вает.
   Тут Ванька Патрин призадумался  и  в  руку  Бурцева  положил  два  рубля,
заранее припасенных для случая. Крякнул Тимофей Матвеевич  Бурцев,  комиссар
заводов нерчинских, и добавил без сомнения:
   - Кому как повезет... Иной час и королем быть не надобно.  Спасибо  тебе,
Патрин! Истинно говорю: друг ты мне большой...
   И один рубль нечаянно выронил. Тут все под  стол  кинулись,  и,  конечное
дело, разве рубль сыщешь? Бурцев побагровел и сказал:
   - Вы, голь каторжная, взяли! Кому же еще?
   - Я каторжный? - вскинулся Егорка.  -  Эвон  Петька  Ковригин  да  Федька
Сургутский, они - да, каторжны! А я за политики сослан, меня в указе царском
рядом с фельдмаршалом пропечатали, и времена еще переметнуться могут. Мне ль
рубли воровать?
   Тут Ванька Патрин по-хозяйски сказал ему - наикрепчайше:
   - Ты не ври, Егорка, а верни рупь! Слово сказано. Ковригин и  Сургутский,
сопитухи, переглянулись:
   - И нас, Егорка, почто обидел? С чего гордишься стихами  да  музыкой?  Ты
нашего брата не лучше. Хоша мы и под гневом ея величества (дай ей бог многие
лета царствования!), одначе мы едино за взяткобрание крест несем свой.
   Егорка пирогом с рыбой пустил в них.
   - Воры вы! - сказал. - Народец простой грабили...
   - А ты што? - спросили его. - Про нас таких манифестов не было. А тебя  с
манифестом прислали. Как злодея явного престолу ея величества, храни ея бог,
государыню нашу матушку, пресветлую царицу  Анну  Иоанновну...  Ой,  как  мы
любим ее, царицу-то!
   И подьячие-воры бойко крестились на иконы.
   - Не мне! - кричал Егорка во хмелю. - Не  мне  одному  бесчестье  выпало.
Ныне русскому человеку погибель идет. Одна сволочь округ  престола  царского
крутится, а русскому не выбиться...
   - Бей его! - крикнул Патрин. - Чего крамолу слушать?
   Тут Егорка лавку за конец схватил, и посыпались с нее  подьячие-сопитухи.
Из лохмотьев их выкатился рубль - краденый.
   - Патрин, во рупь твой! Эвон воры.., их ты и бей! До Нерчинска от деревни
верст пятнадцать. Да дорога вся лесом, распадками, сугробами... Без шапки  и
тулупчика, руками  маша  и  плача,  хмельной  и  усталый,  пришел  Егорка  в
Нерчинск, упал на пороге и заснул (головою в горнице, а ногами в  сенях).  И
крепко спал, не слышал он колоколов церковных, кои созывали народ  каторжный
на молитву, дабы вознести хвалу и здравие  дому  царствующему!  Проспался  и
пошел к дому Бурцева, дрожа костями:
   - Тимофей Матвеич, нешто чарочки не спустишь? А? Бурцев ему, как  собаке,
водки в миску налил:
   - Лакай, пес...
   Вылакал Егорка мисочку и стал говорить, что  бесчестья  себе  не  снесет.
Никаких королей не признаю, и всякое такое молол.
   - Потому как, - рассуждал, - короли токмо жрать да гадить способны. После
них одна нечисть да остуда.
   А после поэтов вечность бывает нетленна, ибо художник всегда выше  любого
королевуса!
   - За такими-то словами, - сказал Бурцев, - начинается "дело". И  ты  боле
ко мне не ходи: не мусорь злодейски...
   Но вскоре главный командир всех заводов, инженер-генерал де Геннин, велел
Бурцеву ехать на речку Тельму - новый  железный  завод  там  строить,  чтобы
экспедиция Витуса Беринга нужд в железных припасах не ведала. По  дороге  на
Тельму Бурцев повидался с Жолобовым в Иркутске.
   - Ляксей Петрович, - сказал ему Бурцев, -  што  с  Егоркой-то  Столетовым
делать станем? Напрасно ты кафтан ему подарил, он от подарка твово  в  спесь
вошел. О королях поносно рассуждает, а власть земную ни во што ставит.
   - И прав будет, - отвечал Жолобов, - что власть земную Егорка херит. И  я
бы похерил ее - крест-накрест, яко для народа нашего злодейскую и убыточную.
Не жмись, комиссар! Чего боишься-то? Слова и дела? Так  здесь  не  Питер,  а
Сибирь: народы стран Забайкальских уже пытаны - каторга "слова  и  дела"  не
боится!
   Правду  скажем:  Алексей  Жолобов,  ныне  голова  земель  Иркутских,  был
человеком смелым и дерзким. И дело свое он знал: при  нем  заводы  на  славу
работали...
   Говорил же иногда непонятно - намеками:
   - Щука умерла, да зубы остались... Кого надо - за глотку хватим!  А  бабы
городами не володеют. Тако и Татищев сказывал.

***

   Василий Никитич  Татищев  еще  смелее  говорил,  когда  Анну  на  престол
избирали: "Персона есть она женская, к трудам неудобна, паче же того,  ей  и
знания законов недостает..." Андрей Иванович  Ушаков  сии  крамольные  слова
вслух зачитал и спросил:
   - Зачем ты словами подобными изблевал ея величество?
   - Ой, худо мне! - отвечал Татищев на розыске. - Ежели собирать о человеке
все, что он намолотил с возраста нежного до волос седых, так подобных блевов
у каждого из нас немало сыскать мочно... И сие есть -  придирка,  дабы  меня
поклепать!
   - Ты погоди словами сыпать, - придержал его инквизитор.  -  Ты,  Никитич,
лучше ответствуй по сердцу:  на  што  ты  хотел,  противу  императрицы,  сто
человек собрать на манир  парламента?  И  на  што  тебе  хотелось,  чтобы  в
начальники  людей  выбирали  снизу,  а  не  назначали  свыше  волею  мудрого
начальства нашего?
   - Тако в  образованных  странах  деется,  -  отвечал  Татищев.  -  И  сие
образованным государям еще в заслугу философы ставят, ибо тогда и  народ  до
правления государством допущен...
   - Вот ты мне и попался! - сказал Ушаков. - Мало того, что серебро воровал
со Двора монетного, так ты еще и философии вольной  набрался...  Сознайся  -
Макиавелли читал?
   - Читал.., видит бог - читал, - сознался Татищев.
   - А зачем читал? - строго вопрошал его Ушаков.
   - Любопытно.., книга знаменитая! Интерес был к ней.
   - Интерес к тому, как государей ловчее обманывать?
   - Да что ты подковырствуешь,  генерал?  -  потерял  Татищев  терпение.  -
Возьми Макиавелли и сам прочти.  Нет  там  ничего  такого,  чтобы  государей
обманывать, а лишь политика утонченная.
   - Вот видишь! - стал радоваться Ушаков. - Тебя от политики этой прямо  за
уши не оттащишь. А ведь не твое это дело.., не твое! У нас в государстве уже
есть человек, которому сама государыня поручила политикой ведать. Вот ты  на
графа Остермана и уповай! А сам сиди смирненько,  не  воруй.  Оно,  глядишь,
государыня-то тебя заметит за благость твою и отличит. Вот как надо жить!..
   В это время из Сибири  стал  на  болезни  плакаться  де  Геннин,  генерал
горный, абшида себе у престола испрашивая. И указывал де Геннин  (разумно  и
дельно), что заводы сдать может только одному человеку - Татищеву... Василий
Никитич очень желал в Сибирь вернуться: по лесам бродил бы, камни искал  бы,
дни свои трудами благодатными наполняя. С такими-то вот мыслями  и  нагрянул
он прямо к Бирену, да не с пустыми руками.
   - Имею, - подлизнулся, -  раритеты,  из  монет  ветхозаветных  состоящие.
Памятуя о высоком интересе  вашего  сиятельства  к  нумизматике,  решился  я
преподнесть монеты сии в дар вам!
   Бирен руку под парик сунул, почесал голову.
   - Давайте, - сказал, а защиты не посулил... Татищев  понял:  крепко  граф
его не жалует. "Русский, да еще умный, - говорил Бирен при  дворе,  -  таких
опасаться надобно".
   Анисим Маслов вступился за Татищева.
   - Вот, - сказал обер-прокурор, - Блументроста все хаять стали,  и  делами
наук бестолковый Шумахер ведает. Академию бы  отдать  под  руку  Татищева  -
немалая бы польза нам вышла...
   - До господ академиков, - ответил ему  Бирен,  -  которые  время  свое  в
дебошах кляузно проводят, мне и дела нет! Вы бы знали, дорогой  Маслов,  как
много у меня забот при дворе...
   Справедливо: Бирен сейчас имел немало забот (личных).  Фекла  Тротта  фон
Трейден на коленях за ним ползала.
   -  Осчастливьте,  -  умоляла  она.  -  Осчастливьте  меня  и  несчастного
полковника, которому вы не смеете отказать в мужестве!
   Наступала весна - время любви и надежд...
   - Не могу! - хмуро  отвечал  Бирен  свояченице.  -  Но  грех  мужества  и
оскорбленной невинности можно  прикрыть  лишь  розами  Гименея.  Неужели  ты
согласна стать женою насильника?
   - О-о-о, - простонала Фекла, - я сплю на угольях...  Бирен  распорядился,
чтобы Бисмарка из крепости выпустили.
   - Кажется, этот негодяй родился счастливчиком. Пусть он  явится  к  моему
столу для обеда. - А за столом граф любезно спросил Бисмарка:
   - Полковник, кто были ваши предки?
   - Ну! - распетушился Бисмарк. - Стыдно, граф,  не  знать  Бисмарков!  Кто
славился охотой в  Бранденбурге?  Кто  умел  выпить  и  закусить  чем-нибудь
солененьким? И так уже половину тысячелетия, начиная с 1270 года... Это  вам
не шутка, граф!
   Бирен остро позавидовал древности рода  Бисмарков,  и  Фекла  Тротта  фон
Трейден была обручена с прусским убийцей.
   Анна Иоанновна щедро осыпала Бисмарка милостями, от  казны  царской  дали
ему каменный дом в Петербурге. Принцесса Анна Леопольдовна и ее жених, принц
Антон Брауншвейгский, несли в процессии шлейф невестиного  платья.  Молва  о
такой неслыханной чести дошла и до Пруссии; король прислал убийце письмо: "С
высоты своего нового величия, о бродяга Бисмарк, не  забудь  бедного  короля
бедной Пруссии... Узнай, кстати: нельзя ли продать русским старые  штыки?  У
меня также  залежались  голенища  от  ботфорт.  При  известной  бережливости
русские могли бы еще их носить долго..."
   Бисмарк стал генерал-майором, и Бирен спросил его:
   - Может, Людольф, ты желаешь получить губернию?
   - Но я не знаю русского языка, чтобы управлять ею.
   - Тут нужна палка, а не язык. Хорошо, мы подумаем... По  ростепели  дорог
Густав Левенвольде уже скакал в Варшаву:  начинались  тревоги  в  Европе  по
случаю смерти Августа II, русская армия Петра Ласси  стягивалась  к  рубежам
империи...
   Версаль упрашивал Петербург поддержать на  престоле  польском  Станислава
Лещинского. А за это обещал быть в дружбе с  Россией.  Версаль  гарантировал
завоевание провинций в Гиляни и Прибалтику, Франция сулила России защиту  ее
интересов в делах турецких, она признавала за русскими царями  императорский
титул... Казалось бы, чего еще надо? Но  Остерман,  верный  союзу  с  Веной,
убеждал царицу в обратном:
   - Союз с Францией вреден для нас и за дальностью расстояния, через головы
княжеств немецких, весьма  неудобен...  Ваше  величество,  зачем  вы  Миниху
Крестовский остров в столице подарили? Дом в Кронштадте, дом в Петербурге..,
ему все мало! Фельдмаршал о вашем обер-камергере графе  Бирене  очень  дурно
отзывался.
   Интрига уходила далеко - до типографии, где  Шумахер  велел  "Ведомостям"
Миниха более не восхвалять. Звезда прожектора медленно угасала на  горизонте
славы. Спасти Миниха могла только война. Теперь он рассуждал так:
   - Дело мое - дело солдата! Но конъюнктуры польские - палка о двух концах:
ежели мы в Польше завязнем, с Францией  через  то  рассорясь,  начнут  турки
рвать Россию со стороны степей ногайских. И  вот  тогда  начнутся  страхи  и
кровь великие...
   Был теплый летний день,  когда  в  Петергоф  прибыл  Кейзерлинг  и  ловко
просочился в покои графа Бирена. Намекнул о своих услугах.
   - Ты ловкий барышник, Кейзерлинг, - смеялся Бирен.  -  Тебе  не  терпится
сесть в кресло президента... Но что я могу поделать,  если  в  Академии  еще
сидит Блументрост?
   -  Вот  за  этим  и  прибыл,  -  сказал  Кейзерлинг,  -  чтобы  сообщить:
Блументрост завтра из кресла президента пересядет на лавку в застенке Тайной
розыскных дел канцелярии.
   - Что это значит? - спросил его Бирен. Кейзерлинг достал черный  траурный
платок, вытер слезу:
   -  Ночью  скоропостижно  скончалась  Дикая  герцогиня  Мекленбургская   -
Екатерина Иоанновна, и эту смерть тоже поставят в вину Блументросту...
   Дикая умерла, вином опившись Анна Иоанновна плакала:
   - Сиротинка я горькая, одна осталась на белом свете, любой теперича  меня
обидеть может... Ирод проклятый Блументрост погубил последнюю сестричку мою.
Андрей Иваныч, рви его... Допроси, почто он рецепт худо писал?
   Когда закопали Дикую в  Александро-Невской  лавре,  а  одежды  придворных
снова сделались палевыми, голубыми и розовыми, тогда Бирен завел  с  царицей
речь о делах академических, о пристрастии Кейзерлинга к наукам.
   Кейзерлинг воссел в кресле президента и сказал:
   - Господин Шумахер! Отовсюду слышны вопли мужей ученых, кои обвиняют  вас
в самоуправстве тираническом... Так ли это?
   - В мире научном, -  отвечал  Шумахер,  низко  кланяясь,  -  это  обычная
картина, барон. Вы пробудете в Академии три дня, и вокруг вашего кресла тоже
залетают осы, жалящие нещадно...
   Трах! - брызнули стекла, и в кабинет президента влетела первая  ракета  с
Невы.  Начинался  очередной  пожар,   Шумахер   героически   руководил   его
тушением... Неподалеку от Академии размещался  фейерверочный  "теат-рум",  и
оттуда время от времени, потехи ради, запускали огненные ракеты, швермеры  и
мордшломвы... И никакими силами нельзя было убедить  Анну  Иоанновну,  чтобы
"теат-рум" этот из-под бока Академии убрали.
   - Забаву-то, - говорила она, - должна я иметь или нет?  Или  уж  вы  меня
совсем в монашенки записали?..
   Таковы были дела придворные, дела столичные, когда русская  армия  дружно
топала в сторону Польши, и солдаты еще не знали,  сколь  далеко  идти  им...
Очень далеко уйдут солдаты: кровь русская прольется на виноградниках  Рейна,
в бою с французами,  за  дела  венские,  дела  германские,  дела  конъюнктур
Остермановых.

***

   Из кареты перед дворцом вышел молодой человек  в  длинном  черном  плаще.
Решительно (будто он не раз уже бывал здесь) стал подниматься по  лестницам.
Не было женщины, которая бы не смутилась при виде его  -  столь  красив  был
этот молодой мужчина. Черный плащ тащился за ним по ступеням, словно змеиный
хвост. Это был граф Мориц Линар, прибывший из Дрездена в Петербург...
   И вот он - перед Биреном:
   - Сиятельнейший граф, имею разговор для вас важный.
   - Прошу, - учтиво поклонился Бирен и побледнел... В  полутемной  комнате,
наедине с Биреном, Мориц Линар долго  стоял  молча.  Молчал  и  граф  Бирен,
предчувствуя нечто.
   - Начнем?
   - Я думаю, - ответил Бирен. - Нам здесь не помешают...
   - Отлично, граф. Имею честь довести до вас волю моего покойного короля  и
курфюрста Саксонского - Августа Второго.
   И отрубил - в лицо Бирену, которого даже зашатало:
   - Двести миллионов талеров  и  корона  герцогов  курляндских  -  все  это
отдается вам, но... - И заключил уже спокойно:
   - За это, граф, вы поможете сейчас курфюрсту Саксонскому Августу Третьему
утвердить за собой престол Ягеллонов в Кракове.
   Лицо Бирена заливал пот, он бормотал:
   - Двести миллионов.., и корона герцога... О боже!
   - Я жду ответа, - сказал Линар, взмахнув шляпой. Бирен выпрямился,  глаза
его были почти безумны.
   - В чем дело? - прошептал он, озираясь. - Разве вы не слышите?  В  полках
русских уже стучат поход барабаны и  давно  поют  воинственные  флейты...  Я
помогу вам. Чем могу.

Глава 3

   Волынский на Москве широко зажил: дом новый - полная чаша, веселись душа!
И ничего теперь не боялся: от недругов отдарился. Кому - лошадь, кому - шубу
знатную. А чтобы на будущее себя перед двором обезопасить,  Андрей  Петрович
имел "бабу волосатую". Женщина эта была казусом природы: имела усы и бороду.
По всем же другим статьям - полу была  прекрасного.  Зная,  как  охоча  Анна
Иоанновна до всяких уродств,  Волынский  эту  "бабу  волосатую"  до  времени
берег, никому не показывал. Соображал так: "Коли  в  карьере  моей  что-либо
хрустнет, тогда я бабой этой всем рты заткну!"
   Сидел Волынский в библиотеке и монеты,  из  стран  восточных  вывезенные,
перебирал лениво. Выделил чекан - для дарения Бирену.
   - А... Миниху? - спросил Кубанец. - Тоже пошлете?
   - Миниху - кукиш, - отвечал Волынский. - Ныне я, Базиль,  и  сам  в  силу
вошел, мне ли Миниха задабривать? Гляди, как бы Миниху  не  пришлось  передо
мной гнуться?
   Далеко залетал Волынский в мыслях своих. "Хорошо бы, - мыслил, -  куранты
временные в Европе издавать обо всех делах русских. Вроде газеты!  Да  чтобы
на языках разных мерзости двора нашего описывать. И дегтю не жалеть - мазать
так мазать! По всей сволочи придворной, по всем патронам моим. Да и...  Анну
- тем же цветом, в навозе бы ее вывалять. Чтоб предстали пред  лицом  Европы
во всей скверне своей... Эх, мысли мои! Вы - как кони: нет на вас удержу!"
   Стол в доме Волынского всегда на сто  кувертов  накрывали.  И  гостей  не
звали -  сами  придут  охотно.  Как  раз  экспедиция  Беринга  через  Москву
проезжала, офицеров немало явилось пировать в доме открытом... От  гостей  в
палатах обеденных было не протолкнуться, чадно от свеч. Волынский в соседние
покои от пира уклонился, чтобы в месте "утишном", пояс  ослабив,  вздремнуть
на кушетках. Но один из гостей следом за  ним  двинулся;  Волынский  его  не
знал, лицом смугл, носат, брови густые, а глаза сияют...
   - Свет идет с востока, брат, - сказал незнакомец. - А мясо  уже  сошло  с
костей... - И пальцем крутил возле пуговицы.
   Волынский сдуру тоже пуговицу на себе дернул и сказал:
   - Прикидывайся! Меня удивить трудно.., все знаю!
   - Вы почему не отвечали мне за столом?
   - А ты разве меня о чем спрашивал?
   - Я вижу свет,  -  продолжал  загадочный  незнакомец.  -  И  вы  напрасно
отпираетесь: ваша вилка лежала поперек ножа вот так, - и он скрестил пальцы,
показывая. - Вы сами сделали  мне  трапезный  знак  Розового  креста  рыцаря
Кадоша пятой степени!
   Волынский разумом был остер, он  сразу  понял,  что  перед  ним  "вольный
каменщик", который по ошибке, видать, его  тоже  принял  за  фрера  -  брата
своего. А как он вилки за столом клал, как ножи бросал -  того  не  упомнил.
Может, случайно и знак ему сделал? Однако из забавного не  может  ли  выгоды
быть? "Может, на ловца-то и зверь сам бежит... Не запрячь ли мне его в  свои
санки?"
   - Не отрицайте! - сказал незнакомец. - Вы и сейчас держите  руку  не  как
профан, а как опытный венерабль ранга метра <Масонские выражения:  венерабль
- почтенный (в обращении); метр - мастер масонской ложи; профан  -  человек,
не знакомый с таинствами масонства, или ученик масонской  ложи;  градусом  в
ложе называется степень познания секретов таинства. В разговоре между  собой
масоны называли себя "вольными каменщиками".> Волынского понесло - во вранье
и похвальбе:
   - А ты, жалкий профан! Закрой двери, встань. Мой градус выше твоего, и  я
давно за тобой присматриваю, как ты с посудой моей  старался.  Да  только  у
тебя плохо вышло. Пятый градус - ладно, да ложа-то твоя какова? Я ложи самой
высокой...
   Из кармана кошелек достал и швырнул его в незнакомца - тот поймал золото,
словно собака мосол с большими мохрами мяса.
   - Говори! - велел Волынский и снова на кушетки - хлоп!
   Франциск Локателли рассказал о себе: он прибыл в Россию  искать  чести  и
славы,  путешествуя,  имеет  наклонности  описывать  виденное.  А   печатать
сочинения свои будет в Париже... Ныне же, при обозах Камчатской  экспедиции,
он едет в Казань, и.., далее!
   - Француз ли ты? - спросил его Волынский.
   - Нет.., итальянец, но выехал в Россию из Парижа.
   - На лбу, граф, у тебя не писано, кто ты таков.  А  потому,  считай,  что
Казань тебе заказана... Дворы - наш  и  Версальский  -  в  негласной  вражде
состоят из-за дел польских!
   - Но вы же бывший губернатор земель Казанских,  -  ответил  Локателли.  -
Затем и знаки я вам делал за столом, чтобы вы меня приняли. И  обнадежили  в
дружбе. И помогли  мне  далее  следовать.  Мы  все  братья  великого  ордена
каменщиков, нам ли не помогать друг другу?
   - Я тебе помогу, - сказал Волынский, поразмыслив. - А ведь ты сбежишь  да
в курантах парижских иль лондонских станешь зло на русских людей клепать?
   Локателли улыбнулся ему большим темным ртом.
   - Политике Версаля, - смело заявил он  Волынскому,  -  не  народ  русский
мешает, а.., политика Петербурга, где засел  двор  почти  германский,  почти
венский. Отсюда и вражда Версаля с Петербургом!
   Волынский сказал на это со