и: кондиции  припекали  их,  словно  горчичник.  Дикая  герцогиня,
Екатерина Мекленбургская, наседала на свою царственную сестру с советами.
   - Раздери ты их! - внушала настырно. - Без  кондиций  цари  жили,  никому
отчета ни в чем не давали. Хотят - казнят, хотят - милуют.  Эвон  Феофан-то,
владыка синодский, речет нам пророчески: будет нам утеха одна под старость -
яблочно драчено себе натирать. А мы не стары с тобой,  сестрица:  под  сорок
лишь кинуло. Тут бы нам и погулять в годы остатние. Повеселиться бы в полную
сласть... Раздери, говорю!
   Кейзерлинг,  таясь  задворками,  привез  на  Москву  у  себя  под  шубами
маленького Бирена. Карлуша служил почтальоном -  утром  и  вечером  младенца
таскали из дома в дом заговорщики, пихали в сырые пеленки  записки,  доносы,
проекты... Анна читала, читала, читала!
   - Голова вспухла! Как быть-то? - сомневалась. - Гудит  Москва,  в  полках
тоже за меня... Кого ж мне слушаться?
   - Только Остермана, - нашептывал обворожительный Корф.  -  Без  Остермана
вам никогда не уничтожить кондиций.
   А под окнами дворца ревела пьяная гвардия.
   - Наша берет! - орал граф Матвеев, гуляка известный. - Никаким  верховным
подчина не сделаем. Виват Анна! Виват самодержавная! Матка наша!
   Фельдмаршал Долгорукий пришел в Совет,  тылом  кулака  вытер  слезившийся
глаз.
   - Не усмирить, - признался. - Я токмо подполковник в полку, а матка  Анна
полковником надо мной стала...  Как  совладать?  Не  помереть  бы  всем  нам
смертью худой, собачьей!..
   Анна отполдничала, в окнах сочился серенький московский денек. И  понесло
ее в мыслях обратно на Митаву, вспомнила  леса,  через  которые  ехала.  Ах,
где-то среди лесов этих, в  деревеньке  убогой,  ждет  ее  любезный,  томясь
разлукой. Помазанница она божия, императрица всероссийская, а.., что  толку?
Любая торговка блинами придет домой, а там муж, там дети.  И  куда  как  ее,
императрицы, счастливей!
   В мыслях таких раскалила она себя,  озлобила  плоть  и  душу  в  желаньях
самовластных. И тут, совсем некстати, потянуло от дверей сквозняком и духами
- это Василий Лукич пришел с перьями.
   - Князь Голицын, - сказал, - для разговора важного к вам жалует... Готовы
ль вы?
   - Когда покой мне дадите? - вспылила Анна.
   - Ваше величество, - ответил Лукич, - вы еще и царствовать не  начали,  а
уже о покое заговорили... Что же дале-то станется?
   Князь Голицын, в комнаты войдя, заговорил дельно:
   -  Верховный  совет  рассудил   за   благо   согласовать   суть   присяги
общенародной, а такоже иноземцев, при дворе  нашем  обретающихся  на  службе
волонтирной. И вашему величеству сей тестамент высочайше апробовать надобно!
   Анна, не мигая, смотрела на  огонь,  бушевавший  в  печной  утробине;  от
смолистых поленьев с треском летели искры.
   - Говорят, - произнесла с угрозой, тихо, - измыслили вы лукавство противу
моей особы? И будто присяга та не имени моему, а вам, верховным, приноситься
должна? - Поднялась резко от печи, с кочергою в руках, пошла на Голицына.  -
Кому еще, - выкрикнула, - кому еще,  окромя  особы  моей,  присягать  должны
православные?
   - Отечеству, - сказал Голицын твердо.
   Анна Иоанновна исподлобья глянула на сановного старца  своим  престрашным
зраком. Нет, не испугала! А уж каков взгляд тот был - у других спросить надо
(даже Бирен его не выдерживал).
   - Ну, так ладно, - потухли глаза Анны.  -  Еще  что?  Дмитрий  Михайлович
положил на стол грамоту из Совета.
   - На сих днях, - сказал, - вы самовластно,  без  ведома  нашего,  упредив
события, себя полковницей гвардии объявили...
   - Нешто не по праву? - осерчала Анна.
   - Конечно, нет. Вам права не дано. Но мы препозицию вашу  рассмотрели,  и
вот.., патент! Но впредь, - напомнил Голицын, - Совет просит вас не забегать
вперед. Ибо, - объяснил спокойно, - мы тоже не святые: не каждую  препозицию
вашу потом можно меморией подкрепить!
   Анна Иоанновна кочергой в злости переворошила поленья в печи:
   - Все - ложь, ложь, ложь! Закрой двери, князь, ныне ругаться станем... На
што ты патент  суешь  мне?  Разве  не  вольна  я  сама,  своею  волей,  себя
полковником сделать?
   - А - кондиции? - спросил Голицын. - Вы их забыли?
   - А - гвардия? - в ответ спросила  Анна.  -  Нешто  не  слышал,  как  она
приветствует меня в своих полковницах?
   - Гвардия - еще не Россия, - осадил ее  старик.  -  Это  только  у  турок
янычары судьбу Оттоманов решают из казармы зловонной! Мы же, россияне, слава
богу, не сатрапные варвары!
   Анна Иоанновна смахнула патент со стола:
   - Прочь! Мне того не надобно... Содеянное - содеяно,  и  отмены  тому  не
бывать! Я императрица русская... А коли что, так и знай,  князь:  на  Митаву
укачу - быть на Руси тогда смутам и  кровопролитию  великому...  Народ  меня
призовет обратно!
   - Что ж... Езжайте, ваша светлость!
   "Светлость,  а  -  не  величество?..  Оно  и  правда:  ведь  мне  еще  не
присягали!"
   С грохотом покатилась на пол кочерга - древняя, кремлевская.
   - От бога я! - зарыдала Анна.  -  Я  божьей  милостию  взошла...  Тако  и
канцлер сказывал: от бога я дана России!
   - А вот это - ложь,  -  злорадно  произнес  Голицын.  -  В  ночь  кончины
государя собрались мы в Совете семеро. И мы, семеро, вас на престол избрали.
С моего же голоса! А никого восьмого (понеже самого господа бога)  меж  нами
не было.
   - Безбожник ты, князь! Бог долго ждет, да больно бьет.
   - Нет, не безбожник я, и во всевышние силы горячо верую. Но  ханжества  и
суеверия, разум затмевающего, не терплю... Вы сказали сейчас, что на  Митаву
съедете? А я сказал: езжайте с  богом!  Претенденты  на  престол  российский
сыщутся. Вот и "кильский ребенок", прямой  внук  Петра  Великого,  растет  в
Голштинии...
   - То - чертушка! - воскликнула Анна.
   - Но здравствует и цесаревна Елисавет Петровны...
   - Потаскуха! - вырвалось у Анны.
   - Что ж, - усмехнулся Голицын. - В селе Измайлове пребывает ваша сестрица
родная, Екатерина Иоанновна, коя на престол права имеет с вами равные.  А  в
монастыре Вознесенском замаливает грехи наши тяжкие царица вдовая -  Евдокия
Лопухина!
   И, ничего более не сказав, Голицын вышел.
   - Не коронована, - простонала Анна, - не коронована ишо...
   "В  колыбели  голштинский  чертушка,  в  слободе  Александровой  пьет   с
Шубиным-сержантом Елизавета, на Измайлове сестрица Мекленбургская, а Голицын
ушел,  бумаги  на  полу  валяются,  присяга-то  -  отечеству,  и  никто   не
поможет..." - Анна схватила перо и, не читая бумаг, стала  быстро  покрывать
их своими подписями.
   Голицын был еще силен, ссориться с ним опасно...

***

   - Женщины, - сказал Остерман, подумав. - Ведь самое главное при  дворе  -
женщины. А где пахнет духами, там  и  наш  любезный  обольститель  Рейнгольд
Левенвольде!..
   Рейнгольд был назначен обер-гофмаршалом, отныне  он  приемами  при  дворе
Анны ведал. Не захочет Левенвольде показать тебя государыне, и пойдешь ты от
двора домой, слезами умываясь.
   Дамский же букет цветок к цветку подбирали, как  бы  прошибки  не  вышло.
Первой ко двору  попала  баронесса  Остерман  (Марфутченок),  потом  Наталья
Федоровна Лопухина, урожденная фон Балк, пройдоха  блудодейная;  пригрели  у
двора баб Салтыковых, княгиню Черкасскую (жену Черепахи), Авдотью  Чернышеву
- сквернословную, дурную...
   - Все внимание - на Дикую герцогиню  Мекленбургскую,  -  сказал  Остерман
Левенвольде. - Пусть она муссирует Анну ежедневно.  В  этой  женщине  таится
целый легион низких страстей, козней и коварства... Но, - добавил  Остерман,
- как мы посмели забыть о семье Ягужинского?
   Догадливый Левенвольде разлетелся во дворец.
   - Ваше величество, - нашептал он  Анне,  -  генерал-прокурор  бывший  еще
томится под арестом, а его супруга.., а дочери...
   Анна поняла намек с полуслова - в ладоши хлопнула:
   - Скорохода сюды! Пущай бежит до Ягужинских: быть матке  старой  в  дамах
статских, а дочкам Пашкиным фрейлинство жалую...
   "Теперь, - раздумывал Остерман, - надо выдвигать  наверх  молодых  князей
Голицыных, воздать  почести  старикам  Голицыным,  а  Долгоруких  уничтожать
нещадно. Два семейства, издавна враждебные, в соперничестве сами пожрут одно
другое. Но это  лучше  сделать  потом,  а  сейчас..."  Остерман,  глянув  на
Левенвольде, неожиданно сказал:
   - Сейчас нам следует выдвигать князя Антиоха Кантемира!
   - Пшют, - фыркнул Левенвольде.
   - Вы сами пшют, сударь. Два умнейших человека в Москве, Феофан Прокопович
и аббат Жюббе-Лакур, почитают  его  за  светлейшую  голову  в  Европе...  А,
скажите, во что оценивают вашу голову?
   Левенвольде вздернул подбородок: вот она,  голова  курляндского  Аполлона
(серьга в ухе обер-гофмаршала сверкала алмазом).
   - Ваша голова, - добил его Остерман, - стоит ровно  столько,  сколько  вы
изливаете на нее  духов.  И  -  не  более  того!  Если  желаете,  -  добавил
вице-канцлер, - я скажу вам  то,  в  чем  вы  никогда  не  признаетесь  даже
прекрасной Лопухиной в минуту откровения.
   - Женщине, барон, всего нельзя доверить!
   - Но вы скрываете и от мужчин, что являетесь  тайным  шпионом  королевуса
прусского... На посту курляндского посла очень  удобно  торговать  секретами
России, не так ли?
   Вот теперь Рейнгольд Левенвольде оскорбился не на шутку.
   - Любопытно, - сказал, - чем вы торгуете, барон?
   - Только своей головой... Вот этой самой, -  постучал  Остерман  себя  по
лбу, - которая приведет Россию к величию, чтобы сохранить мое славное имя  в
анналах истории! Ступайте...
   А под окнами стрешневского дома вдруг заиграла флейта. Да  так  сладко  и
умиленно,  что  Остерман  закрыл  глаза  ладонью,  вспомнил  зеленые   холмы
Вестфалии... Ах, годы, годы, где молодость?
   - Розенберг, - позвал он секретаря, - откуда эта музыка?
   - Некий  чухонский  дворянин,  Иоганн  Эйхлер,  просит  вас  благосклонно
обратить внимание на его искусную игру.
   - Я желаю его видеть. Пусть войдет...
   За эти дни Иогашка Эйхлер износился, по трактирам и  харчевням  ночуя,  в
паклю свалялись его белые волосы. А руки, от  холода  синие,  с  трудом  уже
нащупывали клапаны флейты...
   - Мне ваше лицо знакомо, - пригляделся Остерман.
   - Имел несчастие, барон, служить при доме Долгоруких!
   "Ого, - решил Остерман, - этот малый наверняка многое может вспомнить..."
И вице-канцлер спросил Эйхлера - наобум:
   - Где князья Долгорукие хранят свои сокровища?
   - Полны дома их сокровищ несметных. А тайников не знаю...
   Из-под козырька смотрели на парня недоверчивые глаза:
   - Скажи мне, добрый друг Эйхлер, кому ты еще предлагал свои услуги  после
служения у Долгоруких?
   - Все боятся. Никто не пожелал иметь меня при себе. Вице-канцлер тихонько
рассмеялся:
   - Зато Остерман никого не боится... Розенберг, - велел  он,  -  приготовь
комнату для этого молодого  человека.  Постель,  белье,  таз,  горшок.  Обед
давать ему от моего стола...
   Эйхлер разрыдался:
   - Боже мой! Как вы добры... Никто не пожелал меня приютить. Гнали, словно
чумного. Только вы, барон! Только вы...
   Он поймал руку вице-канцлера, стал целовать ее пылко, и  Андрей  Иванович
погладил флейтиста по голове.
   - Остерман никого не боится, - повторил. - Живи и флейтируй!

Глава 10

   Алексей Григорьевич князь Долгорукий совсем  затих  в  своих  Горенках  -
боялся. Сыну говорил он:
   - Погоди, Ванек... Лукич, дяденька твой, пока на  самом  верху  живет.  А
пока он наверху, нас жрать не станут...
   Василий Лукич жил "наверху", сторожил  императрицу  ("Драконит  меня",  -
говорила о нем Анна). Но двор разрастался, словно гриб худой на  помойке,  и
скоро Лукича из покоев дворцовых вышибли вместе с барахлом его.  Левенвольде
перед ним извинился. "Фрейлинам государыни,  -  сказал,  -  спать  негде..."
Почуяв близость опалы, Лукич кинулся к верховному министру - Голицыну.
   - Дмитрий Михайлыч, - сказал, - время таково приспело, что  субтильничать
неча! Или на попятный идти, или...  Сам  понимаешь:  пока  полки  еще  наши,
арестовать всех смутьянов - да в железа!
   - Пекусь о согласье пока, - отвечал ему Голицын. -  Вот  и  мысли  мои  о
том... Погоди, Лукич: дай с присягою разобраться.

***

   День присяжный - день опасный. Москву - в штыки, Кремль  -  в  ружье,  на
папертях церквей - солдаты. Попробуй не присягни, заартачься - живо  штыками
до  смерти  защекочут...  Первопрестольная   бурлила   у   подножия   собора
Успенского, кишмя кишела в четырнадцати церквах  -  там  читались  присяжные
листы, секретари совали в руки пере для подписа, губами - кисло и слюняво  -
осторожные  дворяне  целовали  святое  Евангелие.  А  на  площади   Красной,
коленопреклоненные пред знаменами полков, присягали преображенцы и семеновцы
- сила грозная, непутевая.  Крутились  на  лошадях  фельдмаршалы:  князья  -
Долгорукий, Голицын, Трубецкой...
   Над площадью, в сердце Москвы, гремели слова присяги:

   ОТЕЧЕСТВУ МОЕМУ ПОЛЗЫ И БЛАГОПОЛУЧИЯ ВО ВСЕМ ПО  КРАЙНЕЙ  МЕРЕ  ИСКАТЬ  И
СТАРАТЦА, И ОНУЮ ПРОИЗВОДИТЬ БЕЗ ВСЯКИХ СТРАСТЕЙ И ЛИЦЕМЕРИЯ, НЕ ИЩА  В  ТОМ
СВОЕЙ ОТНЮДЬ ПАРТИКУЛЯРНОЙ, ТОЛЬКО ОБЩЕЙ ПОЛЗЫ...

   А в слободе Немецкой, в лютеранской кирхе, присягали на  верность  России
иноземцы. Здесь же был и Генрих Фик, камералист  известный.  Пахло  от  Фика
варварской редькой, которую  с  утра  кушал  он  с  маслом  подсолнечным.  И
опустилась в нерешимости рука благонравного пастора.
   - Господин де Бонн,  -  спросил  пастор,  -  как  прикажете  поступить  с
господином Фиком? Счесть ли его нам за члена общины  нашей  или..,  отослать
для присяги к русским?
   - Да, именно так, - распорядился генерал де Бонн. Тогда Генрих Фик заявил
дерзко:
   - Какую великую честь оказали вы  мне...  Буду  счастлив  принадлежать  к
великому народу - народу русскому!
   - Народ в рабстве, непросвещенный, - отвечал ей пастор, - великим быть не
может... Ступайте же к рабам, господин Фик.
   - Но рабы создали Рим. - И Генрих Фик ушел. Явился он в  русскую  церковь
Покрова богородицы.
   В толпе присягателей разглядел его зоркий генерал Матюшкин.
   - Стой! - закричал священнику. - Этого жоха погоди мирром святым  мазать.
Не брать присяги с него: он, видать, спьяна в православные затесался...
   - Не я ли коллегии вводил на Руси? Не я ли доходы государства русского на
двести тыщ по таможням умножил?
   - Ты - не русский: ступай в слободу Немецкую.
   - Но там меня прогнали, ибо немцем тоже не считают...
   - Эй, солдаты! - велел Матюшкин. - Вывесть его из  храма,  чтобы  мерзким
видом своим он благолепия не нарушил...

***

   А по лесным дорогам, проселкам, где свистит по  ночам  разбойный  люд  да
ухает леший, скакали  сержанты  от  Сената  с  присяжными  листами.  Артемий
Петрович Волынский, трезв и сумрачен, приводил к присяге казанских  жителей.
Потом отозвал в сторонку воевод (свияжского и саранского) Козлова Федора  да
Исайку Шафирова.
   - Робяты, - сказал, - времена, кажись, наступают смутные. Вы языки  более
не треплите. Всего бойтесь...
   Поехали воеводы по службам. Но у последней заставы, где расставаться  им,
зашли в трактир, где вино пить стали в разлуку.
   - Что деется? - говорил Козлов. - Вроде бы и не токмо Анне  присягали,  а
еще и отечеству... Может, отечество-то не выдаст?
   - Ныне, сказывают, - отвечал Исайка,  -  Семен  Андреевич  Салтыков,  что
внизу был, вверх поперся. При царице спит и ест. А он есть  дяденька  нашему
губернатору! И мы его, этого Сеньку, в прошлое  винопитие  ругательски,  как
собаку, бранили...
   - Волынский-то - вор. Коли его возьмут  когда  в  инквизицию,  он  нашего
брата не пожалеет. Тому же Семену Андреевичу выдаст  нас  с  головой,  чтобы
самому макиавеллевски выграбстаться...
   Под вечер, вином опившихся,  поклали  воевод  по  санкам  и  развезли  по
службам: Козлова - в Свияжск, а Исайку Шафирова - в Саранск, где они давно и
славно воеводствовали.

***

   Голицын выступил из тьмы, ярко  горели  старческие  глаза  его.  Блеклые,
запалые вглубь, в ободах темных от устали.
   - Швеция, - заговорил он, - смутою нашей  не  побрезгует:  Стокгольм  уже
готовит войска отборные в землях финских и свейских, дабы Питерсбурх в море,
срыть! Малороссия гетманство  имеет,  но  Сечь  бунтует,  и  Украина,  столь
близкая России, может отпасть от нас... - И грохнул князь кулаком по столу:
   - А мы доколе же препираться будем? Не пора ли согласие  учинить?  Не  то
быть отечеству рваным! Душевней надо, душевней быть в согласии...
   Слушали его сейчас:  канцлер  Головкин,  сверкал  золоченым  пузом  князь
Черкасский, злобствовал фельдмаршал князь Иван Трубецкой;  да  генералы  еще
были при этом - мурза Абдулла Григорий  Юсупов,  вояка  рубленый,  и  Михаил
Афанасьевич Матюшкин...
   - Михаила Афанасьич, - сказал ему Голицын, - ты человек прямой, и  проект
твой не замыслив лукаво. Желаешь ты на общенародие опираться! На нем же и  я
виды строю. Чтобы суд был правый и  скорый.  Чтобы  выбирать  персон,  а  не
назначать, на места упалые... Так зачем же заборы-то меж собой городим?
   Черкасский понял, что сейчас и до него доберутся: он тоже (правда, руками
Татищева) проект соорудил. А  уклониться  надобно,  ибо  времена  ненадежны.
Черепаха поскорее налил себе вина, выпил спешно, чтобы  охмелеть  крепче.  С
пьяного-то - какой спрос?
   - Пьян я, - заговорил Черкасский. - Ничего уже не помню...
   Голицын шпагу из ножен выхватил. Рубанул по графинам, круша все к  черту;
летели осколки, звеня; забрызгало скатерти вином.
   - Вы пить или говорить пришли сюда? - закричал он злобно.
   Князь Юсупов грудью заслонил от шпаги миску свою.
   - А мое винишко не тронь! - заявил старик. - Покеда же я тверез -  скажу,
что знаю... Не в том беда, что на самодержство желаешь ты, Дмитрий Михайлыч,
узду надеть. А в том беда, что олигархии надобно пастись нам, ибо она еще не
едино государство до добра не доводила. Речь Посполитая нам  не  в  указ,  -
разумно рассуждал старый татарин. - Они  там  кричат  о  свободе  более,  но
кажинный пан за свое корыто держится. То нам, россиянам, не пристало! У  нас
корыто едино на всех - Россия наша, в него сольем труды наши общие, из  него
же и благосостояние свое дружно лакать станем...
   Голицын повернулся к Головкину:
   - Канцлер! За тобой - слово...
   - Охти, стар я, ослаб,  -  простонал  Гаврила  Иванович.  -  В  переменах
коронных не обыкся... На покой мне пора,  а  на  мое  место  давно  пристало
Остермана сажать! А на Остерманово место - тебя.., тебя, Алексей Михайлович!
Быть тебе в вице-канцлерах!
   Черкасский поднял голову: его? Вице-канцлером?
   - Шутишь ли? - спросил весело, про хмель забыв.
   - Таково желание государыни нашей, - отвечал Головкин.
   Матюшкин (человек прямой) в угол сплюнул:
   - Будет вам стулья-то двигать, - заговорил огорченно. - России не  станет
легше от того, кто из вас на чье место сядет.  Едино  нам  выгодно:  свалить
истукана самовластного... Кнут да дыба, языки резаны да ноздри рваны  -  вот
чего России следует устрашаться!
   Мерцали узкие лезвия татарских глаз Юсупова.
   - А - народ? - спросил он.  -  Его  не  избыть.  Он  тоже  вам  не  дрова
какие-нибудь. Он тоже голос имеет...
   - Простолюдству нашему, - отвечал Голицын, - слабину  дадим.  Но  сначала
рознь надобно потушить среди нас. Не дай-то бог,  ежели  щука  станет  жрать
щуку. Феофан только и ждет того. А если налетят  на  Русь  немцы  с  Биреном
подлым?  Тогда  мы,  русские,  на  костях   предков   своих   Руси   величие
воссоздавшие, в чужом холопстве запресмыкаемся!
   Фельдмаршал Трубецкой только отмахнулся:
   - С чего бы это? Мы от Гедимина свой корень ведем, и Анне Иоанновне знать
о том должно . Неужто нас не оценит?
   Голицын задохнулся, рванул жабо на груди:
   - Не забывай, Иван Юрьич, что она двадцать лет в Курляндии просидела.  Да
ей за  эти-то  годы  любой  конюх  из  немцев  стал  дороже  тебя,  русского
фельдмаршала! Помни, кто согрел ее ложе...
   - Верно! - п