вления государством и других никого не подпуща-
ет. А когда я по чину кабинет-министра дела делал, то Остерман по городу пол-
зал и всюду сказывал, что Волынский ему Россию испортит...
    Ушаков улыбнулся хитренько:
    - Скажи, Петрович, отчего ты рабу своему Кубанцу возвещал о материях неп-
ристойных, до государыни нашей касающихся?
    Новосельцев, кажется, подмигнул. Или показалось?
    Волынский долго молчал. Ответил Ушакову с горечью:
    - Любил    я  его-гаденыша!
    Ушаков, премного довольный,  засмеялся.  Волынский тут сразу ощутил,  что
великий инквизитор знает многое.  И от этого он малость заробел,  но гордости
не потерял. Подбородок холеный с ямочкой задирал перед судьями, взирая на ге-
нералов свысока.
    Чернышев в бумажку фискальную глянул:
    - Однажды Кубанец тебя спрашивал:  "Что-де изволите сидеть печальны?"  На
что ты отвечал ему так:  "Сижу-де я и смотрю-де я на систему нашу... Ой, сис-
тема, система! Подохнем все с этою системой нашей!" Вот ты теперь и скажи Ко-
миссии: какая такая система не по вкусу тебе пришлась и на што ты ее охаивал?
    Ушаков вопрос генеральский дополнил:
    - После  же лая на систему монаршу ты Кубанцу хвалил системы,  где власть
венценосцев республиканством ограничена.
    Волынский дерзко расхохотался в ответ:
    - Я демократии не добытчик!  А вы, коли назвались в судьи, так не все ло-
вите, что поверху воды плавает...
    От иных же вопросов Артемий Петрович даже отмахивался:
    - Не желаю говорить! О том государыня от меня ведает...
   А коли судьи настырничали, он вообще замолкал.
   Никита Трубецкой из-за стола тоже на него потявкивал.
   - Отчего, - спрашивал, - ты считал, что страна наша, благоденствуя при Ан-
не Иоанновне,  в поправлении через твои проекты нуждается? Ведь ежели все хо-
рошо, тогда к чему же исправлять?
    Волынский отвечал князю Трубецкому:
    - Спроси о том у Анны Даниловны своей, даже она ведает, что не все хорошо
у нас, как это тебе сейчас приснилось...
   - А зачем ты спалил проект свой? - спросил Ушаков.
   Вопрос дельный. Волынский отговорился:
   - Стало быть, уже не нужен он более...
   Держался он молодцом,  чести ни разу не уронил. Голову нес высоко. А судьи
его спрашивали:
   - Твое ли дело государыню в записках поучать?
   - Ежели она герцога и Остермана слушает,  - отвечал Волынский,  - то я не
дурее их себя считаю...
   Ванька Неплюев, греясь в шубе, руками всплескивал:
   - Страшно  слушать мне слова твои бесстыдные!
   - Истинно говорю!  - давал ответ Волынский.  - А тебе,  холопу,  видать, и
правда что страшно честные слова выслушивать...
   Генерал Чернышев завел речь об избиении Тредиаковского в покоях  его  кур-
ляндской светлости:
   - На што ты герцога этим актом унизил?
   Унижение же поэта в вину ему не ставили...
   - Чую, - отвечал Волынский, - что пятьсот рублей и битва моя с Тредиаковс-
ким только претекстом служат для иных обвинений.  И вы,  судьи,  сами знаете,
что собрались здесь меня погубить...  В паденье моем вы все легки рассуждать.
А ведь я еще не забыл - помню,  как вчера вы передо мною на задних лапках бе-
гали!
   - Ох, и боек же ты! - прищурился Ушаков.
   Артемий Петрович по довольству его ощутил,  что инквизитор карты свои  еще
не раскрыл.  Пока что игра идет вслепую. Сесть Волынскому так и не позволили.
Не доспал. Не завтракал. В полдень судьи удалились ради обеда, но его с собой
не  позвали.  Допрос затянулся до двух часов дня.  Покидая под конвоем дворец
Итальянский, Волынский, не унывая, судьям рукой помахал:
    - Вы это дело со мной кончайте уж поскорее!
    На что суровейше ему отвечал Румянцев:
    - Мы сами заседанию своему время избирать станем.  Дома ты явись в скром-
ность,  а завтрева лишнего нам тут не плоди.  Ответа ждем генерального и  без
плутований лукавых.
    - Затаил ты злобу на Остермана, - добавил Неплюев.
    - Плывет  он  каналами темными,  - крикнул ему Волынский.  - Без закрытия
дверей Остерман даже с женою не общается.
    На что ему угрожали судьи:
    - Гляди! О таких делах, каково Остерман с женою общается, судить не прис-
тало, и о том будет нами свыше доложено...
    А пока Волынский в Комиссии пребывал,  в доме его учинен был погром  пол-
ный. Все книги забрали в Тайную канцелярию, увезли на возах. Бумаги из сунду-
ков до последнего клочка выгребли...

   Вечером Ушаков предстал перед императрицей:
   - Матушка!  Смотри, что мы нашли в дому Волынского... Анна Иоанновна гля-
нула и схватилась за сердце:
   - Ах он... супостат такой! Пригрела я змия...
   Десять лет прошло с той поры,  как она в Кремле московском кондиции разод-
рала.  Одним  решительным  жестом добыла тогда дтя себя власть самодержавную.
Теперь же Ушаков снова тряс перед нею те самые кондиции, что должны ее власть
ограничить.
   - Слышала я,  - сказала императрица,  - что весел был сегодня Волынский  в
суде.  Видать,  на милость мою надеется. Но я таким кондициям не потатчица...
Кто еще писал с ним проекты?
   Ушаков  вернулся в крепость. Увы, "Проект" был сожжен.
   При обыске сыщики  обнаружили только черновики к нему.
   Велел доставить из заточения Кубанца.
   - Сулил я тебе свободу от рабства и сто рубликов обещал.  А теперь, - ска-
зал Ушаков,  - вижу из дела,  что свободы тебе не видать.  И не сто рублей, а
сотню плетей от меня получишь.
   Кубанец посерел лицом, глаза его забегали:
   - Сущую  правду показал на господина своего.
   - Нам  одного господина мало! Садись и пиши...
   - Что прикажете?
   - Все,   что помнишь, пиши мне...
   Ваньке Топильскому инквизитор сказал:
   - Соймонова  с Мусиным-Пушкиным брать пока не след.  Сейчас ты с солдатами
поезжай и хватай Хрущева с Еропкиным. Кстати, воспомянул я, что шут Балакирев
плетет тут разное...  Видать,  мало мы его драли.  Навести-ка его да припугни
кнутом хорошим!
   Хрущов на допросах держался спокойно.  Ушаков от Кубанца уже знал, что ин-
женер целые куски от себя в "Проект" Волынского вписывал. Но сейчас это отри-
цал.
   - Собирались,  верно,  - признавал он.  - Так не звери же мы? Чай, люди. А
людская порода сборища обожает. Было у нас времяпровождение весьма приятное и
открытое.  В бириби играли,  о деревенских нужцах грустили...  Да мало ли еще
что?
   - Ну,  ладно,  - ответил ему Ушаков.  - Ты теперь не стремись домой скорее
попасть. Посиди у нас да в темноте подумай...
   - О чем думать-то мне в потемках ваших?
   - Четверо детишек у тебя,  - намекнул Ушаков. - Без отца, без матери труд-
ненько им жить придется. Никто сиротинок не пожалеет.
   Еропкин душою был гораздо нежнее Хрущева, и опытный зверь Ушаков сразу это
почуял... Признавался архитектор:
   - Это  так,  что Волынский проект свой читывал.  Но не мне одному,  а всем
сразу. Даже девка одна была, помнится...
   - Как зовут девку? - сразу вклинился Топильский.
   - А  что?
   - Здесь мы задаем вопросы. Отвечай быстро!
   - Девку-то как зовут? - кричал Ушаков.
   - Варвара, кажись.
   - Откуда взялась?
   - Не помню.
   Теперь на него кричали с четырех сторон комнаты:
   - Вспомни! Быстро! Отвечай сразу! Не думая!
   - Дмитриева Варвара... камер-юнгфера Анны Леопольдовны.
   - Ага! - обрадовался Ушаков. - Ванька, ты это запиши...
   Еропкин пристыженно  замолк.
   - Чего молчишь? Далее. Ну читали... Что читали?
   - Читали, а я слушал. В одном месте даже поспорили.
   - Из-за чего? - вопросили сыщики.
   - Зашла речь о царе Иоанне Грозном,  которого Волынский  в  проекте  своем
прописал тираном народа и погубителем...
   - Ванька, - кивнул Ушаков, - запиши и это!
   Вообще Еропкин оказался болтлив; жизнь русская не научила его молчать, ар-
хитектор еще не дорос до простонародной мудрости,  когда мужики и бабы, попав
под "слово и дело",  твердо держались одной исконной формулы: "Знать не знаю,
ведать не ведаю".  Добровольно, к тому не побуждаем, рассказал Еропкин допыт-
чикам о своем разговоре с Волынским о строениях древнеримских:
   - Вот-де неаполитанская королева Иоанна себе загородный дом велик построи-
ла, который в большой славе был, а ныне тот дом ее можно почесть совсем рядо-
вым между простых домов нынешних.
   Ушаков  поначалу даже его не понял:
   - Это ты к чему нам? Про дом-то заливаешь...
   - А к тому,  что все такое,  что кажется современникам знатным и чудесным,
позже в забвении обретается. Так и царствования иные: гремят немало по свету,
а потом крапивою порастут.
   Ушаков знал, как такие фразы в крамолу переводить.
   - Значит,  - спросил, - по разумению твоему, и царствование Анны Иоанновны
нашей тоже в крапиве затеряется?
    Зодчий понял, что его сдавливают на слове.
    - Уж каки империи были велики! - ответил. - А... где оне?
    - Откуда же ты взял эти опасные для монархии рассуждения?
    - О королеве Иоанне всегда с поруганием писано.
    - В какой книжечке? - не отлипал Ушаков.
   Пришлось  сознаться:
   - У Юстия Липсид... Тех же времен автор, именуемый Голенуччи, о ней же пи-
сал,  что она скверно живет, любителей при себе почасту меняет и более беспо-
рядку от нее, нежели порядку.
   - Вот ты мне  и попался! - захлопнул ловушку Ушаков.
   Неаполь далек  от  России,  но  сходство королевы Иоанны с русской царицей
неспроста. Еропкин и сам понял, что попался.
   - Отпустите  меня,  - заплакал.  - В самый разгар жизни уловлен я вами.  А
лучше меня кто Петербург отстроит?..

                   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

   Куда делись его честь и гордость непомерная?
   Боже, как низко он пал! Неужели слаб оказался духом?
   - Бог разум затмил мне, а вы не имейте сердца на меня...
   В зале  дворца Итальянского,  между судей своих,  подлейшим образом ползал
Волынский на коленях и молил жалобно:
   - Прощения  у вас прошу за дерзости свои...
   От полу он хватал руку Ушакова, целуя ее.
   - Виноваты только горячность,  злоба и высокоумие мои, - говорил Волынский
и в глаза палачу заглядывал.  - Уж не прогневал ли я чем ваше превосходитель-
ство?
   Чернышеву  нижайше  в ноги он кланялся.
   - Не поступай со мной в суровости, - просил его Волынский. - Ведаю, что ты
в жизни тоже горяч бывал, как и я, грешный.
   Перед Румянцевым  униженно плакал:
   - Ты ведь тоже деток имеешь.  Подумай обо мне,  отце заблудшем,  и за  это
воздаст господь деткам твоим...
   Ушаков опытнее всех судей был. За многие годы, в застенках им проведенные,
он не раз уже наблюдал, как хитроумно изворачивается душа людская, чтобы тело
от казни спасти.  И... нет, не поверил инквизитор Волынскому! Ушаков понимал,
что  наступил продуманный перелом.  Вчера в запальчивости был перед Комиссией
один Волынский, а сегодня предстал другим, как хороший актер в разных сценах.
Кабинет-министр  сам нисколько не изменился,  а лишь переменил тактику боя...
Волынский еще сражался. Но только другим оружием!
   "Поглядим, что далее будет", - размышлял Ушаков...
   А далее Волынский начал топить самого Ушакова!
   Оговорил и  князя  Черкасского - Черепаху,  выявил слова его хулительные о
герцоге Курляндском.
   Стал Волынский щедро клепать на других придворных.
   Без жалости гробил их!
   Судьи прыгали в креслах,  все красные...  Волынский называл их грехи прош-
лые, слова заугольные, власть порочащие. Ушакову он кричал (на коленях же пе-
ред ним стоя, весь в слезах):
   - Вспомни!  Или забыл, как ты Остермана втихомолку со мной порицал. А сви-
детелем того разговора был князь Черкасский...
   Злоба прорвалась, когда к Ваньке Неплюеву он обратился:
   - А ты, Иван Иваныч, клеотур Остерманов. Всем ведомо, что готов ты порты у
вице-канцлера выстирать.  Словам же твоим Комиссия верить немочна,  ибо мы  в
ссоре с тобою... Враг ты мне!
   В одну навозную кучу свалил Волынский обвинения на русских  и  немцев,  на
всю сволочь придворную,  которая сейчас мучила его,  тиранила и унижала... Он
не вставал с колен!
   И, стоя на коленях, обвинял судей своих.
   Ушаков  испугался оговора:
   - Врешь ты все! Не вводи в смущение, говори дело...
   Неплюева колотило за столом от бешенства:
   - Я слуга государыни нашей, а ты враг государев. Тебя еще Петр Первый пал-
кой в Астрахани убивал на корабле и хотел в воду бросить.  Тогда тебя, извер-
га, государыня Екатерина спасла...
   И стучал кулаком, весь в ярости, генерал Румянцев:
   - За поклепы язык вырвем тебе!
   Комиссия с трудом направила допрос в нужное русло:
   - Представлял ты в записках своих государыне нашей,  будто вокруг престола
ея собрались одни подлецы,  льстящие ей бессовестно. Но ведь каждый вернопод-
данный  стремится у престола выказать восторг свой и свою преданность,  и это
не лесть! Это долг каждого честного служителя монархии-
   Русские, они издевались на русским,  сами не понимая, что над собой же из-
деваются!
   Втащили  в залу Итальянского дворца Гришу Теплова:
   - Какие  гербы на родословном древе ты мазал?
   Теплов показал,  что мазал картину,  себя от страха не помня.  А кисть его
закрашивала только те места,  которые архитектор Еропкин карандашом ему наме-
тил... Гриша был так угодлив в подобострастии своем, что его с миром отпусти-
ли.
   - Еропкин  уже у меня,  - сказал Ушаков.  - Я его спрошу,  по какому праву
герб государственный он на тщеславную картину перетащил...  Скажи нам,  зачем
ты землю копал на поле Куликовом?
   Отвечал на это Волынский:
   - Желал иметь следы битвы предков наших.
   - То дело богопротивное, - вступился Ванька Нешпоев, перед Ушаковым услух-
ничая.  - Нешто можно тревожить грязной лопатой усопших во славу божию? Копа-
ние твое в земле - от дьявола!
   - Дело не богопротивное,  а вполне приличное,  - отвечал Волынский. - Даже
наука такая имеется,  чтобы в земле ковыряться,  о чем и в Академии за  Невой
люди ученые извещены должны быть.
   - А кто тебя надоумил род свой от Дмитрия Донского выводить?  Ты  зачем  в
родство с государями залезал?
   - В родство с Анною Иоанновною я не лезу.  А род мой давний, пращурица моя
была сестрою Дмитрия Донского...
   Ушаков каверзно отомстил Волынскому за оговоры:
   - Может, ты и на корону уцелился?
   - Глупости-то к чему? Сие умысел недоказанный.
   Ушаков сказал на это честно:
   - Все не доказано,  пока я доказать не взялся. Ты меня вот в хуле на графа
Остермана обвинил,  а я тебя в заговоре на государыню нашу уличу... Проект ты
ловко спалил свой, да черновики в сундуках целы остались. Ключик же от сунду-
ков - вот он, у меня! И прочел я из бумаг твоих, что великого государя Иоанна
Грозного ты тираном называешь...
   Тихо стало во дворце Итальянском.  Волынский глаза на судей поднял,  обвел
их взором тягостным:
   - Ежели бы добр был Иоанн, не звали б его Грозным...
   - Велико преступление! - заговорили судьи.
   Было особо  доложено  Анне Иоанновне,  что Волынский царя Грозного тираном
обзывал,  мучительства его над народом описывал.  Для начертания  же  проекта
своего  Волынский  брал у Хрущева и Еропкина подлинные дела,  изучал летописи
ветхозаветные... Кровь веков прежних перемешалась с кровью века нынешнего!
   Анна Иоанновна  была искренне возмущена:
   - Да как он смел термин скверный к царю применять?  Помазанник божий людей
не  тиранит,  а коли царь Иван Василич в гневе когда и являлся,  знать,  гаев
этот был ему от бога внушен...
   Сколько лет  минуло  с той поры,  но тирания Ивана Грозного оставалась еще
под запретом. Обо всем с похвалой говорить можно - что Казань у татар воевал,
что походы в Ливонию делал, что монастыри любил, но более того не смей! Нель-
зя сказать,  что царь был сумасшедший развратник.  Молчи, кто вонзал топоры в
животы женщин. Забудь о том, что, когда въезжал царь в город, из каждого окна
бабы должны были срамные части свои для поругания на улицы  выставить...  Во-
лынский тирана и назвал тираном!
   За это он тоже судим будет.

   Весною 1740 года Петербург рано гасил свечи в домах. Люди хоть и не спали,
а в темноте сидели.  Слушали, как стучат копыта лошадей, как ерзают колеса по
мостовым.  Коли повозка возле дома остановится, в страхе ждали стука в дверь,
шагов по лестнице и слов ужасных: "Слово и дело!"
   Жить было страшно.  Волнения крестьян уже полыхали на Руси - за горами, за
лесами  дремучими.  Бунтовали даже монастыри.  На окраинах империи являлись в
церкви самозванцы.  Вещали с амвонов новое, "облегчительное" царство. Солдаты
армии  и гвардии роптали.  Только шляхетство безропотно несло крест свой.  На
кого же роптать? На самих себя? Десять лет назад кто больше всех орал: "Хотим
самодержавия...  Казни и милуй нас,  матушка,  как хочешь!"? Тогда шляхетство
горло свое в Кремле драло - зато теперь помалкивает.
   Русское дворянство не могло породить Кромвеля...
   Бирон желал погубить Волынского и торжествовал,  губя его.  Но Остерман  в
интриге своей был тоньше кончика иглы. Ведь, уничтожая Волынского, герцог не-
вольно поднимал Остермана, который - с гибелью Волынского - заодно ослаблял и
самого  Бирона!  При  всем этом погубителем Волынского будет считаться Бирон,
Остерман же укрылся в тени - незаметный и тишайший, как мудрый паук в грязном
углу  кладовки...  Такие  сложнейшие  комбинации может проделывать лишь очень
опытный авантюрист!
   И ни  разу Остерман не прогневался.  Никогда даже голоса не повысил.  Доб-
ренький,  тихонький,  ласковый,  вот-вот помереть готовый,  он при дворе даже
слезу пускал по Волынскому.
   - Человек был карьерный,  а сам все погубил... Жаль! Мог бы с честью госу-
дарыне нашей услужить...
   Ослепленный яростью к Волынскому,  герцог уже не сознавал,  что  проливает
целую Ниагару на мельницу,  работающую в пользу Остермана...  19 апреля Бирон
встретился с императрицей:
   - Анхен, ты прочла мою челобитную?
   - Нет.
   - Я  так и думал: Волынский тебе дороже меня.
   - Друг мой, да нет никого ближе тебя и роднее...
   - Это  все слова.  Но если раньше я просил суда над Волынским,  то теперь
прошу казни... Вот, выбирай!
   Он положил перед ней две бумаги.
   Это были черновики указов государственных о казни.
   В первом указе перечислялись все вины Волынского - со слов Бирона! - и Во-
лынский присуждался к смерти.
   Во втором  указе  перечислялись все вины Бирона - со слов Волынского!  - и
Бирон присуждался к смерти...
   - Дело за топором,  - сказал герцог.  - В воле вашего величества подписать
любой из этих указов.  Я уже говорил вам в прошлое свидание, что... я или Во-
лынский!
   Шлейф плаща герцога,  словно хвост змеи, вильнул в дверях и скрылся за ни-
ми. Послышался шаг Бирона - шаг четкий, мужественный, удаляющийся от нее. Ан-
на Иоанновна растерялась:
   - Воротите его! Скороходы, бегите за ним...
   Разбрызгивая лужи весенние, скороходы нагнали герцога.
   Бирон вернулся и рухнул перед Анной на колени:
   - Я, наверное, не прав. Но я собрался уехать.
   - Куда? Опять в Мигаву?
   - Нет. Дальше - в Силезию...
   Бирон упал  головой в колени царицы.  Умри сейчас она - и надо ждать пере-
мен.  Волынский может взлететь еще выше,  а тогда голова герцога первой пока-
тится с эшафота.  Потому-то Волынского надо уничтожить как можно скорее. Пока
имератрица еще жива!..
   Рука Остермана,  хилая и немощная, направляла руку герцога. А рука Бирона,
грубая и волосатая,  двигала к чернильнице с пером пухлую руку Анны  Иоаннов-
ны...
   -  Гей, гей, гей! Волынского - за Неву, в крепость!
   Но по Неве поплыли,  грохоча и сталкиваясь, громадные льдины. Временно Во-
лынского и прочих поместили в крепости Адмиралтейской, где пытошных застенков
не было.  Ждали, когда пройдет лед, чтобы везти их за Неву... Именно там жили
мастера пытошного дела.

   Ванька Топильский сообщил радостно:
   - Опять бумажки попросил.  Я ему свечку и чернила в камеру велел подать...
Пишет! Еще как пишет-то!
   Кубанец писал, каждый донос начиная словами: "Еще вспамятовал и всеподдан-
нейше доношу..." По столице ездили черные возки,  арестовывая людей. Дело Во-
лынского и его конфидентов отобрали от судей Комиссии и передали его в Тайную
канцелярию.
   Ванька Неплюев приставал