богатеют...
                                                           Граф Петр Толстой

   На костях стоит великая Русь,  на костях стоит - издревле,  нерушимо, мно-
гострадально.  Копни ее заступом возле Пскова иль Ладоги  -  оскалится  череп
предка нашего в ухмылке извечной. Вскрой курган за Воронежем иль у Чигорина -
рассыплется скелет,  цепями повитый;  блеснет из праха серьга девичья, никого
не радуя.  Москву вокруг изрой дотла - всюду кости, кости, кости людские. И -
мечи.
И - шлемы.
И - стрелы.
И - топоры...
   Чуток сон старой Руси. Тихо дремлют дебри замшелые, над синим болотом выпь
плачет. А по берегам речек присели к земле погосты дедовские, и плывет в небе
(над крестами церквей ветхих) красная одичалая лунища...
   Какой же век сейчас на Руси? Все равно - какой. Так было во времена Мамая,
так будет и ныне - в веке осьмнадцатом, в веке Вольтера и Ломоносова.
    Сколько ни подливай в шербет виноградного хмеля,  все равно татарин неве-
сел,  пока  не заполучит пленного ясыря.  Нет набега на Русь - и сразу нищает
мир мусульманства. Опытные дипломаты отписывают ко своим дворам из Константи-
нополя:  "Скоро  опять предстоит набег на Русь,  ибо в Великой Порте не стало
нянек и кормилиц для детей сераля..." От набега до набега живет татарин  лишь
памятью о прошлом разбое.  Вот когда было веселье! Тучами гнали рабов из Руси
- и крепких мужчин,  и красивых девушек,  и русых мальчиков. Тогда-то татарин
пять лет подряд валялся на вшивых кошмах, ничего не делая, обогащенный. А те-
перь откинь полог юрты и увидишь своих жен, что пекут тощие просяные лепешки,
дети играют арканами, которыми еще недавно батовали ясырей, словно скотину...
Плохо татарину без грабежа! Совсем погибает татарин!
     Но вот приходит корабль из Турции, выносят с него кафтан и саблю - в по-
дарок хану крымскому от султана турецкого. А сие означает: поход! - и татарин
уже в седле.  Четыре лошади его скачут ноздря в ноздрю - только успевай с ус-
талой на свежую перескакивать. Высоко (аж до самого подбородка) вздернуты ко-
лени татарина. Овчинный тулупчик (до пупа только - короток) вывернут на тата-
рине шерстью наружу.  Шапка острая торчит высоким колом.  Весь он  скрючился.
Визжит от восторга...  Вот таким, именно таким знала его Русь! И еще этот за-
пах - острый запах нечистого тела,  лошадиной мочи и прокисшего сала  барань-
его. О, как ненавистно это зловонье чистоплотной и опрятной Московии!
     Неслышно летят по Руси татарские лохматые кони.  Без возгласа проносится
черная туча всадников, и несть числа им ("аки песок"). Тихо спит в гуще лесов
русский народ,  еще не ведая, что он обречен. А вокруг уже разложены татарами
костры-в огненном кольце пробуждаются люди.  Татары хватают всех подряд,  без
разбора, они режут каждого, кто защищает себя. Выводят скот, жгут дома, тащат
добро.  Гонят свиней в овины и с четырех сторон поджигают их,  чтобы ни  одна
свинья не спаслась от гибели.  Люди не успели опомниться, как связанные и по-
луголые - они уже гонимы навстречу рабству.
     Выгоняют их прочь из Руси - быстро, безжалостно. Кто бы ни отстал - ста-
рик или младенец,  - убивают тут же. Татары спешат на просторы родных степей,
прочь из мрачных лесов Московии.  А в степи дают отдых коням, начинают делить
добычу.  И тут же сквернят женщин на глазах мужей и детей; свершают обряд об-
резания над мальчиками; рвут из рук в руки девочек, которых можно продать для
гаремов; вспарывают - на виду у всех - животы ясырей, и, вывалив теплые кишки
в тазы,  татары пальцами ковыряются в парных внутренностях,  чтобы по изгибам
кишок людских предугадать свою дикую татарскую судьбу...
   Добыча поделена, кони отдохнули: пора в путь! Тысячи рабов бегут под паля-
щим  зноем,  осыпаемые ударами нагаек,  пока перед ними с лязгом не опустится
мост ворот Ор-Капу,  - впереди лежит проклятый Крым. А с ворот Ор-Капу глядит
в прожелтевшие степи старая мудрая сова. Так же сурово и строго глядела она и
во времена Мамая:  нет,  ничто не изменилось в веке осьмнадцатом - здесь  все
по-старому!
   Русь - трудолюбива и скопидомна:  по зернышку собирала она хлеб в житницы.
Степь,  дикая и жадная,  ленивая и жестокая,  налетала в жнитво.  Била Русь в
сполох,  "бежала беж" под стены городов деревянных, бросая в поле плоды труда
своего.  Но туча вражья - числом несметна,  "аки песок", - настигала русичей,
арканила стар и млад, и Русь внове замирала... Опять у нас на Руси и мертво и
пусто! Опять в Степи - и сыто и прибыльно!
   Еще Владимир Мономах горько печалился в словах таких:
   "Станет поселянин пахать на лошади,  и приидет половчин, и ударит стрелою,
и возьмет лошадь, и жену, и детей, да и гумно возжжет". Золотая Орда раздави-
ла силу и счастье Руси и отхлынула в степи  Причерноморья;  оттуда-то  (много
столетий  подряд) завистливо сторожила она предков наших,  посверкивая узкими
жадными очами...  Крымские ханы отписывали на Москву - честно:  "Ино чем  мне
быти сыту иль одету,  ежель вас не пограбив?  Сколь вашей земли убытку будет,
столь нам прибытку!"
    От проклятой Степи несло на Русь смрадом, зноем, жутью и рабством ужасным
("Оттоле-то  нача  мы  страхе  одержати!").  С опаскою входил в Степь человек
русский. Манило его обратно-в лес душистый, в духоту прелого листа, в кукуше-
чий "гук", в малинник сладкий, в шмелиный зной. Китай тоже боялся Степи с се-
вера,  как мы ее с юга боялись, но Китай отгородился от нее стеной. Россия же
такой стены не имела - лес был для нее Великой русской стеной. В дебрях вали-
ли русичи дубы,  строили засеки,  чтобы "поганец" на Русь не проехал. Крепили
броды  и лазы через реки;  в воде на бродах "били частик" (мелкие колья вверх
остриями), дабы лошади "поганские" по дну реки ступать не могли...
   Крым сам по себе невелик.  Но за ним стоит,  рея бунчуками пашей,  могучая
империя Османов,  а вокруг, подступы к Перекопу ограждая, лежат степи - все в
травах конских,  что по грудь человеку,  и там кочуют племена - юрты буджакс-
кие, ногайские, кубанские, едисанские, жамбуйлукские и едичкульские. А на ок-
раине Бахчисарая - сакля из глины, скрепленная навозом конским. Потолки в ней
провалены, нет лавок и дверей, лишь одно слепое окошко. Это посольский двор -
для  русских  дипломатов.  "И  воистину объявляем о том строении - яко псам и
свиньям в Московском осударстве далеко покойнее и теплее!"
   Вот из этой-то сакли из века в век сражалась с врагом русская дипломатия -
многострадальная,  как  и страна ее.  Нет окаяннее должности на Руси,  нежели
быть послом в странах восточных.  Еще до хана не доберешься, как набегут вся-
кие мурзы:  тому шубу дай, тому соболей, тому панцирь, тому зуб рыбий. Не от-
биться от волков этих!  Бывает, еще и палками посла отколотят. Не знаешь, что
и  хану потом дарить (все уже растащили).  Но,  едва Русь откупится от татар,
чтобы в году сем набега не учиняли,  как хан крымский своих  послов  шлет  на
Русь.  Хуже набега иногда такое посольство!  По шляху Муравскому едут послы в
несметном числе (опять "аки песок") и рвут Русь,  грабят  ее  казну,  выедают
житницы. А за выкуп пленных татары особо требуют, плати опять! Издавна Россия
имела особый налог - "полоняничной":  деньги с народа  брали,  чтобы  пленных
вызволить.  Полонное же претерпение ставилось на Руси в такую муку мученичес-
кую,  что даже крепостные,  из Крыма убежав, делались навсегда людьми вольны-
ми...
   Русь крымцев боялась, ибо они до Москвы доходили, но вот Москва в Бахчиса-
рае еще не бывала.  Только запорожцы рыскали по Черноморью, дабы "зипунов та-
тарских  поискати".  Медленно  и  робея,  Русь выходила из леса - на просторы
степные.  Для бережения границ своих она "сторожи" ставила, от коих затем ве-
ликие  города родились - Воронеж да Белгород,  Оскол да Елец и многие прочие.
Но еще прежде (безуказно и незванно) люди,  воли алчущие,  бежали на  Дон,  и
стали  они  там казачеством.  От Москвы получали донцы за службу грамоты пох-
вальные, бочки с вином и порохом. Платили же Москве охраною границ ее да гра-
бежами на Волге и смутами.  Вот это-то разудалое войско и было первым погран-
войском на Руси!
   За четыре столетия Крымское ханство лишило  Русь  населения  числом  около
5.000.000  человек.  Но  недаром же русских дешево ценили на рынках Леванта и
Кафы - они бежали.  Даже дети и женщины.  Бежали в цепях. Бежали со стрелами,
торчащими из спин.  Архивы тех лет наполнены немудреными повестями: "Ушел та-
тар бегом пеш,  и шел степью пять недель,  а ел на степу траву-катран, а брел
ночь,  а в день лежал, татар бояся..." Тяга к родине была велика: жены бежали
(без мужей),  мужья бежали (без жен), матери бежали (без детей) и дети бежали
(без матерей).  Даже дряхлые старики уходили из рабства, хотя они по старости
уже и не помнили "чьим прозвищ родич слыли".  И, наконец, бежали на Русь сами
же  татары,  порожденные  в Крыму от русских женщин,  - татары,  которые даже
русского языка не ведали.
   Рабство забрасывало россиян далеко - до Египта,  до Мальты; на острове Ма-
дейра звучали песни русских Настенек и Аксюток, а поэтический мост Ринальто в
Венеции так и звался мостом Слез: здесь столетиями плакали в разлуке славяне.
Благочестивые  Людовики  не жалели денег на рынках Леванта,  чтобы приобрести
русских схизматов для галер флота французского. Но уже в XVII веке Европа на-
чала стыдиться иметь рабов русских,  и через всю Европу пролегла "дорога сво-
боды";  от Венеции в земли Кроатские и Венгерские;  через Моравию и  владения
Литовские  - на Киев,  а из Киева - на Путивль (так шагали из плена на Русь).
Венеция печатала особые бланки, которыми снабжались русские беглецы. На блан-
ке том - лев Святого Марка, и просьба ко всем встречным кормить путника и да-
вать ночлег ему бесплатно; капитанам кораблей вменялось везти путника безвоз-
мездно  "во  славу божию" (под страхом штрафа в 25 дукатов).  Когда же беглец
попадал на родину,  дьяки заставляли его писать "сказку" о своих  мытарствах,
осматривали повреждения телесные:  "голова рассечена до мозгу", "жилы переби-
ты,  персты не гнутся".  Каждому давали по рублю на лечение,  каждого беглеца
одаривали из царской казны иконкой...
   Вот ты и дома, человек русский! Иди же - ищи свой дом.
   Но иногда  татары сами отпускали раба русского.  Для этого товарищи должны
были за него перед татарами поручиться.  Отпущенный же обязан собрать у родни
денег  для выкупа своего.  Это и был знаменитый кабал!  Если не смог кабала с
себя снять, должен обратно вернуться - в рабство. И позор тебе, если обманешь
своих  товарищей.  Тогда татары ступкой выдавливали им глаза.  Отрезали уши и
пальцы.  И молотком выбивали все зубы.  А ноги ломали дубинами... "Товарищ" -
это слово ценилось на Руси!
   Тит Федоров, юный рейтар строя пешего, в жарком деле под Уманью в 1661 го-
ду "стрелен татаровья из луки по брюху".  Раненого утащили татары в Крым, где
пролежал год в червях и гноище.  Выправился.  И тягуче потекли годы... Где-то
бушевали стрельцы,  были Гангут и Полтава,  стали на Руси брить бороды,  а он
жил рабом. Так прошли целых 70 лет, когда татары отпустили его в кабал. Впер-
вые распахнулись перед ним воротам Ор-Капу,  за которыми пролегла через степь
сакма - дорога на Русь, дорога на родину.
   Он помнил город, в котором родился, - Венев...
   Дойдет ли старик? От Киева на попутных обозах "волокся", в Муромских лесах
разбойники ему лошадь подарили.  Седой человек, с улыбкой на губах пепельных,
не узнавал мест. Вот и поля родимые. Вот и березы шумят, как раньше... Где же
тут дом его?
   Семья ужинала при свечах, когда дверь открылась и предстал он перед ними -
перед своими потомками. Назвал себя, вспоминая родственников, давно отживших.
Сказал плача:
   - Кабал на мне... в сорок рублев!
   - Но мы же тебя не знаем, - отвечали ему сидящие за столом.
   Тит Федоров сказал потомкам своим:
   - Грех говорить тако: я же ваш прадед двоюродный.
   - Много таких... шляются по дорогам.
   - Сорок рублев... кабал на мне! Или снова в ад?
   - Эй,  люди!  Покормите дедушку со стола лакейского...
   Он стал чужим.  Его кормили на кухне,  как нищего странника. Тряслась рука
древнего рейтара,  несущая ложку к губам пепельным.  И шумели над ним березы,
которые в юности его едва от земли поднялись.  Тит Федоров снова вошел в дом,
поклонился хозяевам:
   - Прощайте уж... Мир вам всем, а я иду обратно!
   И пошел  старик обратно той же дорогой.  Но теперь он спешил.  Ибо за него
поручились перед татарами.  Нельзя подвести товарищей. Кончились русские леса
- потекла перед ним проклятущая сакма,  избитая копытами, занавоженная. И па-
рили над степью ястребы...
   Мир был прекрасен, а столетье осьмнадцатое - удивительно!
   Мысль человеческая уже стремилась ввысь - к новизне  решений.  Человек  на
ощупь исследовал пути к равенству и братству.  Уже творил Вольтер и уже стра-
дал за свою дерзость.  И только здесь все оставалось как прежде.  Как было во
времена Мамая - так было и сейчас...  С высоты Ор-Капу сова внимательно прос-
ледила, как через мост прошел под ворота старик, вернувшийся в лютое рабство.
   Читатель, я не сказочник,  и эта повесть - не сказка. Это жесточайшая быль
земли Русской... С глубокой верой в торжество справедливости я открываю новую
летопись этой кровавой хроники.

                        ГЛАВА ВТОРАЯ
   Ночь, ночь.  Всегда ночь.  И не проглянет  свет.  Только  изредка,  святых
празднуя, в "мешок" каменный монастыря Соловецкого спускают для князя Василия
Лукича Долгорукого трапезу скудную со свечкой малюсенькой - в мизинец младенца.
   - Веруешь ли? - спросят, бывало, сверху князя.
   - Верую, - казнится в муках заточенный Лукич. - Верую истово, но обнадежь-
те меня: какой ныне год в мире шествует?
   - О времени сказывать тебе не ведено. Будь свят...
   А сны-то... сны какие! На что вы снитесь?
   Только единожды старец Нафанаил вывел его из "мешка" наверх,  дынею парни-
ковой потчевал,  тогда-то Лукич в бане помылся, и были разговоры со схимником
- умные,  политичные. Тогда год на Руси шел 1733-й... А ныне? "Какой же ныне?
Неужто Анна Иоанновна еще жива?  Или меня забыли?" Лукич не терял веры в  то,
что ежели на Руси еще царствует Анна,  она его простит.  Обязательно!  Потому
простит, что сама баба, а он, дело прошлое, в объятиях ее нежился...
   И вот брызнул сверху ослепляющий узника свет:
   - Вылезай!
   Полез наверх,  весь содрогаясь в немощных рыданиях. Снова провели Лукича в
мыльню,  помыли его; возле окошка постоял - звезды видел! И повели его в тра-
пезную,  где стол был накрыт.  У ликов письма древнего отмолясь ретиво, Лукич
сел за стол,  но душа его не принимала лакомств. Неслышной тенью, почти бесп-
лотен,  явился перед ним Нафанаил;  старец еще больше состарился,  согнулся в
дугу, шел мелкими шажками, а лицо старика уже в кулачок ссохлось. Присев нап-
ротив Лукича, сказал Нафанаил без сожаления:
   - Меня всевышний призовет к себе  вскорости.  Может,  это  наше  свиданье,
князь,  и есть последнее... Давай поговорим перед разлукой вечной, неизбежной
для всех...
   - Год-то ныне какой? - первым делом спросил Лукич.
   - От Рождества Христова пошел тысяча семьсот тридцать шестой...
   - Господи!  - ужаснулся Лукич. - Мне-то взаперти казалось, будто сама веч-
ность продлилась.  А, выходит, всего три лета минуло со свиданья нашего... Не
знаешь ли, доколе еще терпеть мне?
   - Того не знаю. Но... Россия терпит, и ты терпи.
   - Утешил...  ой, беда! - Тут проснулся в нем старый дипломат, и Лукич стал
выведывать у старца: - что нового в Европах? Какие войны учались, какие коро-
ли померли?  Что при дворе нашем слыхать?  А конъюнктуры ведаешь  ли  тонкие,
придворные?
   Черносхимник отвечал ему со знанием дела:
   - Французы,  как и прежде, сторонятся от России, будто чистый от немытого,
лишь австрияки подлые нас к выгоде своей используют.  Со времени падения Дан-
цига вниманье русское обратилось к рубежам татарским. Оно и любо бы всем пат-
риотам истинным.  Однако конъюнктуры тоже есть немалые. И тонкие, и грубые, и
всякие.  Бояться надо нам,  - сказал Нафанаил,  - как бы война с-султаном  не
обернулась для России жертвами напрасными...  Те люди,  что душой страдают за
Россию, власти не имеют боле. Вся власть в руках той мрази, которая свои лишь
интересы во всем изыскивает. Нафанаил откупорил вино, придвинул князю хлеб. И
яблоки предложил. И мед в тарелке подал.
   - Волынский... как? - спросил его Лукич.
   - Единый человек из русского боярства,  - ответил старец,  - который прош-
мыгнул меж ног чужих, и ныне власть ему дана большая. И скоро, судя по всему,
получит власть он вышнюю.
   - Какую ж?
   - Граф Ягужинский умер,  а в Кабинете царском - лишь двое и остались:  сам
Остерман да князь Черкасский,  ротозей известный. Сенат Петров столь захирел,
что слова молвить боится.  Теперь же твой Волынский весь в хлопотах,  чтобы в
Кабинете сесть, яко кабинет-министру.
   - А сядет ли? - спросил Лукич.
   - Он сядет - старец ответил. - Ибо за него сам Бирен!
   - Вот как? Выходит, этот граф в чести по-прежнему?
   - И процветает в пышности. А ныне в ожиданьях он...
   - Чего же ждет граф Бирен? - насторожился Долгорукий.
   - Он смерти ждет одной...  Фердинанд,  герцог Курляндский,  что в  Данциге
проживает,  стар уже.  И страждет сильно от болестей последний герцог из рода
Кетлеров могущественных.  Вот Бирен-граф и поджидает, чтобы корону герцогства
его на себя примерить!
   - Да кто же даст ее ему? - вдруг возмутился Лукич.
   - Дадут,  ибо Курляндия вассальна от Речи Посполитой, а в Польше коронован
Август Третий,  и сей саксонский выродок от Петербурга ныне сильно зависим...
Вот он и даст.
   - Берлин того не спустит,  - возразил Лукич.  - Пруссаки сами издревле за-
рятся на земли прибалтийские.
   - Берлину с нами не тягаться: Россия в земли те уже вступила и не уйдет...
Ты кушай, князь. Не плачь, князь, кушай.
   - Я ем, я ем... да мне невкусно! Отвык от пищи...
   - Привыкнешь снова, коль спасешься.
   - Возможно ль то?
   - Все мы под богом ходим,  князь. Любое царствование, даже самое злосчаст-
ное,  и то всегда кончается одним - кончиною правителя.  А слухи и  до  нашей
обители доходят...
   - И что слыхать? - с надеждою воззрился на него Лукич.
   - Слыхать,  что  Анна Иоанновна вступает в кризис,  всем женщинам природой
предопределенный...  Но бойся, князь: с годами императрица все жесточее дела-
ется. В могилу еще многих затолкает.
   - Типун тебе на язык, отец Нафанаил!
   - Да,  мне давно молчать бы след... Последние слова произношу я в этом ми-
ре. Я скоро ведь отправлюсь к нашим праотцам...
   Так говорили до утра,  и ночь над Соловками пошла на убыль,  а в  подвалах
монастыря уже залопотали мельницы, меля муку для трапезы заутренней. Нафанаил
поднялся, на клюку опершись:
   - Прощай теперь.
   Князь Долгорукий обнял старца,  дивясь тому,  как плоть его была  легка  и
кости сквозь одежду ощущались.
   - Еще спросить хочу: что" родичи мои в Березове?
   - Живут, и все.
   - А князь Дмитрий Голицын... он не казнен еще?
   - Нет. При Сенате он. Но тужит, а не служит...
   И опять ночь - как вечность. Снова "мешок" в камне.
   С тех пор как вернулся сын из Персии,  куда ездил к Надиру,  князь Дмитрий
Михайлович Голицын,  старый верховник (а ныне сенатор), в Петербурге зажился.
Но службы по Сенату избегал - некому служить! Чтобы не попусту время проходи-
ло,  князь Дмитрий метеорологией занялся.  Пытался он выведать закономерность
наводнений в Петербурге.  Наблюдал за полетами птиц. И всему виденному допод-
линные записи вел.
   - В науке человеку,  - говорил он,  - можно более, нежели в политике, сде-
лать. Ибо наука область ума такова, куда власть имущие по дурости своей зале-
зать боятся, дабы дурость ихняя пред учеными видна не была... Жаль, что я ны-
не на восьмой десяток поехал, а ежели б юность вернулась, я бы всю жизнь свою
иначе строил - в на