рех, самый ничтож-
ный,  человека у нас сковороды горячие лизать заставляют.  Какова же память в
народе о нашем времени останется?
   И своевольно указал в судах озаботиться, "дабы люди в малых делах напрасно
пыток меж тем не терпели".  В этом случае Артемий Петрович геройски поступал:
любое послабление в муках тогда ведь значило  для  простого  народа  очень  и
очень много...  Но, воюя с Остерманом, кабинет-министр был одинок, князь Чер-
касский дел боялся,  а Бирон только подзуживал Волынского на борьбу, истощав-
шую  силы души и тела.  Остерман скоро научился доводить Волынского до белого
каления своими ухмылочками, голоском тишайшим, мирроточивым, вежливостью уни-
зительной...  Так  бы и вцепился в глотку ему,  а негодяй спокойно наблюдает,
как ты кипишь в ярости, но при этом сладенько так... улыбается, сволочь!
    Драться с ним, что ли?
    Из манежа на Мойке его подбадривал Бирон:
    - Волынский, я в тебе не ошибся. Еще немного, и я буду иметь счастие слы-
шать, как захрустят позвонки Остермана...
    Взяв крутой разбег, Волынский уже не останавливался - п„р на рожон, топча
врагов и сминая препоны разные.  Раньше писали так: "приказано от гг. минист-
ров".  Потом в указах по стране замелькали слова: "приказано от гг. министров
князя Черкасского и Волынского".  Наконец,  настал блаженный день,  когда  на
Россию излилось: "кабинет-министр Волынский изволил приказать".
   Вот оно! Достиг... Но чего ему это стоило?
   Остерман ни разу не ослабил напряжения схватки,  окружая Волынского интри-
гами,  подвохами, кляузами. Журналы заседания Кабинета теперь были сплошь ис-
пещрены  возражениями Остермана на резолюции Волынского.  Против любой ерунды
он выдвигал "особое мнение"...
   Анна Иоанновна  хотя  и  недалекого ума,  но скоро начала понимать большую
разницу между пламенным бойцом Волынским и полудохлым оборотнем Остерманом.
   В один из дней, когда Остерман явился к императрице со своим докладом, она
губы поджала и рукой махнула.
   - Андрей  Иваныч,  -  сказала,  - ты домой езжай,  побереги здоровье свое.
Скушны доклады твои.  Тянешь ты их,  тянешь...  будто килу какую через забор!
Уйдешь - и мне всегда таинственно кажется:  а чего ты сказать пришел?  Отныне
же,  - распорядилась Анна Иоанновна, - я желаю не тебя, а Волынского выслуши-
вать...  Горяч он в делах и забавен в речах. Его доклады - недолги, экстракты
и в скуку меня никогда не вгоняют... Уж ты не серчай.
   Опять виктория. Виват, виват!
   Артемий Петрович писал в эти дни друзьям на Москву,  ликуя  и  похваляясь:
"Остерман оттого так с ходы сбит,  что не только иноходи не осталось, ни сту-
пи, ни на переступь попасти не может". Да, он пошатнул своего неприятеля. Од-
ною собственной волей,  уже плюя на Остермана, стал Артемий Петрович заводить
в Астрахани шелководческие фабрики.  Старался поднять тяжелую  промышленность
страны. Следил за голодом в губерниях. Он издал крепкий указ, чтобы 30 лучших
кадетов,  "которые из русских знатны", срочно отправили за границу кавалерами
при посольствах, - пусть растут юные русские дипломаты! Вторым дельным указом
повелел Волынский еще 30 кадетов "из российского шляхетства,  но не знатных",
со склонностью к рисованию и математике, передать на выучку к обер-архитекто-
ру Еропкину,  - пусть будут и русские архитекторы!  Страдая,  как патриот, за
национальное поругание России, он выдвигал только русское юношество (а немцев
- не нужно, хватит!).
   Но скоро по столице пошел зловонный слух,  будто императрица сильно влюби-
лась в Волынского,  как в мужика здорового, а потому Бирона в Митаву отправят
- выдохся! Говорили, что его место при дворе в чине обер-камергера займет Во-
лынский...  Кто радовался,  кто пугался.  Герцог в злости оскорбленной  долго
грыз себе ногти, его красивые глаза заволакивали слезы.
   - Какая глупость! - Он вдруг захохотал. - Это же ясно было сразу, что бас-
ню подлую пустил по городу Остерман...  Ха-ха!  Не дурак же Волынский,  чтобы
мне дорогу у трона переступать...
    Пока он дороги ему не переступал, занятый по горло иными делами; его осе-
няло планами новыми:
    - А почто пренебрежен Сенат? Коллегиальность - вот родник божий, из коего
должны источаться русла управления Россией...
   Побывал он в Сенате и сделал вывод - ужасный:
   - Вот он,  порабощенный Сенат,  в коем, по словам Тацита, молчать тяжко, а
говорить бедственно... Господа Сенат, неужто затворены уста ваши? Ежели Каби-
нет виной тому,  что Сенат придавлен, то, значит, власть Кабинета надобно со-
вокупить с властью Сената и коллегий,  - совместная, глядишь, и породится ис-
тина!
   Честолюбив и надменен, гордец Волынский умел, однако, ради блага отечества
поступиться долею своей власти.  Остерман же - никогда! И сейчас, прослышав о
замыслах Волынского, он предупредил его тагхонечко:
   - Того бы делать не нужно.
   - А тебе, граф, - отвечал Волынский, - и жена совсем не нужна! Как посмот-
рю на тебя иной раз, так думаю: чего ты с ней по ночам делаешь? Зато вот нам,
радеющим до нужд разных,  много еще чего надобно...  Мы, русские, так и знай,
до всего жадные!
   И рукою  властной начал Волынский проводить совместные заседания Кабинета,
Сената и коллегий (всех за один стол рассадил).  Коллегиальность - смерть для
Остермана  и  всех бюрократов!  Остерману легко было в одиночку справляться с
лодырем Черкасским;  пожалуй,  поднатужась, смял бы он и Волынского. Но когда
противу него вставала плотная, крикливая стенка русских сенаторов и президен-
тов коллежских, он... поплакивал.
    - Но  я еще не все сказал!  - торжествовал Волынский.  - От Петра Первого
образован в защиту правосудия надзор прокурорский за деяниями власть  имущих.
Где он теперь?  Не вижу надзора за грехами нашими. Почему, по смерти Ягужинс-
кого и Анисима Маслова, никто даже рта не раскрыл, чтобы замену им приискали?
    Волынский чуть  ли  не за волосы потащил Сенат из затишья болотного,  ибо
сенаторы "неблагочинно сидят, и когда читают дела, имеют между собою партику-
лярные  разговоры  и  при  том крики и шумы чинят...  Також в Сенат приезжают
поздно и не дела делают, но едят сухие снитки, кренделей и рябчиков..."
    - Порядок надобен, - говорил он императрице. - А такоже нужен обер-проку-
рор Сенату наичестнейший.  Слышал я,  матушка, что желаешь ты Соймонова гене-
рал-полицмейстером сделать.  Разве можно такого человека,  каков адмирал,  на
разбой бросать? Вот из него как раз прокурор хорош получится...
   Соймонов заступил пост обер-прокурора.  Ученый знаток отечества и экономи-
ки,  суровый страж законности, Федор Иванович оказался на своем месте. И каж-
дый,  в  ком  билось русское сердце,  мог лишь приветствовать небывалый взлет
карьеры Артемия Волынского и Федора Соймонова...
   Средь важных дел не оставлял Волынский и забот об охране русской природы -
ее лесов и угодий дедовских, пастбищ и гор, жалел зверье, птицу и рыбу. Само-
учка,  до всего опытом доходящий,  Артемий Петрович очень много сделал, чтобы
сберечь уничтожаемое от людей бессовестных.  Ему хотелось:  пусть все цветет,
живет  и множится на пользу потомству...  Таков уж он был,  сложное дитя века
своего!  Бабу волосатую вроде за зверя дикого считал, в заточении содержа ее,
а человека желал со зверями сдружить...  Карьерист не станет о птахах да зай-
цах сердцем болеть, - только гражданин и патриот способен страдать за природу
родины!
   Но...
   В самый  разгар карьеры своей кабинет-министр вдруг неожиданно замер.  Что
такое? Перед ним обнаружился загадочный простор. Никто тебя не толкает, никто
не сдерживает.  Двери, ведущие к царице, вдруг оказались перед Волынским отк-
рытыми.
   Еще раз  он осмотрелся вокруг себя в удивлении,  словно не веря в чудо,  -
нет, Остермана нигде не было...
   Виват, виват, виват!
   Вот на этом-то он и попался, будучи не в силах разгадать подлейшей страта-
гемы Остермана.
   Остерман не уступил - он лишь временно отступил.
   Он забрался в свою нору и там вынашивал месть,  лелея ее и нежа.  Остерман
терпеливо выжидал случая к мести,  - так заядлый пьяница мечтает о празднике,
чтобы  напиться во искупление тяжких дней вынужденной трезвости...  Пропуская
Волынского впереди себя, Остерман словно подзадоривал его двигаться и дальше:
"Я  не  стану более тебя сдерживатьстремись!" Это был коварный преднамеренный
расчет. Много позже историки проделали научный анализ обстановки, в какую по-
пал тогда Волынский; их вывод был страшен! Остерман оказался гениален в своей
интриге...  По сути дела, он ведь ничего не сделал. Он только отошел с дороги
Волынского,  не мешая ему приближаться к престолу.  Остерман знал,  что возле
престола,  охраняя его, Волынского будет поджидать Бирон! И если герцог хотел
раздавить  Остермана  руками  Волынского,  то Остерман придумал новый вариант
схватки:  пусть сам герцог Бирон раздавит  Волынского...  Остерман  напоминал
сейчас опытного хищника, который заманивает охотника в первобытную чашу, что-
бы там,  в родимом для него буреломе, где не светит солнце, вцепиться в охот-
ника мертвой хваткой.
   Волынский  этой интриги не разгадал!
   Двери в  покои императрицы были растворены перед ним настежь,  и он широко
шагнул в них,  еще не ведая,  что за ними клубилась туманами черная  пропасть
гибели...
   ...Так и пишутся самые скучные страницы русской истории.

                ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

   Вся зима 1738 года прошла у России в готовлении к походам. Армия окрепла и
возмужала в баталиях - училась побеждать! В эту кампанию цзль была ясная: по-
бедой убедительной внушить страх противнику,  чтобы впредь ни Турция, ни Авс-
трия,  ни Франция не сомневались в справедливости русских требований.  Что бы
ни говорила Европа,  но России в Крыму быть,  на море Черном ей плавать! Пос-
ледним  санным путем фельдмаршалы разъехались по своим армиям:  Миниху - идти
на Бендеры, Ласси - брать Крым снова...
   Весна была скорая,  и санный путь развезло.  Генеральный штаб-доктор армии
русской ученый грек Павел Захарович Кондоиди,  еще до Киева не добрался,  как
пришлось ему из санок в коляску пересесть. На окраине Чернигова зашел врач во
двор постоялый, а там солдаты щи с солониной ели, у каждого был закушен в ру-
ке крендель анисовый. А на лавке врастяжку лежал солдат под тряпьем.
    - Цто с ним? - спросил Кондоиди. - Уз не цумка ли?
    - Да  нет,  от  чумы бог покеда миловал.  Пытаный он!  Замучали его пала-
чи-прохвосты, вот и валяется где придется...
    - Ignavia est jacere, - сказал солдат, поднимаясь с лавки, -
 dum possis surgere. Mens agitat molen<12>.
    - Я слысу латынь? - поразился Кондоиди.
    Солдат поведал о себе доктору
    - Зовут  меня Емельяном Семеновым,  был я секретарем и чтецом при знатной
библиотеке князя Дмитрия Голицына,  я пытан по указу царскому за то, что знал
многое из того,  чего простолюдству знать нельзя.  Ныне же при армии состоять
обязан,  где мне бывать до скончания веку в чинах самых высоких - чинах  сол-
датских!
   Фельдшеров в армии не хватало,  любого чуточку грамотного в  полковые  ци-
рюльники производили.  Эти вот цирюльники, бывало, ноги инвалидам пилили, по-
лагаясь на волю божию,  даже гвоздем в ранах ковырялись, пули извлекая... Се-
менов  с  усмешкою битого сатира признался Кондоиди,  что,  кроме "Салернских
правил", ничего из медицины не знает.
   - Ведаю еще, что гений Везалия обвинен был церковью в еретичестве, ибо до-
казывал одинаковое число ребер у мужика и бабы...  Но ведь Библия  учит,  что
Ева из ребра Адамова сотворена бысть.  Уж не значит ли сие,  что у мужа одним
ребром меньше, нежели у жены евонной?
   Кондоиди отворил походную аптеку,  где лежали штанглазы порцеленовые с ле-
карствами;  велел названия их прочесть, и Емельян прочел их внятно, потом ло-
патку фарфоровую в руки взял.
   - Этим  шпателем, - сказал, - мази кладут на раны.
   - Лозысь! - велел ему Кондоиди и кости прощупал солдату; кости целы оказа-
лись, зато спина еще в струпьях, а ноги имели следы пытки огненной. - Я тебя,
цукина цына, вылецу, - сказал врач. - И в доцентуру цвою возьму...
   На выучке у штаб-доктора Емельян не гнушался туфли подать Кондоиди, к обе-
ду стол ему накрывал. Вольноотпущенника такое лакейство ничуть не оскорбляло,
и был Емельян почтителен с врачом и услужлив ему,  как  раб  верный.  Служить
ученому - не барину прислуживать!.. Павел Захарович первым делом обучил Семе-
нова,  как надо зажимать сосуд кровеносный у человека,  когда его  оперируют.
Артерии  людские  были  скользкими и юркими от биения пульса,  словно горячие
червяки.  Семенов держал их в пальцах,  наблюдая,  как раскрывалось перед ним
внутреннее  естество человека.  Сосуды перевязывали женским или конским воло-
сом. Шинами служила шкура угрей морских, способная к тому же кровь останавли-
вать.  А  опытные  воины сами на поход пыльцою от сосны или елки запасались -
для присыпания ран свежих.  Разрубы сабельные солдаты, как правило, деревенс-
ким медом смазывали...
   А из далекой Мессины,  где меньше всего думают о России, корабли уже везли
чуму в море Черное;  достаточно одной крысе сбежать из трюмов на берег цвету-
щий - и чума уже в  Молдавии.  А  оттуда,  сусликом  степным  переплыв  через
Днестр,  чума становилась главной гостьей на пиру смертном в компаненте армии
Миниха.
   Тогда и войны никакой не надобно - чума всех победит!
   Люди покрывались шишками и вздутиями желез на шее,  под мышками и в  паху.
Мучил их жар нестерпимый и боли сильные, отчего чумные в обморок почасту впа-
дали,  а иные даже в безумие приходили. Лица больных искажались до неузнавае-
мости.  И  лишь  немногие,  у которых были "шишки спелые" (гноем истекающие),
умудрялись выжить.  Всех остальных через три-четыре дня чума  в  бараний  рог
сворачивала, и мертвеца сжигали вместе с барахлом его.
   В ограждение от поветрия (так назывались тогда эпидемии) карантины строили
и брандвахты,  возле них ставили виселицы.  Кто рисковал прошмыгнуть мимо ка-
рантина, того вешали на страх другим смельчакам. Врачи на кордонах свидетель-
ствовали всех проезжающих.  Выписывали им форменные аттестаты в здравии,  без
которых в Россию никого не пропускали. Карантины эти отдавали на откуп, как и
кабаки,  целовальникам, которые крест целовали на той клятве, что станут жить
без обману...  Каждый карангинщик получал за постой по одной деньге с лошади,
а с человека драл за одну ночь ночлега по копейке.
   Кто мне скажет - где взять во времени том копейку?
   Ох, грехи наши тяжкие!..

   Герои времен царствования Анны Иоанновны...
   Закрой глаза, погружаясь душою в темный век позапрошлый, и они явятся пред
тобой,  как живые.  До чего же страшно иногда смотреть на них!  Шатаясь,  они
опять идут через выжженные степи ногайские.  Пудовые ружья с запалами кремне-
выми ломят им плечи. Руки мужицкие перевиты узлами вен, что разбухли от непо-
мерной устали.  Лица - черны от ожогов солнечных.  На ногах - опорки, а кто и
бос шествует. Мундиры давно уже нараспашку, и видны кресты нательные на шнур-
ках, а шнурки от пота истлели и рвутся...
   Летом 1738  года  плоскодонная  флотилия Бредаля снова тронулась к берегам
Крыма,  неся на себе десанты казачьи и гфовиант для армии Ласси. Но возде Фе-
дотовой  косы корабли русские не пропустил дальше флот турецкий,  не давал им
косу эту обогнуть. Тогда матросы и казаки прорыли спешно через косу канал су-
доходный.  По каналу этому,  в обход флота турецкого, адмирал Бредаль волоком
протащил флотилию под огнем ядерным.  Пошли они далее на Геничи без  парусов,
лишь под веслами,  а мачты даже срубили,  чтобы противник не разглядел их под
берегом.  С боями дошли до Сиваша, но и сюда в этом году забрался мощный флот
неприятеля. Бредаль, совсем больной, сдал команду своим офицерам; на консили-
уме коллегиальном офицеры порешили - из блокады флоту не выбраться,  а  посе-
му...
   - Уничтожим  корабли! Иного выхода нам не стало.
   В громадном зареве костром сгорела флотилия Азовская.
   Ласси видел тот дикий пожар из сакли геничской.
   - А теперь, - сказал он, - хотелось бы мне знать: как без помощи флота моя
армия в Крым попадет? Мои солдатысвятые люди, но святость их еще не Христова,
и по волнам пеши они не бегают.
   Слова фельдмаршала заглушала хлопотня птичья;  над Сивашом меркло небо  от
обилия пернатых - ястребы тут,  пустельги,  копчики,  шулики,  скворцы, орлы,
удоды и сороки. К вечеру все птицы уснули, и генералы, окружив Ласси, держали
совет.
   - Через Перекоп,  - говорили,  - лучше нам не соваться.  А место, где мы в
прошлом годе мост через Сиваш навели,  турки теперь усиленно охраняют. Повто-
рять же опыт прежний - побежденным быть!
   К единому согласию не пришли,  и Ласси спать лег пораньше. Средь ночи раз-
будили фельдмаршала, ввели к нему перебежчика крымского. Был он статен и рус.
В одежде татарина, кизяком измазанной. Пахло от него кислятиной шерсти овечь-
ей.
   -  Где взяли его? - спросил Ласси, свечи запаливая.
   -  С татарского берега сам приплыл...
   -  Развяжите меня, - попросил перебежчик по-русски.
   -  Ото!'Ты, молодец, из каких же краев будешь?
   Назвался тот Потапом:
   - Сам я московский.  Хуже рабства ханского ничего нет,  оттого  правды  не
утаю:  из солдат я убеглый...  На Ветке живал,  да выгнан отгудова бригадиром
Радищевым, мыкался по свету, пока в полон не угодил. Уже обасурманен я, в ме-
четь хаживал и аллашке маливался.  Но в тоску впал лютую,  домой желаю - хоть
казните меня на рэдине. Увидел, как горят костры ваши, и... бежал к вам!
   -  Как же ты бежал... через море? - спросил Ласси.
   - А здесь броды знатные,  - отвечал Потап,  от пламени свечей щурясь.  - Я
ране  на  проволочных работах был,  а потом меня к Сивашу пасти овец послали.
Места эти я изучил.  Татары время для перехода через море всегда знают.  Я за
ними  и проследил.  Видно,  как вода прочь убегает.  Хотел еще в прошлом году
убежать до своих, да татары нас, русских, к другому морю выселили.
   - Развяжите его,  - велел Ласси.  - Ты,  парень,  своих земляков губить не
станешь. Вот и помоги нам Сиваш перейти. Нам и пушки протащить надо. Не попа-
дет ли вода в уши лошадям нашим?
   - Можно и по колено в воде пройти, - сказал на это Потап. - Ветер сию ночь
хорош. Но мешкать нельзя, иначе море обратно кинется, и тогда всю армию с го-
ловой накроет...
   Ласси велел тревогу играть, а Потапа предупредил:
   - От меня теперь ни на шаг!  Проведешь армию - отпущу тебя с миром,  погу-
бишь армию - я тебя погублю тоже... Веди!
   Поздней ночью на морское дно ступила армия русская<13>  -  с  артиллерией,  с
обозами,  с верблюдами, с фуражными телегами, с аптеками, с канцелярией. Впе-
реди шагал, рядом с фельдмаршалом, полонник татарский - Потап... 65 000 чело-
век раз окунулись в Сиваш, и, когда вышли на вражеский берег, Ласси обернулся
назад, где Гнилое море с ревом вливалось обратно на свое мерзкое, просоленное
ложе.
   -  Пересчитать людей и обозы, - наказал Ласси.
   Доклад был утешителен: ни одного погибшего, ни одного дезертира, вся армия
целиком,  как один человек,  уже строилась в фалангу на крымской земле.  Лишь
несколько повозок из арьергарда не успели за армией - их тут же гневно погло-
тило море.
   -  Теперь вперед - на Перекоп!
   На этот раз русские выходили на Перекоп не со стороны России,  не под хму-
рым  совиным взором ворот Ор-Капу,  а пряму изнутри Крымского ханства-прямо в
тыл врагу! Крым за эти годы был опустошен беспощадно. Колодцы редкие загажены
падалью. Но армия Ласси могучим броском уже вышла к Перекопу, и турки развер-
нули пушки Ор-Капу назад - внутрь своего ханства.
    На предложение сдаться паша прислал такой ответ:
    - Гарнизон крепости поставлен здесь не для того, чтобы сдавать Перекоп, а
чтобы охранять его от вашей милости...
    Ласси сказал:
    - Тогда  пусть паша не обижается,  если я учну ломать его цитадель ядрами
пушечными, которые жалеть не стану...
    Прекрасна сказка о загробном мире мусульман. Ждет всех эдем божеств