сдаме.
   - Здорово, молодчага Бисмарк! - весело сказал ему король. - Ты побрейся и
не уходи, пока я перешью пуговицы со старого мундира на новый...
   Король взял  иглу,  стал  перешивать  пуговицы.  Выбритый  Бисмарк  снова
предстал перед ним, и король к нему пригляделся:
   - Видит бог,  тебе  совсем  неплохо  жилось  в  моей  крепости.  Ты  даже
поправился,  старина!  Извини,  дружище,  но  я  более  не  намерен   сорить
деньгами...  Отныне,  как  это  ни  печально,  я  сокращаю  тебе   жалованье
вполовину. Ты здорово отъелся, Бисмарк, на моей тюремной колбасе!
   Бисмарк, припав на колено, с  чувством  поцеловал  синюю,  жилистую  руку
короля-солдата.
   - Ступай в Голштинский полк, скотина, - велел ему король...
   Из полка Бисмарк сбежал. Он понял, что ему никогда не выслужиться снова в
полковники. Он голодал... Прибыв на свою  мызу  "Скатике"  (это  в  Прусской
Литве), Бисмарк вызвал управляющего фольварком:
   - Завтра к рассвету собери с крестьян все, что положено  господину  богом
за два года вперед. Так нужно... Не спорь!
   Но управляющий стал спорить, а Бисмарк был пьян. Взял  палаш  и  разрубил
человеку голову. Труп затолкал под кровать и  крепко  спал  до  утра.  Утром
проснулся, все вспомнил, зажег  факел  и  подпалил  свою  усадьбу.  Полковая
лошадь мчала его в Померанию. По дороге к морю Бисмарк совершал  убийства  и
грабежи. Он сводил счеты с прусским королем, не оценившим  его  храбрости  и
доблести...
   Прибыв в Гданск, Бисмарк втерся в дом Курляндского герцога  Фердинанда  и
предложил себя в рыцари.
   - Ты глуп! - ответил ему Фердинанд. - У  меня  в  Курляндии  полно  своих
рыцарей, от которых я едва спасся бегством в Данциг... Дам  совет:  если  ты
убил человека - плыви в Америку, если ты замучен долгами - плыви в Россию...
   Утром Бисмарк проснулся на корабле, плывущем вдали от берегов.  Вылез  на
палубу, осмотрел серые волны.
   - Когда будем в Пор-Ройяле? - спросил.
   - Никогда не будем, - отвечали ему матросы.
   - Что это значит? - возмутился Бисмарк.
   - Это значит, что мы плывем в Россию.
   - Могли бы так и сказать, когда я садился вечером.
   - Мы именно так и сказали вам, сударь.
   - Странно! И что же я вам ответил?
   - Вы ответили, что вам - один черт куда  плыть,  ибо  покойники  и  долги
одинаково висят у вас на шее. Вот теперь и плывите...
   Путешествие становилось опасным: у короля Пруссии  есть  сильная  рука  в
Петербурге, и как бы король не предъявил своих прав  на  Бисмарка!  Вспомнив
Кюстрин, Бисмарк содрогнулся от страха...
   Через четыре дня на горизонте обрисовались древние башни.
   - Какой это город? - спросил Бисмарк.
   - Ревель!
   - Я такого не знаю, но все же осчастливлю его посещением...

***

   Ревельский губернатор граф Оттон  Дуглас  попал  в  плен  к  русским  под
Полтавой и так полюбился Петру  I,  что  тот  направил  его  губернатором  в
Финляндию. Дуглас прибыл в Выборг и здесь сразу же, не мешкая, убил русского
капитана.
   Сенат приговорил шведского графа к смертной казни.  Но  Петр  I  приговор
порвал и велел Дугласу поработать в Летнем саду три недели. Дуглас  сидел  в
саду, среди душистых роз, слушал  соловьев,  курил  трубку  и  мрачно  ругал
Россию и русских. "Каторга" кончилась, и вот  он  снова  -  генерал-аншеф  и
губернатор...
   - Люби, люби, люби! - кричал он, убивая  солдат.  Когда  жертвы  стонали,
граф Дуглас хохотал. Он убивал русских солдат мучительски - сек  до  костей,
посыпал раны солью и селитрой. Иногда же - порохом! И порох - поджигал! Люди
сгорали со спины - до костей. Дуглас называл это - "жечь фейерверки".
   Когда Бисмарк предстал перед ним, Дуглас скривился:
   - Пруссак! Дерьмо... Что вы умеете? Отрезать дезертирам носы и уши?  Твой
король - дерьмо ужасное!
   Из ножен Бисмарка вылетело, мерцая зловеще, лезвие шпаги:
   - Защищайся... Я умру за честь Пруссии!
   - Было бы из-за чего умирать... - ответил Дуглас, и полковой чернильницей
так треснул Бисмарка, что  тот  зашатался.  -  Моя  королева  Ульрика  стоит
десятка твоих королей!
   Шпага выпала из  лапы  Бисмарка,  и  Дуглас  наступил  на  нее  ботфортом
шведским, кованным полосками уральского железа.
   - Чего тебе здесь надо? - спросил Дуглас брезгливо.
   - Чести и.., жалованья!
   - Не будь самоуверен, грубиян. Выйди и вернись смиренно...
   Бисмарк так и сделал: вышел прочь и вошел уже смиренно.
   - Совсем другое дело! - похвалил его Дуглас. - Небось ты хочешь  получить
от меня патент в службу русскую с чином...
   - ..полковника! - подсказал Бисмарк.
   - Рано.., капитан, -  ответил  Дуглас.  -  Садись  же  и  пиши,  капитан,
прошение об отставке с русской службы. Бисмарк обалдел:
   - Но я еще минуты в службе русской не успел пробыть!
   - Пиши! - рявкнул Дуглас,  и  Бисмарк  написал,  а  Дуглас  апробовал.  -
Теперь, в отставке  будучи,  ты  уже  подполковник...  Поздравляю,  прусская
нечисть! Но-но, забудь о шпаге. Или я тебя тресну еще  не  так...  А  теперь
составь прошенье о принятии тебя на службу вновь (Бисмарк покорно исполнил).
Пиши вновь просьбу об абшиде, и закончим эту карусель... Мне как  раз  нужен
полковник, закон соблюден, и никто ко мне не смеет придраться...  А  ты  все
понял, болотная жаба?
   - Понял, - отвечал Бисмарк. - Мне эта карусель здорово по душе. Нельзя ли
дать еще один круг, чтобы я стал генерал-майором?
   - Много хочешь. Сначала послужи.  Русских  совсем  нетрудно  обскакать  в
чинах... Ну, ты доволен, сынок? Вскоре Дуглас направил Бисмарка в Петербург.
   - Сынок, - сказал убийца убийце, - покажись в свете, и пусть  твоя  морда
примелькается в передних...
   Наглый и самоуверенный, Бисмарк затесался в дом прусского  посла,  и  тот
удивленно спросил его:
   - Вы? На кой черт вы сюда приехали?
   - Чтобы искать чести, - захохотал Бисмарк.
   - Вы потеряете здесь и остатки ее.
   - Но зато обеспечу свое существование.
   - А способы у вас к тому найдутся?
   - Еще бы! Способов полно... Моя беззаветная храбрость тоже чего-нибудь да
стоит. Может, сразу подскажете мне, барон, кто тут в  России  самая  богатая
невеста?
   - Убирайся прочь, мерзавец! - закричал посол. - Убирайся, пока я не велел
лакеям выгнать тебя.
   - Но-но! - пригрозил ему Бисмарк. - Король теперь  далеко,  а  моя  шпага
всегда при мне. Не наскочите на ее кончик, барон!

***

   Городок Ревель (его солдаты Колыванью звали) - городок чинный,  немецкий.
Не загуляешься допоздна: ворот в нем много, и  вечерами  улицы  все,  словно
дома, запирают на ключ. Сначала Потап Сурядов  караул  у  блокгауза  нес,  и
брызги моря - соленые - ружье заржавили. За ржу был бит. Потом весь  полк  в
поле выгнали, велели в траве ядра искать, кои от войн прошлых остались.
   Колывань солдатам нравилась: на Виру пива выпьешь,  а  на  улице  Сайкяйк
бублик скушаешь Опять же и служба не в  тягость:  охраняли  дворец  в  садах
Кадриорга, Петром I для Катьки строенный. А затем  Потапа  к  мертвому  телу
приставили. Герцог де Круа лежал при церкви непогребен, ибо  на  этом  свете
задолжал людям шибко. И магистры ревельские решили  его  в  наказанье  божие
земле не предавать. Пусть лежит! Да еще за показ тела  грешного  с  проезжих
людей деньги брали, - вот и стоял Потап с ружьем, берег кубышку  с  медяками
должника в русском генеральском мундире... Тихо над Ревелем; только виселица
скрипит на площади, а в петле тощий бродяга болтается.  "Бродягой,  -  думал
Потап, - несладко быть, солдатом - лучше..."
   Скоро выдали Потапу сукно на новый мундир. Слатали его  в  швальне  полка
Углицкого, и перешил Потап пуговицы - со старого мундира на новый.  Красота!
В новом мундире зашагал в караул. Застыл на часах. И текло время  ленивое  -
время сторожевое:
   - Слу-уша-а-ай...
   Слушал Потап - не крадется ли кто, нет ли  от  огня  опасения,  воровских
людей тоже стерегся. Наскучив тишиной, вытворял  артикулы  воинские.  Хорошо
получалось! "Экзерциция пеша" - суть  службы  воинской.  Мокрый  снег  таял,
стекая с полей шляпы. Ветром  расплело  косицу,  и  торчал  из  нее,  словно
хвостик мышиный, стальной прутик -  ржавенький.  А  за  шкирку  -  дождичек:
кап-кап, кап-кап... Не знал Потап, к батальной жизни готовя  себя,  что  эта
ночь под дождем всю судьбу его повернет иначе. Он и не  заметил,  что  сукно
мундира нового уже поехало, распадаясь.
   На следующий день был смотр в полку при господах  штаб-офицерах  и  самом
генерал-аншефе Дугласе. Погрешающих в шаге штрафовали  жестоко.  Потап  ногу
тянул, а сам был в страхе: мундир на нем по складкам трещал. И от этого  жди
беды! А вокруг ходили палачи-профосы и глазами  зыркали:  нет  ли  непорядка
где? После мунстра Потап у капрала иголку взял и залез на чердак, чтобы там,
где его никто не видит, зашить мундир.  Но  под  иглой  в  труху  скрошилось
суконце прусское, ломалось,  словно  береста  сухая,  пуще  прежнего.  Тогда
Потап, сам в страхе, явился пред полком, доложив покорно:
   - Ладно, берите меня. За мундир мой, за убыток мой...  -  Долго  тянулась
потом телега, по песку колесами шарпая. Плыл  Потап  далеко-далеко,  лежа  в
гнилой соломе на животе. А спиной рваной - к солнышку, которое под весну уже
припекать стало. Охал и метался, рвало его  под  колеса  зеленой  желчью.  В
Нарве отлежался на дворе гошпитальном. Поили его пивом  с  хреном  и  давали
грызть еловые шишки. Чтобы в силу вошел! Лежал все еще на  животе,  а  спине
его щекотка была: там черви белые долго ползали.  По  вечерам,  шубу  надев,
выходил Потап на двор  и  слушал,  как  играют  канты  на  ратуше...  Так-то
умильно!
   Из госпиталя, малость подлечив, Потапа Сурядова, как бывшего  в  "винах",
отправили на крепостные работы в Кронштадт -  состоять  при  полку  Афанасия
Бешенцова. Полковник этот был еще молод, лицом сух, нос - гвоздиком.  Глянул
на Потапа, велел кратенько:
   - Сымай рубаху и ложись...
   Завыл Потап в голос и, загодя спину, лег. Служба!
   Но бить не стали... Бешенцов его душевно пожалел:
   - Эка тебя, друг ситный! А кто же бесчинствовал над тобою?
   - Его сиятельство, - всхлипнул Потап, - генерал-аншеф и командир в Ревеле
главный.., графы Дугласы! Бешенцов рубаху на спине солдата задернул.
   - Мила-ай, - сказал певуче, - работы в полку моем каторжные. Будем  шанцы
новые класть. Трудно!.. Не сбежишь ли?
   - Куды бежать? Вода округ и места топкие.
   - Верно, - кивнул Бешенцов и денежку дал. - В трактир сходи  да  перцовой
оглуши себя. Прогреешься  изнутри!  А  из  бочки  в  сенях  у  меня  огурчик
вычерпни... Вот и закусь тебе!
   Встал Потап с лавки и навзрыд заревел от ласки такой:
   - Господине вы мой утешный.., вот уж.., а?.. И началась служба  "винная".
Кирпичи на спине таскать остерегался: брал в руки, живот  выпятив,  штук  по
сорок - горой! - и пер по мосткам на шанцы. А  кругом  -  отмели  в  кустах,
тоска и ветер, зернь-пески, кресты матросские,  косо  летит  над  Кроншлотом
чайка...
   Ох, и жизнь,  -  страшнее  ее  не  придумаешь!  Одна  сладость  солдатам:
полковник хорош. Бешенцов лучше отца родного. На него солдаты, как на икону,
крестились.  Валуны  гранитные  катили,  будто  пушинку,  -  только  бы   он
улыбнулся... Очень любили его! Здесь Потап  и  знакомца  своего  встретил  -
капрала Каратыгина, который за старостию и причинными болезнями  при  кухнях
полковых обретался.
   Не узнал солдата старый капрал, показывая трубочкой на закат:
   - Вишь? Красно все... Видать, быть крови  великой!  И  ушел...  В  стылой
воде, льдины  окаянные  разводя,  бухали  солдаты  "бабу"  -  сваи  в  песок
забучивая. Ах да ах! Свело губы. Водка  уже  не  грела.  Глотали  ее  -  как
водицу. Не хмелея, не радуясь. Только знай себе: ах да ах!  И  взлетала  над
морем "баба". Самодельная, в семь пудов. Да никто ее не вешал. Может, она  и
больше.  Потом  вылезли,  пошабаша.  Сели  на  солнышке.  И  порты  от  воды
выкручивали. Стали, как это водится у солдат, печали свои высказывать.
   - Хоть  бы  государыня  к  нам  приехала,  -  сказал  Сидненкин,  человек
серьезный, плетьми не раз битый.
   - На кой хрен ее? - крикнул Пасынков (тоже драный).
   - Да все в работах бы нам полегчило. Да и маслица в кашу на тот  день,  в
приезд государыни, поболе бы кинули! И тогда Пасынков кирпич взял:
   - Вот этим бы кирпичом я зашиб ее здеся, как стерву!
   - Рыск.., рыск, - сказал Стряпчев и плечом  дернул...  Вечером,  амуницию
начистив и ремни известкою набелив,  солдат  Стряпчев  явился  к  полковнику
Бешенцову.
   -  Имею  за  собой,  -  объявил,  -  дело  государево.  О  важных   речах
злодейственных и протчем. А о  чем  речь,  тому  все  в  пунктах  на  бумаге
изъяснение учинено.
   - Кажи лист, грамотей! - велел Бешенцов и донос тот читал.
   Потом палаш из ножен вынул, перевернул  его  плашмя,  чтобы  не  зарубить
человека насмерть, и стал доводчика бить.
   - Берегись.., ожгу!
   Устав бить, Бешенцов велел Стряпчеву:
   - Рукою своей же, бестрепетно и тайно, содеянное в подлости  изничтожь...
И про кирпич и про особу высокую позабудь. Не  то  лежать  тебе  на  погосте
Кроншлотском!
   Свечу поднес. Стряпчев губу облизнул, сказал:
   - Рыск! - И доношение сунул в огонь, держал  в  пламени  руку,  а  в  ней
корчилось "слово и дело" государево. - Рыск, рыск...
   А в казарме старенький  капрал  Каратыгин,  собрав  вокруг  себя  молодых
солдат, вел с ними мудрую беседу.
   - Што кирпичом? - говорил. - Рази так деется?  Эвон  мортирка  на  шанцах
стоит... Коли ена, кровососиха, поплывет мимо, тут в нее и  пали!  А  народу
российску мы тады волю вольную с шанца крикнем...
   Глубокой ночью, в самую темень, полковник Бешенцов  разбудил  Каратыгина,
Пасынкова, Сидненкина и Потапа.
   - Ныне, - наказывал, - вы хмельное оставьте. Языками не вихляйте на миру.
Ухо на стремя. Глаз да глаз...
   На вас, братцы мои, солдат полка моего Стряпчев худое клепает...
   Гуртом (все четверо) навалились на спящего Стряпчева.
   - Порвем, как собаку, - сказали...
   С того дня Стряпчев запил горькую. И, в кабаке на юру сидя, спиной  белой
непрестанно дергался.
   - Рыск, - говорил он. - Рыск - великое дело... А  иначе,  пойми,  мамушка
родная моя, как иначе из этого ада выбраться?

***

   Малолетняя принцесса Елизавета Екатерина  Христина  Мекленбург-Шверинская
проживала при тетке своей, Анне Иоанновне, и уже о  многом  в  судьбе  своей
догадывалась. Имя ей решено было дать в православии - Анна  Леопольдовна,  и
теперь Феофан Прокопович, готовя ее к выходу  из  протестантства,  наставлял
принцессу в догматах веры православной, веры византийской...
   Вития говорил ей о великом русском боге. О  том  боге,  который  везде  и
всюду. И потому чревобесие опасно,  ибо  бог  все  видит.  Девочка-принцесса
глядела на икону, с которой взирал на нее этот бог  -  сумрачный  и  старый,
похожий на уличного нищего, и русского бога она не  боялась.  Мысли  девочки
порхали далеко: сейчас Левенвольде ускакал в Европу за женихом  для  нее,  и
быть ей - быть! - матерью императора всея Руси. Большия и Малыя, и Белыя,  и
Червонныя, и протчия.
   От этого девочка в большую силу входила. Покрикивала.
   И на Феофана Прокоповича не раз пальчиком грозила.
   - У-у-у, черт старый! -  говорила  она  ему...  Худенький  подросток,  на
высоких каблуках - Дрыг-дрыг! - она ходила по дворцам вприпрыжку, и арапы  в
чалмах двери перед ней растворяли. А двумя пальчиками несла она перед  собой
золоченый перед дамской робы. И в двери проскакивала бочком  -  столь  пышны
были  роброны,  сухо  и  жестко   гремящие...   Фрейлины   приседали   перед
девочкой-принцессой,  и  она  хлестала  их  по  щекам  (как  тетушка   своих
статс-дам): "Цволоци.., швин!"
   Бирен   наблюдал,   как   прыгает   по   дворцам   маленькая    принцесса
Мекленбургская, и мрачно грыз ногти. Девочка давно занимала его мысли.
   - Анхен, - снова говорил он императрице,  -  к  чему  искать  женихов  на
стороне? Наш сын, граф Петр, вырос... Разве он не мог бы  составить  счастье
твоей племянницы-принцессы?
   - Опять ты за старое? - Анну трясло. - Рассуди сам: граф Петр наш сын,  а
девка - моей родной сестры дочь. Нельзя же родственную кровь мешать: это вон
у любого коновала спроси, он и то скажет тебе - нельзя...
   Остерман тоже никак не желал такого афронта:  не  дай  бог,  ежели  Бирен
станет  дедушкой  русского  императора!  Тогда  ему,  Остерману,  костей  не
собрать. И он торопил события, быстро крутились колеса его  коляски.  Иоганн
Эйхлер, чертыхаясь и ненавидя своего повелителя, катил  его  через  анфилады
дворцовых комнат. Вот и покои ея высочества - принцессы... Стоп!
   - Разверни, - велел Остерман, и бывший флейтист развернул перед  девочкой
хрустящий пергаментный свиток. - Ваше высочество, - сказал  Андрей  Иванович
маленькой принцессе, - вся жизнь моя у ваших  ног,  и  доказательством  тому
есть мои заботы о вашем счастье.
   Иоганн Эйхлер, воздев  руки,  держал  перед  Анной  Леопольдовной  свиток
генеалогического древа династии Гогенцоллернов.
   - Ныне же, - усладительно напевал Остерман, - руки вашей и вашего нежного
сердца благородно  домогается  бранденбургский  маркграф  Карл,  а  он,  как
сородич короля Пруссии... Иоганн, к свету!
   - Так видно? - спросил Эйхлер.
   Девочка равнодушно взирала на свиток, где в  круглых  золоченых  яблоках,
обвитых ветвями славы, покоились, как в могилах, разбойничьи  имена  предков
дома Гогенцоллернов... И вдруг - зевнула.
   - Красив ли он? - спросила. - А парсуна его где?
   - Портрет, ваше высочество, уже пишется лучшим живописцем  Потсдама  и  в
скором времени прибудет к вам для рассмотрения...
   Девочка опять зевнула (зевнул, глядя на нее, и Эйхлер).
   - Вот тогда и решим, - закапризничала принцесса. - А то на  што  мне  эти
таблицы? По таблицам ли мне красавчика сыскивать?
   - Поехали, - сказал Остерман, кланяясь из коляски... Эйхлер остервенело и
яростно  толкал  перед  собой  колесницу  Остермана,  через  высокие  пороги
взлетали колеса, металась пыль.
   - Это выше моих сил! - ругался Эйхлер прямо в темя Остермана. - До  каких
пор мне вычесывать ваши парики, отворять двери перед гостями и катать вас по
комнатам?
   - Иоганн, я же устроил вашу судьбу. Не вы ли теперь состоите  при  горных
высотах власти? Не мешайте мне своим ворчанием...
   Воображение вице-канцлера занимали теперь брачные конъюнктуры.  Казалось,
что вопрос разрешен, но... Вена! Вратислав явился как буря:
   - Вена не простит вам этого,  граф!  Сватовство  России  к  Пруссии  есть
прямая измена двора вашего... Сейчас, пока я говорю вам это, из Вены  скачет
в Берлин маршал Секендорф, и мы (он там, я здесь) отвоюем  право  Габсбургов
иметь  наследника  на  престоле  русском...  Какая  наглость!  Какое  низкое
предательство! - восклицал посол.  -  За  все,  что  Вена  сделала  для  вас
лично... Как можно быть неблагодарным?
   - Позвольте, граф, - вступился Остерман, - но ранее я не  слышал  от  вас
подобных редукций. Инфант же португальский...
   - Кому нужен этот инфант! - орал на Остермана посол цесарский. -  Что  вы
уперлись в него, будто не знаете, что Вена кишит женихами... Вот  вам  Антон
Ульрих  принц   Брауншвейг-Люнебург-Вольфенбюттельский,   племянник   нашего
императора! Чем плох? Красив, смел, изящен,  благороден...  Есть  ли  у  вас
портрет из Потсдама?
   - Нету еще, - признался Остерман.
   - Вот видите. А из Вены уже скачет курьер с портретом!
   - В чем дело, - покорился Остерман. - Ведь не своей же дочери  я  избираю
жениха... Посмотрим вашего принца!
   Иоганн Эйхлер, бранясь нещадно, опять катил Остермана:
   - Не лучше ли мне снова играть на флейте?.. Теперь его заставили  держать
родословное древо Габсбургов.
   - Опять  таблицы,  -  вздыхала  девочка-принцесса...  А  скоро  по  Неве,
расталкивая ладожские льдины, поднялся  корабль,  и  напротив  Летнего  сада
высадилась на берег вертлявая особа - мадам Адеркас, которой  было  поручено
образовать принцессу в "политесе" и всех  тонкос