да-то на задворки деревни и там - пропал...  Испугались
тут мужики - не сгинет ли совсем? Но  Захар  Шустров  уже  выскочил,  словно
черт, посередь улицы самой. Трахнул перед офицером горшок старый,  из  земли
выкопанный:
   - Сколь лет содержал... Все прахом! А меня лихом не поминайте,  мужики  и
бабы.., сбегу! И снова на Низы в гулящие люди подамся...
   Древком протазана треснул офицер в горшок,  звонкий  с  мороза.  В  куски
распался он, и покатились по снегу деньги.  Озябшими  синими  руками  офицер
пересчитал их, после чего сказал:
   - А, мать вас всех.., опять мало! С  ваших  тягл  ишо  осталось  рубль  с
полтиной. Одначе так, мужики: темно уже стало, чего не доправили  сей  день,
то завтра править станем. А солдат моих по дворам  разведите  и  кормить  их
обязаны...
   Сам же он из деревни в гору поднялся, понюхал в сенцах:
   - Кажись, щами пахнет? Дадите ль похлебать?..  Потом  и  спать  легли.  И
крепко спали, только Мирон Аггеевич ворочался. А утром глянули  -  тишина  в
деревне. Не дымит она, почернела. За околицу  же  следы  тянутся  -  санные.
Завыл тут помещик, в ярости офицера за грудь хватая:
   - Разоритель ты мой! Убегли все... Чем жить-то я стану? Сыночки на службе
морской пропали, один я с бабами, старый...
   Но офицеру было не легче: его ждал суд, скорый и  свирепый,  ибо  деревня
Гнилые Мякиши ушла с его солдатами вместе.
   - Где мужики мои? - плакал старый барин.
   - Солдаты-то., иде же они? - убивался  офицер.  Скинулись  вниз,  толкали
двери избенок:
   - Пусто.., пусто... Ай-ай!
   Висели над порогом черные пятки. То остался на родине дедушка Карп - тот,
что был лишний. И в сказку ревизскую не вписан. Но  дед  лишним  не  пожелал
быть. И повис над порогом избы своей.
   Он был очень-очень старый - еще царя Михаила помнил. А при  царе  Михаиле
тоже правежи были...
   Теперь правнучке его, императрице Анне Иоанновне, нужны были  деньги  для
праздника вечного, и так она  собирала  с  народа  недоимки.  А  все  это  и
называлось - правеж...
   "Гнилые Мякиши, где же вы?"
   "Мы на тихой речке когда-то стояли..."

***

   Карьеру делать по-разному можно. И способов к тому - не  счесть!  Михаила
князь Белосельский на селе Измайлове,  среди  прочих  кобелей,  тешил  Дикую
герцогиню. А за бойкость любовную она ему подарки разные делала. Деньгами, а
чаще припасами  для  дома.  Вот  и  сегодня  сбирался  князь  бойкость  свою
выказать.
   Сыскал он на Плющихе колдунью и полтину ей дал.
   - Желаю я, ведьма, - сказал, - перед некоей дамой  жар  мужской  проявить
особо... Ты секрета к тому не ведаешь ли?
   Колдунья опоясала князя  Белосельского  лыком  мочальным,  башкой  его  в
подпечек засунула и заговорила слова опасные:
   - Слову мудрому ключ, замок! А поставит она тело в  тело,  и  будет  жила
твоя мужеская да тайная тверже любого железа, каленого и простого, и всякого
камени, морского и земного и подземного. И не  падать  жиле  твоей  во  веки
веков...  Слово  сказано,  а  язык  мой  ключ,  замок!  -  И  лыко  с  князя
отпоясала...
   Ушел Белосельский от нее.  Но,  будучи  человеком  просвещенным,  лошадей
своих на Маросейке, близ улицы Покровки, задержал. Тут, по соседству с домом
Блументроста,  обреталась  аптека  московская.  Среди   банок   порцеленовых
похаживал, пузом вперед, и сам аптекарь - господин Соульс (в  просторечии  -
Соус). Князь его шепотком спросил, подмигивая зазорно:
   - А нет ли у вас, господин Соус, лекарствица такого, чтобы  перед  дамами
особливую страсть выявить?
   - Кантариды для  здравия  опасны,  -  отвечал  аптекарь,  на  банки  свои
поглядывая. - И по указу царскому надобно иметь письменное заявление от  той
дамы, которая недовольна вами в утехах своих бывает... А без записки от дамы
сердца - никак не могу!
   Вздохнул Белосельский: ладно, мол. И поехал далее, на одну лишь  колдунью
полагаясь. Но только с Никитской он завернул, тут  и  поперли  мимо  него  -
наперерез - кареты немалые.
   Нырял меж сугробов возок золоченый, царский. А в стекле мелькнуло лицо  -
лицо Анны Иоанновны: ехала она по дороге на Измайловское. Выходит,  напрасно
тратился. Не бывать сегодня князю там, и бойкость некому выказать...
   ...Анна Иоанновна сидела на  диванах,  простеганных  червленым  бархатом.
Чтобы порошу  обминать,  перед  царским  выездом  пустили  наперед  возок  с
девками. А девки те - вовсю пели:

   Покинь, Купидо, стрелы:
   Уже мы все не целы,
   Но сладко уязвленны
   Любовною стрелою
   Твоею золотою;
   Все любви покорены...

   Насупротив Анны сидела лейб-стригунья Юшкова.
   - А что, дура, - спросила ее Анна, - не стара ль я еще?
   - Ой, матушка, - замахала Юшкова ручкой. - Не  гневи  ты  боженьку:  экая
сласть-то в тебе, уж така ты пышна, уж така масляна! Куды-ы другим  погодкам
до величества твово!
   - А погодки-то каково кажутся?
   - Да уже давно сгрыбились... Эвон у Черкасской-то пузо мешком виснет.  Да
облысели все. А у тебя, гляди, красота кака - волосики твои,  быдто  веничек
маховой, банный!
   - Ну и ладно, - успокоилась Анна Иоанновна, довольная...
   С криками и свистом бичей миновали село Черкизово -  вдали  уже  и  крыши
теремов Измайлова завиднелись. Ехали  скоро,  так  и  рвали  лошади  царский
поезд. И вдруг...
   Грохот, пыль, визг! Ни возка, ни девок!
   Разверзлась земля: посреди дороги -  яма  громадная,  провал.  Вздыбились
бревна оттуда, хитро уложенные, как в капкане...
   - А-а-а-а!.. - рев животный, нечеловечий, то кричала сама императрица.  -
Убивают меня.., у-убива-а-а-а...
   В провал, стуча по  крыше  возка,  сыпались  здоровенные  камни.  Трещало
дерево с хрустом. Дрыгали ногами лошади, разрывая в бешенстве упряжь.  Осела
снежная пыль, и все стихло...
   Из седла выскочил Левенвольде, рванул дверцу кареты.
   - Счастье ваше и всей империи, - сказал он, -  что  возок  с  девками  вы
пустили впереди себя... Едем! Обратно! На Москву!
   Примчалась во дворец и кинулась к Ушакову:
   - Андрей Иваныч, узнай злодеев... Спаси!  Ушаков,  по  набожности  своей,
весь пытошный застенок образками да иконками завешал. Оглядел он лики святых
угодников, и - - Введите пациента первого! - велел...
   Первый "пациент" взвился на дыбу свечкой. Вздрогнули камни  от  страшного
воя. Тогда Андрей Иванович на колени встал и голоском тихим, дрожащим  запел
акафист Иисусу сладчайшему...
   Но ни дыба, ни железо раскаленное, ни молитвы - ничто не помогло  открыть
людей, которые  устроили  покушение  на  императрицу.  Вокруг  Черкизова  да
Измайлова чернели избы мужиков, шумели там гиблые -  по  колено  в  снегу  -
леса, да изредка мерцали над угорьями речек тусклые огни лучин...

***

   День - как день (таких дней на Москве много).
   На кольях торчали головы, и  глазами  блеклыми,  веки  дремлюще  опустив,
встречали пасмурный рассвет над Яузой.
   Загудел Иван Великий... Поначалу ухнул басом Успенский колокол - в четыре
тысячи пудов, потом - Ревун, этот был  поменьше.  А  за  ними  пошли  сыпать
прочие: Медведь - Татарин - Лебедь - Голодарь - Корсунь, и двадцать семь еще
разных.
   Пришли сторожа, люди бывалые. Они головы с кольев сорвали. И в  мешок  их
поклали.  А  из  другого  мешка  свежие  головы  вынули.  Только  вчера  еще
рубленные. И водрузили их - на страх народу,  чтобы  люди  русские  себя  не
забывали.
   У этих еще веки  не  опустились:  рассвет  над  Яузой  сочился  в  мутных
зрачках, смотрели они на Москву - тускло и  совсем  не  гневно...  И  тысячи
пудов звонкой меди гремели над ними!
   Собирался народ. Выходили из фартин люди гулящие, себя не помнящие. Около
бань, синяки румянами замазав, блудные девы в тулупах  козлиных  похаживали.
Коли копеечка лишняя у тебя имеется, так согреши с девой!  Заодно  в  баньке
попаришься.
   Запахло рыбою жареной. Прели под тряпками,  для  тепла  укрытые,  коровьи
сычуги с гречневой кашей. Из харчевен лез дым через окошки  -  не  пожар,  а
просто так (грелись там).
   Пронес мужик скамью преизрядную, и на той скамье товары раскладывал. Дело
скорняцкое, хорошее дело! На саночках везли бабы  квасные  кади  -  на  квас
всегда спрос охотный (это прибыльно).
   Из цирюльни  вышли  воры  -  ребята  хоть  куда!  Они  сразу  в  толкучку
затерлись, пошли народ щупать. Скорняка увидели,  скамью  опрокинули.  Мужик
был не промах: на снег лег и, что было у него (юфть там и  голицы-рукавицы),
все под себя зажал. И не встал, покуда воры не отошли.
   Потом от земли воспрянул весело - снова торг учинил!
   И смотрели на людскую суету головы.
   Вчера рубленные. Свежие...
   Прошел, бородой тряся, юродивый Тимофей Архипыч.
   - Уважь, - кричали ему. - Окрести нас или облай...
   - Ой, люди! Очами не видите, ушми не слышите... Анна-манна,  гол  шелков,
да и был я таков... Сократи и сосмири кобеля  царского!  И  крестьянского  и
монастырского... Вняли ли?
   - Вняли, - отзывался народ площадной.
   - Чтобы стался он слеп и  глуп,  как  теля  мокрое.  Чтоб  связались  ему
челюсти, а в челюстях - язык его. И чтобы не  слышать  нам  лая  дикого,  не
нашего... Вняли ли?
   Вскочил на бочку парень, шапку свою рванул пополам.
   - Спасибо, Архипыч, что надоумил меня, - кричал в толпу. - Как  не  внять
тебе? Мы того кобеля знаем... То Бирен поганый!
   Сверкнул протазан над толпою. Бежали солдаты.
   - Стой! - орали. - Хватай его, хватай... Вали с ног. Но парень уже  летел
по улице. А за ним - солдаты:
   - Куда-т тебя туда-т понесло?.. Стой, а то стрелим!  Ох,  и  шибко  бежал
парень. Сам он русский, улица русская, солдаты русские  -  власть  чужая.  И
кричал он на бегу затейно, словом особым, которого все боялись:
   - Когда мае на хас, то и дульяс погас! То значило: "Не трогай меня, а  то
ножика получишь". Влетел парень в кабак Неугасимый, бухнула за ним дверь.
   А солдаты уже тут, и прется офицер с протазаном:
   - Эй, питухи,  погоди  пить...  Сказывай,  где  тот  человек,  что  вошел
сюды-тко вот только што?
   Отвечали ему вина пьяницы, Табаков курильщики да  в  зернь  игральщики  -
словами извечными, что наизусть помнили:
   - Знать того не знаем, ведать того не ведаем... И ушел офицер обратно - в
сумбур криков да сговоров московских. А воры гладкобритые все похаживали. Да
все  посматривали.  Средь  бела  дня,  не  стыдясь  честного  народа,  стали
раздевать они купчину из Китай-города. Раздевали, приговаривая с улыбочкой:
   - Шасть на кабак, дома ли чумак? Веришь ли на деньги? Или в долг даешь? А
каково с бабушкой живешь?
   Молчал купец. Только  знай  поворачивался.  И  снимали  с  него  в  самый
аккурат, все по порядку:

   Кушак яицкой -
   Рукавицы козловые -
   Сапоги и шапку -
   Шубу нагольную -
   Кафтан-смурострой -
   Фуфайку китайчатую -
   Штаны лазоревые -
   Исподнее полотняное.

   А более снимать было нечего, и тогда купец завопил:
   - Карау-у-ул.., гррра-а-абят!
   Народ безмолвствовал. И крутился вдали протазан офицера.
   И покрикивали люди гулящие, себя не помнящие:
   - Когда мае на хас, то и дульяс погас!
   В этот обычный день, каких много,  въехал  на  Москву  бывший  губернатор
земель Казанских - Артемий Петрович Волынский.
   Въехал тишком, в каретке малой, чтобы  глаза  пышностью  не  мозолить.  И
остановился в доме Нарышкиных (по родству). Только было детишек от платков и
шубеек раскутали, тут и вошли в покои  солдаты.  Офицер  же,  явясь,  сказал
Волынскому:
   - От имени государыни-матушки было указано вашей милости до  самого  Низу
ехать - под команду генерала Левашева. А  заместо  Гилянских  провинций  вы,
сударь, самовольно, в нарушение указа царского, на Москве объявились дерзко.
И в том ответ дайте!
   - Тебе, балде, ответа не дам, - сказал Волынский. - А врагам моим отвечу:
зубы мои.., во, гляди! Такими зубами до кишок можно добраться! Смекнул?
   Офицер был глуп и смотрел на зубы. В самом деле, у вельможи Волынского не
зубы, а - перлы. Один к одному,  белые,  чистые,  крупные.  Такой,  вестимо,
любого волка разорвет! Но возле дверей уже качнулись штыки.
   - А это зачем? - крикнул Волынский.
   - Велено держать вашу милость под арестом и никуды не выпущать. И  грозит
вам ныне строгая инквизиция!
   - У-у-у!!! - завыл Волынский и покатился по полу...

Глава 11

   Шаги -  бум-бум-бум...  А  шпоры  -  лязг-дзень-трень...  Анна  Иоанновна
привстала... Прямо на нее шагал громадный детина, В руке его взлетал чуть не
до потолка  толстый  команд-штап,  сверкали  ботфорты  в  заплатках  старых.
Парик-аллонж спадал с плеч до пояса и взметалась над буклями рыжая пудра.
   Это шел генерал Александр Румянцев (из денщиков Петра):
   - Звала ты меня, матушка, и вот приехал я...
   Анна Иоанновна дала ему руку для поцелуя приветного:
   - Милый друг, Ляксандра Иваныч, рады мы видеть тебя  у  престола  нашева.
Бывал обижен ты от людей временных, куртизанов  подлых...  Нонеча  то  время
ужасное миновало! Быть тебе в чести великой:  для  начала  в  сенаторы  наши
жалуем...
   - Благодарствую покорно, пресветлая государыня наша!
   Анна Иоанновна и дальше - лисичкой к нему:
   - Будто и невесел ты, генерал мой? Видать, долгов накошелял изрядно?  Так
я тебя не оставлю: вот шкатулка, а в ней, дома сочтешь, ровнехонько двадцать
тыщ золотом... Рад ли ты?
   - Эх, матушка! Кто деньгам не рад? Удружила ты...
   - Ив подполковники гвардии тебя, - расщедрилась Анна. -  Ну,  целуй  руку
мне да кланяйся. Станешь ты другом моим верным!
   - Матушка! - растерялся генерал. - Ничего путного содеять я не успел, как
ты меня одарила милостями... Говори же - что надо, все исполню ради тебя!
   Анна Иоанновна гостя усадила, сама печалилась:
   - - В великом тужении финансы мои обретаются. Не знаю уж я: сразу  мне  с
котомкой идти по миру? Или подождать  малость?  Нечестивые  люди  казну  мою
изнутри всю выжрали. А тебя, яко человека честного,  у  двора  моего  фавора
никогда не искавшего, желаю я к финансам твердо определить...
   - Постой, постой, матушка, - заговорил Румянцев. - С чего ты взяла, что у
нас финансы имеются? У  нас  -  подати,  налоги,  правеж  и  грабеж,  поборы
разные... Да еще вот! - Достал генерал рубль, куснул его  и  протянул  Анне:
там все восемь  зубов  отпечатались.  -  Одна  фальшь,  матушка,  и  никаких
прибытков не предвидится.
   Анна Иоанновна платок бабий на голове поправила.
   - Миленько-ой, - пропела басом, - про то нам ведомо...
   - Коли воры округ, матушка, так карман  свой  держи  дальше;  как  бы  не
сперли. Ты вот, во дворце сидючи, нищей сумою грозишься?  Я  ведь  прямо  из
саней - всю Россию от Персии проехал. Ты с котомкою и не суйся: никто  тебе,
государыня, сухарика не подаст. Потому как сухарики все съедены без  тебя...
Лучше уж, матушка, ты меня в драку определи.  Я  солдат,  и  до  драки  охоч
бываю!
   - Да погоди о драке-то! Ныне дела таковы, что без  денег  и  в  войну  не
сунешься. Сначала карман набей, а потом уж и дерись...
   - Не! - мотнул Румянцев париком (и долго оседала рыжая пыль). - Без денег
драться еще способнее: злее  будешь!  И  ты,  великая  государыня,  коли  уж
позвала меня из Персии, то говори дельно.
   Анна Иоанновна обиделась, покраснели на лице ее корявины:
   - А я тебе разве пустое болтаю?
   - Ты меня, матушка, без ножа резать возжаждала, коли в эти  финансы  свои
пихаешь... С чего взяла ты,  не  пойму,  будто  Румянцев  дурак  такой,  что
согласится дырки чужие залатывать?  Сама  продырявилась  -  сама  и  штопай,
матушка... А меня - избавь!
   Анна Иоанновна в гневе рукава заподдергивала.
   - Ну, - заговорила она, - не ожидала я от тебя такой холодности...  Мы  к
тебе по-божески: деньгами ссудили, в сенаторы вывели, по гвардии  произвели.
А за все заботы ты целый короб мусора у престола нашего вывернул. Уж и я  но
тебе плоха, и дела-то мои никудышны... Да я-то, чай, не глупее тебя!
   - Матушка, глупая ты или мудрая - мне все едино. Позвала  ты  меня,  и  я
предстал... Прикажи повеситься - Румянцев повесится!
   - Да на што ты мне сдался повешанный-то? Финансы мне чрез тебя  выправить
надобно, болван ты этакий!
   Тогда Румянцев поднялся в рост и взмахнул команд-штапом:
   - Так чем же я тебе их выправлю? Вот этой палкой, што ли?  Финансы  едино
лишь разумною , экономией выправляются. Да и то  -  не  через  солдат  вроде
меня, а через людей образованных...
   Анна Иоанновна кулаками двери раскинула:
   - Уйди, а то поругаемся. Решение мое крепкое: тебе при финансах состоять.
Шкатулочку-то прихвати и поди, да - подумай...
   Шкатулку под локтем зажав, команд-штапом размахивая, уходил прочь генерал
Румянцев - будет он теперь думать...

***

   Скушно Артемию Петровичу, не приведи бог как скушно ему!
   К полудню расселся Волынский возле окон. В  тоске  непоправимой  лютейшим
взором улицы оглядывал. А день-то  ядреный  выпал.  Подморозило.  Течет  дух
густой, некопотный. Как раз насупротив дома Нарышкиных  -  мастера-каменщики
стали полдничать, сбитень прихлебывая.  С  ними  и  архитект-офицер  в  чине
полковника, реял на ветру его жиденький шарфик в серебре...
   - Базиль, - зевнул Волынский судорожно, - того архитекта  залучи  ко  мне
обращеньем вежливым. Скажи, отпотчевать вместе с ним Волынский желает...
   Офицер явился на зов. Телом крепок, румян.  Дышал  с  морозца  в  большие
красные кулаки. Назвался Еропкиным, Петром Михайловым. Роду он был  знатного
- боярского, науки в Италии проходил, ныне же - гофбауинтендант  при  царице
(строеньями ведает).
   - А про меня знаешь? - тряхнул головою Волынский.
   - Вся Москва знает, что ты, Петрович, под строгою инквизицией состоишь, и
принимать гостей тебе не след... Опасен ты!
   - А коли так, чего заплелся ко мне? Видать, не  робок...  За  столом  они
разговорились.
   - Ныне мы, архитекты, -  рассказывал  Еропкин,  -  люди  нужнейшие.  Русь
впусте стоит,  храмов  божиих  много,  а  партикулярных  зданий  нехватка...
Строить нам Русь  в  камне!  Кривизну  же  нашу  улочную  изъять  из  побыта
зодческого! От нее, этой кривизны азиатской,  путаница  в  городах  русских.
Кольца не нужны, чтобы крепости охватывать  улицами.  Ныне  время  крепостей
отпало. Прямо надобно строить! Прямая першпектива, стрелой летяща к  зданиям
в городе главным, - вот она близка сердцу моему... Волынский про  инквизицию
все помнил.
   - Вот, - заговорил о себе, - сижу... А для чего сижу? Сказывают, будто не
прав я! А где они, эти праведники, на  Руси  право  обнаружили?  Ох,  немало
поклепщиков я имею... Но, человек нраву гордого, я им,  мучителям  моим,  не
поклонюсь!
   - Твои поклоны миру известны, - отвечал Еропкин ему.
   - Ежели и поклонюсь,  -  озлился  Волынский,  -  так  с  пола-то  золотой
подберу. Вот и выходит - не в убыток кланялся.
   Еропкин открыто глядел на вельможу знатного.
   - Народец грабить не пристало, - заявил честно, и чарочкой в  утверждение
пристукнул. - Народ и без того граблен. Хоть ты семь пядей  в  голове  имей,
как муж государственный, но коли ты народу своему разорение приносишь, то..,
грош тебе цена, Петрович!
   Волынский даже скулами побелел, зубы оскалил:
   - А не больно ли ты смел за чужим столом? С чего бы это?
   - От разумности, видать.
   - Эва как! Нешто меня ты разумнее?
   - Ай глупее показался? - прищурился Еропкин...  Тут  они  рассмеялись,  и
Волынский сказал, от гнева отходя:
   - Ты мне люб кажешься. Таких жалую. А графин сей об голову  твою  разбить
умыслил напрасно я... Лучше я его наклоню (двинь-ка чарочку ближе), и  мы  с
тобой государя Петра Лексеича помянем... Он меня однажды до смерти измочалил
мебелью своей. И потом велел в море Каспийское кинуть. Страху-то натерпелся,
господи!
   - За что же бил тебя государь жестоко?
   - За то самое, за что и сейчас под штыком сиживаю... Тут  он  откровенным
стал. От стола в покои провел, где книгами хвалился, как иные бояре  посудой
сдуру бахвалятся, -  пыжно!  Гостя  в  "минц-кабинет"  залучил:  держал  там
Волынский наборы редкостные монет древних, камней удивительных, зубы