топамятные зверства: гарем развел из девок малолетних, заставлял баб щенят
на псарне грудью выкармливать...
   Бунчуковый товарищ  Иван Гамалея сидел в писарской избе войска Лохвицкого.
На подоконнике дозревали арбузы.  Один уже треснул.  В раскол его, в самую-то
сласть, в мякоть яркую набивались окаянные мухи. Бунчуковый писал жалобу гра-
фу Бирену - на братца его Карла Бирена:  "...в сиятельстве своем подманил  на
бахче девку малую Гапку, увел в садик за куренями и, учинив той девочке гвалт
ее паненству и много своим мужским бесстыдием  над  оною  паствячися,  аж  до
смерти оную размордовал, отчего и вмерла Гапка на день вторый..."
   Упала тень  от  дверей  - загородила солнце.  Бунчуковый глаза от писанины
оторвал, на пришельца незваного глянул. Стоял перед ним молодой парубок, рос-
том под потолок, ноги босы и черны от пыли; рот широк, скулы остры от голода,
а глаза голубые.
   - Чего тоби? - спросил Гамалея.
   - Пособи, пане, - отвечал тот. - В казачестве бы мне осесть.
   - А ты кто таков?  Чего-то я тебя на кругу не видывал.
   Назвался парень Потапом (видать, беглый). Взял бунчуковый плетку, на стене
висевшую, опять Гапку вспомнил.
   - Иды, - сказал, - я тоби в сечевики зараз выведу...
   Вывел Потапа на двор.  И стал лупцевать,  ожигая  справа  налево.  Большая
свинья  терлась об тын,  ко всему равнодушная,  и гремели поверх тына горшки,
раскаленные на солнце,  один об другой стукаясь.  А бунчуковый ожигал  Потапа
исправно, приговаривая:
   - Оть,  москальска хвороба! Развелось вас тут, бисово симя!
   Вырвался Потап от бунчукового,  убежал.  И так стало обидно, что упал он в
лопухи посередь площади.  Шумела,  горланила и плясала над ним в  реве  быков
душная  воловья  ярмарка.  А он лежал и плакал в лопухах,  серых от пыли теп-
лой...
   - Ой, чоловики ридны! Бачьте, як москаль убивався...
   Обступили Потапа хохлы.  Стали горилкой потчевать.  Давали тютюна нюхать с
рук жестких,  мозолистых.  Пахло от стариков чесноком да яблоками,  разило от
штанов парубков дегтем колесным,  и цветасто реяли ленты зубастых крепкощеких
молодок.
   - Тю! Тю тоби, - говорили все ласково. - Не убився...
   Было это с ним в городе Глухове, где на себе изведал, какова вольность ка-
зачья.  Под вечер ярмарка опустела. Арбузы лежали на арбах - любой бери. Волы
дышали в темноте,  как люди,  устало и раздумчиво.  Потап начал свою жизнь по
косточкам разбирать.  С чего же начались все несчастья его?  Вспомнил он  дом
Филатьева  на  Москве  и тот день,  когда барин послал его на выучку к принцу
Гессен-Гомбургекому, чтобы искусству сечения он обучился... "Может, - размыш-
лял Потап, - мне бы тогда судьбу и повернуть? Надо бы не отпираться, как сле-
дует выпороть Ваньку Осипова, который ныне Ванькой Каином стал?.."
   Прошел не день и не два. Волы привозили арбы с солью и арбузами. Волы уво-
зили пьяных хохлов по домам. Вставали зори над садами и ложился мрак - теплый
и волнующий - на землю,  радугами осененную. А он все думал. И понемногу сло-
жил в голове своей такое:  "Окол народа завсегда толкусь,  вот мне за всех  и
влетает. Не лучше ль жить от народа подалее?"
   Даже плечами передернул - столь страшно от людей уходить.  Но все же встал
и пошел.  На этот раз уходил Потап далеко - на Дон или на Кубань (сам не знал
пути-дороги).  Травы стояли высоко - по грудь.  Солнце пекло нещадно. Изредка
куреня встречались в степи.  Там деды сидели в портах широких. Были деды мол-
чаливы  в древней и мудрой старости.  Иногда выбредал Потап на засеку покину-
тую. Еще издали вышка виднелась, на вышке той сложен хворост горюч. Коли под-
жечь его,  начнется тревога по всей Украине, поскачут в седла чубатые хлопцы,
завоют их матери,  долго будут бежать  за  конями  девки  ("Татарин!  Татарин
идет...").  Но татар пока нету - чисто в степи утром.  А закаты здесь быстро-
течны и неминучи, как смерть человеческая. Тьма, звезды, прохлада...
   В одну из ночей высокий курган встретился.  В тени его Потап и залег. Тихо
потрескивал костерок,  да скрежетали в ночи,  будто сабли,  острые иссушенные
травы...  Задремал Потап,  сквозь сон слышал он лепет ветра, шелестевшего зо-
лою.  Очнулся же от мягкого топота копыт. Глаза протер, спросонья даже оторо-
пел.
   - Эй, кто тут?
   Прямо над ним нависала бездонная пропасть неба,  и над этой пропастью  вы-
растал неведомый... всадник. Торчала над головой его остроконечная шапка.
   - Добрый ли ты человек? - спросил его Потап с опаской.
   - Поган урус,  - услышал в ответ.
   В воздухе свистнуло, жесткая земля, в кольцо собравшись, вдруг захлестнула
его горло удавкой мертвой.
   - Ах!  - вскрикнул он от резкой боли,  и что-то сильное потянуло его прочь
от погасшего костра, потащило по земле.
   А земля  эта  (такая нежная и мягкая) вдруг обернулась для него злой маче-
хой. Когтями, кустами, корнями, травами она раздирала тело Потапа, и катилась
под ним в даль неизбежную, а топот лошадиных копыт то удалялся, то вновь нас-
тигал его. И разом померкло все, и погасли звезды на небе...
   Очнулся, глубоко дыша.  На шее уже нет аркана. Но зато намертво связаны за
спиной его руки.  Всадник слез с коня и стоял над ним;  вдруг нагнулся, одним
рывком поставил Потапа на ноги, снова запрыгнул в седло.
   Ногайка взлетела - бац по коню. Еще взлетела - бац по Потапу.
   Конь сразу тронул рысцой.  Потап - за ним, и аркан от луки седла тянулся к
рукам его.  Было уже поздно исправлять судьбу. Так они и бежали рядом: конь с
человеком и человек без коня.
   Начиналось полонное терпение... Он попал к ногаям!

                        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

   Когда "Тобол" с разлету уперся форштевнем в зеленоватые льды, поначалу ре-
шили - проскочим. Так думал и Овцын.
   - Пчел бояться - меду не пробовать!  - сказал лейтенант и велел якорь бро-
сать...
   В темную глубь длинным буравом впивался канат,  сверля пучину. Где-то там,
в таинственном полумраке стылых вод,  распугивая рыбин, сейчас якорь ляжет на
грунт,  острым бивнем клешни своей возмутит вечную чистоту  векового  безмол-
вия...
   - Стоп! Кончай травить, слабину выбери.
   - Взял якорь? - спросил от штурвала Афанасий Куров.
   - Взял, - поежился Овцын. - Стоим крепко.
   Было всем зябко.  Плотный лед лежал рядом,  закрывая дубель-шлюпу  путь  в
океан.  Берег едва угадывался вдали.  Холодный день угасал,  весь в искристом
мерцании.  Стали ждать,  когда разомкнется ледяная преграда.  Верилось в опыт
прежних походов.  Трое самоедов, взятых в плавание, сидели в трюме на корточ-
ках, посматривая искоса, чмокая языками. "Распадения" льда не сулили.
   Первым умер корабельный плотник. Овцын наблюдал, как рядом с якорным кана-
том медленно тонет его тело в белом саване.  Вот он уже едва виднеется... си-
нева затопила все... Прощай, товарищ!
   - Я лягу, - сказал Овцын своему подштурману.
   В каюте уперся ногами в переборку,  свистнул собаку Нюшку, чтобы легла ря-
дом,  его грея,  и больше лейтенант не вставал.  Сны были тяжкие,  нехорошие.
Приходила к нему в снах княжна Катерина Долгорукая, мучила в поцелуях - влаж-
ных и грубых.  Проснувшись,  Овцын почесал ногу.  Опять зачесалось... Что там
такое? Задрал штанину... Так и есть: скорбут!
   - Началось, - сказал Овцын и упал на подушки.
   Куров вполз в каюту на коленях (уже не мог ходить).
   - И ты? - спросил его Овцын. - А что наверху?
   - Не распалило. Умер матрос Шаламов... Подниметесь?
   - Сейчас... встану.
   А мир был светел, ветер свеж, в смерть не хотелось верить. Как ослепителен
был  вечный  блеск  мира  полуночного!..  Следя за тонущим покойником,  Овцын
встряхнулся.
   - Эх, навигаторы, - сказал недовольно. - Да шлюп-то наш давно сносит льда-
ми. Куда же вахта смотрела, раззявы?
   Куров тронул якорный канат, он подался свободно, безгрузно. Выбрали его на
палуб, и Куров показал лейтенанту лопнувший от перегнива конец.
   - Бросай вторый!  - велел Овцын и полез обратно в каюту.  А там - чад лам-
падки перед иконой Николы,  грязь засаленных мехов,  качка постылая и удушье,
течет по бортам сизая плесень.  Снова лег,  стараясь "услышать" грум.  Второй
якорь забирал плохо.  Одна чугунная лапа у него давно была сломана. Лед ночью
стал напирать,  двигая "Тобол". Умер хороший человек - рудознатец Медведев, и
Овцын уже не мог подняться на палуб.
   - Без меня,  - попросил. - Видит бог, я ослабел...
   Скоро на вахте остались только квартирмейстер с учеником геодезии да с ним
двенадцать  солдат.  Остальные полегли на рундуках - в тоске.  Дубельшлюп всю
ночь напропалую стучал носом в ледяной барьер,  словно в двери нерасторжимые.
Смерть стояла рядом... Доколе ждать?
   - Позови ко мне самоядь,  - сказал Овцын кают-вахгеру.
   Проводники-самоеды вошли и затрясли головами:  лето необычно холодное, лед
не раздвинется, скоро ух осень, и тогда... Слабеющей рукою Овцын разлил водку
по чаркам. И свою чарку поднял.
   - Вам верю, - сказал проводникам... - Вы здешние...
   Отпил полчашки,  и водка в чашке его вдруг стала красной.  Испуганно вытер
рукою рот - ладонь в крови. Тогда он допил вино одним махом, выслал проводни-
ков прочь,  созвал консилиум. И коллегиально порешили: уйти... Когда загудели
паруса, а дубель-шлюп рывком накренился, скорость набирая, Овцын чуть не зап-
лакал.  Ацмиралтейству  ведь  пером  на бумаге всего не рассказать.  Да разве
поверят ему в столице,  что лед за лето не мог растаять?  "Под солнцем-то?" -
спросят его, и станут адмиралы над ним потешаться, как над врунишкой...
   - Афоня,  -  позвал он Курова,  - кажись,  мне самому в Питерсбурх надобно
ехать, дабы от попреков отбиваться словесно.
   - Как же вы? Сами ног не волокете.
   - Лишь бы на урочища выйти, опять хвою пить станем. А ехать надо. Боюсь не
за свою карьеру,  а за судьбу дела нашего.  Докажу адмиралам, что "Тобол" еще
отворит эти ворота смертные...
   Болезнь скорбутная - сам не знаешь, что за штука такая. Недаром она женщи-
ной в соблазнительных снах является на зимовках.  Но как только "Тобол" вышел
на урочище Семи Озер,  люди сразу повеселели.  Вылезли наверх, сами патлатые,
зубы у всех шатаются, а уже полегчало... Ожили!
   Наконец "Тобол" зашел под высокий берег Березова, высился над обрывом час-
токол острожный и торчал шатер церкви ветхонькой.  Уже  и  осень  подступала.
Сильная гроза - с эхом, длившимся очень долго, - разрывала небосвод над тунд-
ряной юдолью.  Священник Федор Кузнецов,  на диво трезвый, служил панихиду по
тем, кто навеки остался в мрачной глубине, возле кромки зернистых льдов...
   Овцын стоял среди матросов своих, тонкая свечечка оплывала в его руке. Го-
рячее дыхание обожгло затылок ему.  Навигатор не обернулся.  Конечно,  это...
она!  И своей рукой Митенька нащупал Катькину руку, узкую и влажную от волне-
ния любовного.  Из церкви они вышли вместе.  На паперти стоял майор полка То-
больского,  которого Овцын не знал.  Оказалось,  майор Петров Петр Федорович,
прислан в Березов недавно - надзор фискальный за Долгорукими  иметь.  Человек
он был разумный, зла никому не желавший, к Овцыну отнесся с почтением, в гос-
ти к себе зазывал.
   Екатерина Долгорукая рядом стояла, глаза опустив.
   - И вас,  княжна,  - поклонился ей майор Петров, любовь тайную приметив, -
прошу ко мне с лейтенантом жаловать...
   В гостях  у  майора  было хорошо.  Майорша Настасья (из роду Турчаниновых)
книжницей оказалась.  Говорили за столом о разном. О бобрах березовских, кои,
словно войско,  свои дозоры от собак местных имеют;  караулы бобры несут пос-
менно - как солдаты.  О грозах судачили березовских, естество которых челове-
ком  еще не изучено.  О мамонтах дивных,  кои в лед вмерзли,  и научно в этих
краях еще многое человеку должно открыться... Катька Долгорукая от слов умных
заскучала, но вида скуки наружно не показывала. Ни жива ни мертва сидела жен-
щина,  вся - от груди до коленок - наполнена лю бовным томлением. А под самую
полночь стук в окошко раздался - это подьячий Осип Тишин,  пьяный,  до гостей
рвался.
   Майор Петров встал, подьячего стукнул и на улицу выбросил.
   - От винного пития устали мы все,  - сказал майор сердито. - Дай с челове-
ком умным тверезо душу в разговорах от-весть...
     Обратно до острога Овцын провожал Катерину; за кладбищем она шубу на се-
бе широко распахнула,  грудью припала к нему.  Целовала горячо -  как  и  та,
ужасная, что являлась в каютных снах, влажно и грубо, не по-девичьи! И каждый
раз говорила:
   - Охти мне!  - И,  губы обтерев,  опять с жаром целовалась. - Охти, сладко
мне... Ни на каких царей не променяю тебя!
   Сказал он ей, что отъезжает с рапортом в Адмиралтейство. От разлуки убива-
лась Катька на погосте кладбищенском,  где торчал  крест  царской  невесты  -
княжны Меншиковой. Причитала навзрыд, подеревенски. Гладил он плечи Катькины,
но тоску ее звериную,  ненасытную не осуждал:  из темени сибирского безмолвия
светят ему огни столицы,  вихри проспектов питерских,  блеск и суета.  Она же
остается здесь, в кольце снегов навеки закована.
   - Только не брось меня!  - умоляла Катька.  - Не позабудь... един ты! Вер-
нись ко мне, Христом-богом тебя заклинаю...
   В пути до Тобольска опять Овцын заболел.  Лежа в узких санках,  слушал он,
как протяжно свистят полозья под ним,  видел перед собой вертлявые хвосты ос-
тяцких  собак,  считал  безутешные версты.  А на почтовом дворе Тобольска его
огорошили новостью:
   - Царица-то наша войну ведет. Ведомо ли о том в Березове?
   - Дошла весть об осаде Минихом Данцига.
   - Вы, березовские, словно с печки свалились... Какой там Данциг? Тая война
давно кончилась. Новая грядет - с турками!
   Война была нужна! Анна Иоанновна и сама это знала. С тех пор, как ее голо-
вы коснулась корона,  она ничего не приобрела,  лишь  теряла  и  разбрасывала
прежде нее завоеванное.  Бесчестье мира Прутского было еще свежо в памяти на-
родной,  - пора опять выйти на просторы Причерноморья, ногою твердой стать на
Азове, а гнездо разбойничье - ханство Крымское - полному разоренью предать.
   Там, за  морем,  в Константинополе,  - Большой Порог и Большая Дверь,  а в
Бахчисарае - Малый Порог и Малая Дверь, и вот теперь пора (через Дверь Малую)
отворить пред Россией Дверь Большую! Момент для войны был удачный:
   Турция еще  связана  войной с Надиром,  а хан крымский Кап-ланГирей ушел с
конницей помогать туркам в делах персидских... Был канун великого почина!
   И в самый этот канун вдруг струсил Остерман.  Как всегда в опасные моменты
карьеры, Андрей Иванович перед императрицей такой вид принял, будто уже поми-
рает. И стоять не может - ноги его не держат. Но имератрицу на этот раз он не
разжалобил: сесть вицеканцлеру империи она не разрешила.
   - Коли, Иваныч, стоять тебе невмоготу, - сказала царица, - так ты на печку
обопрись,  а я глаза отведу, будто слабости твоей не замечаю. Да говори, чего
удумал ты?
   Остерман повел речи свои робкие - напряженно:
   - Экономическое  положение государства таково,  что при потрясении военном
банкротства ожидать надобно.  Я вам вещал и ранее, что боязно войну начинать.
Да и...  что даст война?  И до нас смельчаки находились, Крым воевавшие, а...
Крым-то стоит нерушим!  Помяните хотя бы поход князя Василья Голицына при ца-
ревне  Софье.  Он войско русское до самых ворот Крыма довел,  замок от дверей
ханских поцеловал и...  ни с чем назад обратился. Крым силен! - доказывал Ос-
теран. - За ханом же крымским сам султан турецкий зубы скалит, и с ним нам не
совладать...
   Анна Иоанновна с постели соскочила, кулаки воздела.
   - Я не дурочка тебе деревенская,  которую морочить можно! - закричала гус-
то. - Сам же в войнищу экую нас втравливал, а теперь - в кусты? У меня машина
воинская уже запущена...
   Остерман с трудом себя от печки тепло отклеил:
   - О чем речь? Любую машину всегда можно остановить.
   - Армию ты остановишь, а... Миниха? - спросила Анна Иоанновна. - Ежели ты,
граф,  такой  уж смелый,  так попытай судьбу свою:  попробуй оттяни Миниха от
войны... Что затих?
   Развернулась к нему широченной спиной, рукою махнула:
   - Ступай вон и лишнего не сказывай мне.  Как послушаю Артемья  Волынского,
так,  может,  и прав егермейстер мой, что плывешь ты, Андрей Иваныч, каналами
темными... Что на уме у тебя? О чести-то государства Русского подумал ли хоть
раз?
   Остерман из-за спины поймал ее багровую, как у прачки, руку, покрыл ее по-
целуями, весь в рыданиях притворных:
   - Ваше величество,  мне ваша честь дороже чести государственной.  Я - весь
ваш... за вас на костер пойду... на муку!
   - Ступай  вон.  Ты  не понравился мне в сей день.
   Россия - в ярком блеске оружия, в согласном топоте ног, в реве верблюдов и
ржании лошадей - уже стремглав катилась в войну.  И графу Остерману лишь  ми-
зинцем шевельнуть,  чтобы армада эта замерла как вкопанная.  Но ему,  конечно
же, не сдержать Миниха, который на увертки Остермана говорил всюду открыто:
   - Я растопчу это гнилье ботфортами,  я раздеру вице-канцлера своими шпора-
ми, если он славы меня лишать вознамерится...
   А война уже началась!
   Война началась боевым соперничеством двух немцев - Миниха и  генерала  фон
Вейсбаха, который управлял войсками на Украине и считал, что он должен коман-
довать армией,  а не Миних... Борьба закончилась поражением Вейсбаха: за ужи-
ном у Миниха он вдруг схватился за живот и тут же умер.
   - Так тебе и надо, старый дурак, - сказал при этом Миних, явно радуясь.
   Но теперь  фельдмаршал  никак  не мог сдвинуть с места генерала Леонтьева,
перед которым ставилась задача - идти прямо на Крым и брать его.
   - Вот хлеба уберут, - зевал Леонтьев, - тогда и двинусь.
   - Генерал! Что вы о хлебах печетесь? Пока я беру Азов, вы должны двигаться
на Крым... Хлеба и без вас уберут на Украине.
   - Жарко сейчас,  - упорствовал Леонтьев. - Ближе к осени, по холодку, про-
ворнее и солдат пойдет и конь побежит...
   Леонтьев дождался осени,  взял 42 000 человек и 46 пушек - пошел на  Крым,
чтобы  предать  его  огню и мечу.  Война Турции объявлена не была,  ибо армия
русская стучалась сейчас не в Большую Дверь,  а лишь в Малую... Была чудесная
пора,  над Украиною стояли погожие, ясные дни. Не холодно и не жарко. Леонть-
ев, имея при себе двух личных поваров, сибаритствовал в роскошной карете. Ар-
мия  его  шагала  вдоль  Днепра по землям Сечи Запорожской.  Татары навстречу
русским пустили пал - выжгли траву;  но с пожарами  они  поспешили.  Леонтьев
выступил в поход позже,  и уже успела вырасти в степи свежая травка...  Каза-
лось, все складывается удачливо: не так страшен черт, как его малюют!
   В октябре армия вступила на дикие земли ногаев.  За Конскими Водами завид-
нелись зловещие колпаки улусов разбойничьих.  Войску был отдан приказ: смести
ногаев,  дабы открылся путь к Перекопу.  Дрались воодушевленно - побили всех,
сбатовали скотину, нагрузили добром верблюдов, наелись мяса вдосталь, - пошли
дальше с бодростью.  Русским в этих краях пощады никогда не было. Не было по-
щады  и татарам от русских.  Одни только женщины,  дети и скот имели право на
жизнь (собак и тех убивали)...
   Небо вдруг затянуло тучами,  просочились на землю  дожди.  Потом  закружил
снег.  И снег растаял. Растаял снег, и ударил мороз. Стой! Ноги лошадей разъ-
езжались на гололеди,  копыту конскому было до травы не пробиться. Тысячи ло-
шадей сразу пали в степи. А затем стали умирать и люди. Не от ран - от болез-
ней и холода.  Армия Леонтьева превратилась в походный лазарет:  половина  ее
несла на себе другую половину армии.  Но еще шли! Прав был фельдмаршал Миних:
нельзя поздней порой выступать через степи ногайские на Перекоп крымский...
   Далеко-далеко в степи обозначилась точка в конце горизонта. Что это такое?
Лишь к вечеру сблизились.  Это ехал из Крыма прасол - торговец скотом (из за-
порожцев). Его взяли за шкирку тулупа, втащили в шатер к Леонгьеву.
   - Есть ли впереди лес? - спросил его генерал.
   - И кошки высечь нечем, - поклонился ему прасол.
   - Есть ли впереди вод