших!
   Обер-гофмаршал Левенвольде взмахнул широкополой шляпой: