окна Миллезимо вдруг  разглядел  испуганное  лицо  княжны
Екатерины Алексеевны и загордился сразу:
   - Указа я не знал. Но я стрелял по галкам.  Долгорукий  плюнул  под  ноги
цесарца и спиной к нему повернулся, уходя прочь. Лица княжны в окне  уже  не
виделось. Значит, не блистать ему в Вене с русской  красавицей...  Вышел  на
крыльцо лакей-француз и сказал:
   - Не обессудьте, сударь, на огорчении; в  этом  доме  принимают  русского
императора, но совсем не желают принимать вас...
   Отвадив Миллезимо, князь  Алексей  Григорьевич  сыскал  в  комнатах  свою
любимицу - Екатерину. Еще издали оглядел  дочь:  "Хороша,  ах,  до  чего  же
хороша бестия... Воистину - царский кусок!" Княжна стояла возле окна,  и  по
тряске плеч ее отец понял: видела дочка,  как  отшибали  цесарца,  и  теперь
убивается...
   - Ну-ну, - сказал поласковей,  -  будет  грибиться-то...  Экими  графами,
каков Миллезимо, на Руси дороги мостят! Лицо дочери -  надменное,  брови  на
взлете - саблями.
   - Я, тятенька, вашим резонам не уступлю, - отвечала. - Кто  люб,  того  и
выберу. Девицы варшавские эвон какие свободы ото всех имеют. Даже по женихам
без мамок одни ездят...
   Алексей Григорьевич поцеловал дочь в переносие:
   - Слышь-ка, на ушко тебе поведаю... Государь-то наш император  уж  больно
охоч до тебя, Катенька.
   - Постыл он мне! - отвечала княжна в ярости.
   - Да в уме ли ты? Подумай, какова судьба тебе выпадет, ежели... В карты с
ним частенько играешь. Иной раз и за полночь! Ты его и  приголубь,  коли  он
нужду сладострастную возымеет.
   - Тьфу! - сплюнула княжна. - Гадок он мне и мерзостен!
   Посуровел князь, обвисли мягкие брыли щек, плохо выбритых.
   - Это ты на кого же плюешь?
   - Да уж, вестимо, не на вас же, тятенька.
   - А тогда - на царя, выходит? На благодетеля роду нашего?
   Взял косу дочкину, намотал ее на руку и дернул. Поволок девку по  цветным
паркетам (тем самым, кои из дома Меншиковых украл и у себя настелил). Трепал
Катьку да приговаривал:
   - Нет, пойдешь за  царя!  Пойдешь...  Быть  тебе  в  царицах  российских.
Поласковей с царем будь...
   Трепал свою Катьку без жалости. Потому как знал ее нрав.
   Не пикнет!

***

   Винный погреб испанского посла дважды бывал загублен  в  Петербурге  (при
наводнениях). Он перевез его теперь в Москву и каждую бутылку ставил в  счет
своему королю... Сегодня в испанском посольстве - ужин для персон знатных.
   - Продолжайте, мой друг, - сказал де Лириа,  обращаясь  к  князю  Антиоху
Кантемиру, и тот заговорил:
   - Смело могу изречь, что племена суть восточные  ничем  не  нижае  племен
западных, и великий Епиктет, родоначальник  филозофий  моральных,  тому  мне
немало способствует...
   - Ну зачем ты все врешь, Антиошка?  -  грубо  перебил  его  молодой  граф
Федька Матвеев, на стульях вихляясь, и стало тихо.
   - Я вас, граф, - заметил де Лириа, - прошу не мешать.
   - А я тебя не знаю, - отвечал пьяный Матвеев послу Испании.
   - Позволительно ли бывать в доме, хозяина коего вы не знаете? Вы  нанесли
мне,  граф,  оскорбление,  сославшись  на  незнание  особы,  коя  при  дворе
российском от имени короля моего  поверенна,  и  прошу  вас,  граф,  выбрать
оружие для благородного поединка...
   Матвеев взял бутыль с мозельским  (в  50  копеек  на  русские  деньги)  и
запустил ее в испанского посла.
   - А теперь, - сказал де Лириа, - я буду требовать удовлетворения. Но  уже
не от вас, дикаря, а от вашего правительства...
   Вскочил хмельной князь Ванька Долгорукий (куртизан):
   - Еще чего - верховных беспокоить... Эй, люди!  -  кликнул  он  со  двора
гайдуков своих. - Ведите графа Федьку на двор и расстилайте его. Пять  палок
по заду его сиятельства не помешают...
   Не поленился - сам сбегал и вернулся обратно, учтивый:
   - Дал все десять, с задатком, чтобы  неповадно  было...  Ваша  светлость,
удовлетворены ли вы?
   - Вполне, - отвечал де Лириа, снова повернувшись к притихшему  Кантемиру.
- Продолжайте же, мой юный друг? Вы остановили свое красноречие как  раз  на
философий Епиктета...
   Кантемир от Еггиктета перешел к Фенелону. А с улицы еще долго  кричал  им
Федька Матвеев словами зазорными:
   - Собрались.., эки умники! Я тебе, Ванька, не прощу.
   Коли попадешься мне, стану бить палкой  неоструганной,  чтобы  занозы  из
зада вынимал ты долго...
   Прощаясь с гостями, де Лириа задержал Долгорукого:
   -  Вы  так  любезно  вступились  за  мою  дворянскую  честь.   Благодарю,
благодарю... Но скажите, не сможет  ли  вам  отомстить  этот  наглый  гуляка
Матвеев?
   - На Руси, герцог, - мудро отвечал куртизан, - мстит родня. А у Федьки из
родни одна  мать,  коя  состоит  ныне  гофмейстериной  при  дворе  герцогини
Курляндской Анны Иоанновны.
   - Анна Иоанновна... А кто это такая? - спросил де Лириа.

Глава 4

   "Бытие Руси, - говорил Остерман, - определяется наличием немцев в России:
главные посты заняты нами - значит, Россия на пути  к  славе,  посты  заняли
русские - значит, Россия пятится к варварству..." Но такие речи слышали одни
земляки его.
   Сын пастора из Вестфалии, Генрих Иоганн Остерман  недолго  в  Иене  науки
штудировал. Вокабулы кое-как постиг, а метафизики не  смог  объять  разумом.
Куда деться бедному студиозу?.. Старший братец Остермана - Христофор  Дитрих
(или Иван Иванович) уже прижился в России: на селе  Измайловском  обучал  он
дочерей царя Иоанна  Алексеевича  "благолепию  телесному,  поступи  немецких
учтивств и комплиментам галантным".  Бедный  студиоз  Генрих  Остерман  тоже
нанялся к русскому адмиралу Корнелиусу Крюйсу: ботфорты ему чистил  да  пиво
студил. И адмирал в настроении похмельном вывез Остермана в Россию, где  его
и стали величать Андреем Ивановичем... Давно это было!
   А сейчас  Остерману  уже  под  пятьдесят.  Он  вице-канцлер  империи,  он
начальник главный  над  почтами,  он  президент  Коммерц-коллегии,  он  член
Верховного тайного  совета...  Жарко  стреляют  печи  в  старобоярском  доме
Стрешневых, на Дочери которых женат вице-канцлер. Андрей Иванович сиживает в
креслах на высоких колесах. Шлепая ладонями по ободам,  покатывает  себя  по
комнатам. Блеск русского самодержавия озаряет чело барона...
   Коптят  тонкие  сальные  свечечки  -  вице-канцлер  бережлив  (копит   на
старость). Ноги укрыты пуховым пледом, очень грязным. Над бровями -  зеленый
зонтик, чтобы глаза бесстыжие прятать. Служба  у  Остермана  наитончайшая  -
конъюнктуры при дворе и козни европейские занимают его воображение.  Отсюда,
из душных стрешневских  покоев,  Остерман  -  как  паук  -  ткет  незаметную
паутину,  в  которой  скоро  запутается,  противно  и  липко,  все   русское
государство.
   Захлопали двери внизу дома, потянуло туманцем.
   -  Марфутченок  моя..,  пришла,  -  обрадовался  барон.  Марфа  Ивановна,
баронесса Остерман, боярыня дородная, породы столбовой, знатной.  Под  стать
мужу своему - грязная. И характером - побирушка...
   - Вот пильсын моему Ягану! Левенвольде  шлет!  Остерман  на  лету  поймал
апельсин - дар из завоеванной Гиляни. Понюхал волшебный плод, уже побывавший
в кармане курляндца.
   - Вижу, что Марфутченок любит своего старого Ягана, - сказал  он  ласково
(на языке русском, добротно и хорошо скроенном).
   Вице-канцлерша подпихнула под  него  плед,  откатила  коляску  поближе  к
печкам, прожаренным так, что плюнь - зашипят. Слов нет, очень  любила  Марфа
Ивановна своего немца. Да и было за что любить: не пьянствует  ее  Яган,  не
кочевряжится и не шумствует, как иные. Знай себе  тихо  и  благочинно  ведет
разговоры с людьми иноземными...
   - Что видела, Марфутченок? Что говорят на Москве?..  Вести  были  дурные:
случай  с  Миллезимо  возмутил  Немецкую  слободу.  Дипломаты  и  без   того
жаловались - месяцами не было аудиенций  при  дворе,  Петр  круглый  год  на
охоте, в отъездах дальних, Долгорукие всем скопом своих сородичей  заслонили
от мира  царственного  отрока...  А  теперь  посол  венский,  граф  Франциск
Вратислав,  будет  просить  сатисфакции.   Посланники   выражали   Остерману
возмущение поступком Долгоруких. Но  вице-канцлер  уже  загородился  от  них
козырьком и стал говорить столь невнятно, что сам себя уже не понимал:
   - Поскольку его величество  император  цесарский  благоволит  к  государю
нашему,  надлежащее  удовлетворение  при  том,  что  граф  Вратислав   болен
апоплексически, для нас весьма прискорбно, но его  величество  властен,  как
самодержец, отдавать любые указы, для чего и почту себя обязан...
   Великий канцлер Головкин в дела не вмешивался - давно уже политикой ведал
Остерман, и многие пытались в тарабарщине  его  разгадать  великий  смысл  и
мудрость. Вратислав  первым  понял,  что  сатисфакции  не  будет,  и  вызвал
посрамленного Миллезимо к себе.
   - Ваши  дурацкие  выстрелы,  -  сказал  посол,  -  раздались  кстати  для
Долгоруких.  Свадьба  состоится,  но  ваша  голова  никак  не   пролезет   в
жениховский венец... Все! Собирайтесь-ка в Вену...
   Перед сном к Миллезимо проникла  сама  княжна  Екатерина  Долгорукая.  Со
слабым стоном (куда и гордость ее девалась?) припала она к  ногам  красивого
венца.
   - Умоляю, - шептала, - скорее увезите меня отсюда. Меня продают... Уедем,
уедем... Я так буду любить вас! Но только не оставляйте меня здесь одну...
   - В уме ли вы? - оторопел Миллезимо. - Я облечен доверием его  величества
императора Карла; ссора наших дворов... Нет, нет! Умоляйте не меня, а своего
отца!
   Княжна губу выпятила, блеснул ряд зубов - мелких.
   - Стыдитесь, сударь, - ясно выговорила она. - Княжна Долгорукая,  презрев
резоны чести и благородства, пришла к вам любви просить,  как  милости...  А
вы? О чем  говорите  девице  несчастной?  Будьте  же  рыцарем...  Варшавские
кавалеры, - добавила с ядом, - те вот так никогда не поступают!
   - Уходите скорее, - растерялся Миллезимо. - Боже, как вы неосмотрительны.
Нам следует учиться осторожности...
   Долгорукая выпрямилась во всю свою стать - в надменности.
   - Ах, трусливый шваб.., ну, ладно! - прошипела она. - Ты  еще  подползешь
ко мне, словно уж... На  коленях!  Чтобы  руку  мне  целовать,  как  русской
царице!
   Миллезимо в  страхе  побежал  будить  болящего  графа  Вратислава,  желая
поведать ему об очередной конъюнктуре.
   - Вы, кажется, толковый дипломат, - похвалил его  посол.  -  Но,  великий
боже, до чего же вы - дрянной кавалер!
   - Я люблю ее! - воскликнул Миллезимо.
   - - Увы, - вздохнул посол, отворачиваясь, - так не любят...

***

   Царедворец  гордый  и  лукавый,  князь  Алексей  Григорьевич   Долгорукий
страстно нюхал воздуха весенние - подталые... Чем пахнут? Царь-отрок в  свою
родную тетку влюблен, в цесаревну Елизавету Петровну: сколько уже костров  с
нею в лесах спалил, у ног ее воздыхал да  вирши  писал  любовные.  И,  чтобы
соблазна царю не было, еще по снегам  раскисшим  умчал  Долгорукий  царя  из
Москвы - травить зайцев по слякоти, по лужам, по брызгам. К  ночи  император
от усталости, где упадет, там и спит. Зато никаких теток в голове  -  только
придет подушку поправить княжна Катерина, тому батькой своим наученная...
   Царская охота двинулась к Ростову, а от Ростова - на  Ярославль:  бежали,
высунув языки, многотысячные своры гончих, ревели в  пущах  рога  доезжачих,
взмывали в небеса, косого выглядывая, белые царские  кречеты.  А  под  вечер
раскинуты шатры на опушках, до макушек берез полыхают  костры.  Городам  же,
возле коих удавалась охота, юный Петр II дарил грамоты с похвалой о  русаках
и медведях - с печатями и гербами, как положено.
   Только в июне, в разгар лета, вернулся  государь  на  Москву  -  прямо  в
Лефортово. Длинноногий, высохший от бесконечной скачки, заляпанный грязью до
пояса, царь (в окружении любимых борзых) взбежал на высокое крыльцо.
   - Жалость-то какова! - огорчился царь. - Хлеба мужицкие поднялись в полях
высокие - мешают мне забаву иметь...
   Но утром, - царь еще и глаз не открыл:
   - Ваше величество, - доложили ему, - кареты поданы.
   - А куды нужда ехать? - спросил, зевая.
   - Вас уже в Горенках ждут: огненная потеха готовится...
   Внизу дворца сидел Остерман - стерег пробуждение царя, как ворон падали.
   - Некогда, Андрей Иваныч! - крикнул ему на бегу Император. -  Видит  бог:
не до наук мне ныне. Потом вот ужо, погоди как вернусь, ты меня всему  сразу
научишь...
   Громы с молниями трясли  небеса  над  Москвою:  вокруг  гибли  в  пожарах
мужицкие деревни, полыхали дворянские усадьбы. Много ли зальешь огня молоком
от черной коровы? Жарко было, до чего же душно! Ну и лето выпало... Свистали
в лесах разбойные люди, жестокий град побивал хлеба, иссушило их солнце...
   О, Русь, Русь!
   Все лето 1729 года прошло в охотничьих азартах,  а  под  осень  замыслили
Долгорукие новый поход на медведей и зайцев. Теперь они уводили царя за  400
верст  от  Москвы  -  подалее  от  слободы  Немецкой,  прочь   от   красивой
тетки-цесаревны. Шли на косого да  косолапого,  как  на  войну  ходят,  -  с
причтом церковным, с музыкантами и канцелярией. Только денег вот на ходу  не
чеканили,  но  зато  указы  посылали  с  дороги.  Открывал  шествие  караван
верблюдов, навьюченный грузами: котлы и овес, шатры  и  порох,  серебро  для
стола и прочее.
   Хатунь - Серпухов - Скопин - Лимоново - Чернь видели царя в  этом  походе
своими глазами. Дальше, дальше! В леса  берложные,  в  бурелом  чащобный,  в
гугук совиный, туда, где лешие бродят...  Одичалый  и  грубый,  коронованный
мальчик  нехорошо  ругался,   капризничал,   привередничал.   Пробились   на
подбородке царя первые волосы, разило от  него  сермяжным  потом,  лошадьми,
порохом да псиной. По вечерам - пьян! Так-то вот Петр охотился за зверьем, а
Долгорукие охотились за царем...
   Затянуло Россию дождями, и когда раскисли поля, завернули  обратно  -  на
Москву. Громадные обозы трофеев тянулись за царем на подводах: кабаньи туши,
медвежьи окорока, жалобные лани, пушистые рыси, горою лежали  убитые  зайцы,
которым даже счет потеряли. А на въезде  в  Москву,  у  заставы,  придворные
поздравляли царя с богатой  добычей.  Петр  вздыбил  жеребца  под  собой  и,
оборотясь в седле, нагайкой указал на карету, спешащую за ним:
   - Дивную дичь затравил я: эвон везу двуногих собак!
   А в карете той ехала мать Долгорукая с тремя дочерьми.
   Так что молод-молод, но царь все понимал!

***

   Печально оголились леса, разволокло унылые проселки...
   По вечерам садились Долгорукие вокруг стола, рассыпали перед царем карты.
Играли однажды в бириби - на поцелуи: кто выиграет, тот княжну  поцелует.  И
конечно же, так сдали карту в марьяже, что его  величество  выиграл.  Княжна
Катерина уже и губы подставила - на, целуй! Но шлепнул царь карты и.., ушел.
Колыхнулись свечи  в  высоких  шандалах.  Зловещее  почудилось  тут  Алексею
Григорьевичу, и тогда позвал он в Горенки двоюродного  брата  своего,  князя
Василия Лукича: дипломат тертый, иезуитством славен.
   Где, что, как  -  расспросил,  сразу  загорелся,  и  начал  Лукич  альянс
любовный сколачивать крепко. Тому и природа способствовала: дожди все плыли,
шумело в трубах, на двор не выйдешь, зато уютно сидеть во мраке. В  туманных
зеркалах ослепительно вспыхивали драгоценные камни, а матовая  белизна  плеч
женских казалась точеной - словно мрамор... До чего  же  хорошо  грезится  о
любви под тонкое пение флейты Иогашки Эйхлера!
   А княжна Екатерина Алексеевна, после казуса того  с  женишком  цесарским,
замкнулась. Повзрослела. Еще больше вверх  вытянулась.  На  губах  же  ее  -
ухмылка, ко всему презренная. "Не привелось, - размышляла Катька, - графинею
Миллезимо стать, так буду на Руси императрицей. И тот  красавчик  подползет,
как миленький... Хорошо бы ему туфлю к носу приставить: целуй, невежа!"
   Василий Лукич научил племянницу свою - как девице вести себя в положениях
заманчивых. Чего надо бояться, а чего не следует, коли  попросят  нескромно.
Сначала Катька еще краснела, дядю слушая, а потом перестала...
   И часто встречался Петр с княжною в местах притемненных, где даже свеч не
было. Но смутен был в эти дни князь Иван.
   - Гляди, сестрица, - сказал он как-то, - не обожгись. Негоже  так:  чужой
грех с цесарцем царевым именем покрыть хочешь!
   Екатерина заголила перед ним грудь и шею свою:
   - Устала я от злодейств ваших! Не от тебя ли, братик, сине вот  тут?  Это
за венца мово... А вот, гляди, от батюшки память! Это чтобы царицей я стала,
всем вам на радость. А случись мне царицей быть,  так  я  батюшку  со  света
сживу... Тебя же, братец, в Низовой корпус сошлю - гнить  тебе,  Ванька,  на
Гиляни!
   - Гадюка ты, - сказал Иван, но  отступился...  В  один  из  вечеров  (уже
похолодало) Алексей Григорьевич, прибаутничая, разливал вино. Петр чарку  не
взял - морщился.
   - Не лежит душа моя к винному питию, - сказал.
   - Ах, государь! -  лебезил  воспитатель.  -  Что  бы  вам  уважить  свово
учителя? Чай, потчую-то ваше величество от сердца...
   Князь Иван злодейство почуял, поднял лицо сумрачное:
   - Папенька, стоит ли государя к вину приневоливать? Час уже поздний,  его
величеству опочивать бы...
   Тут князя Ивана в сенцы позвали - вроде бы ненароком. А  там  братцы  его
(Николашка, Алешка да малолеток Санька)  принялись  дубасить  его.  Били  да
приговаривали:
   - Не мешай счастью нашему! Плохо будет, коли заперечишь...
   Палки побросали потом - и кто куда. Фаворит поднялся, о притолоку дверную
паричок от пыли выбил. У зеркала постоял, синяки разглядывая, припудрился  и
снова в покои вернулся. А там отец его хныкал - все еще уговаривал царя:
   - Знаю, ваше величество, нелюб я вам стал. Паче того, обида  моему  дому,
что у Юсуповых вы полбутылки выпили да похваливали. У  дука  де  Лириа  сами
винца просить изволили...
   Князь Иван, со зла на своих родичей, полную чашу вина выглотал. Император
глянул на него и сказал:
   - Коли ты пьешь, от тебя не отстану... Потешим боярина!
   Пили и княжны. Прасковья Юрьевна охмелела - увели ее. А старик знай  себе
подливал царю  да  прибаутничал.  Иван  Алексеевич  придвинул  к  отцу  свою
посудину.
   - В остатний раз хлебну, - сказал, - и спать  уйду...  Ушел.  Разморились
княжны - их тоже наверх отослали. Алексей  Григорьевич  и  не  заметил,  как
пропал царь из-за стола. Отыскал он его на дворе. Под дождем холодным,  весь
мокрый, стоял мальчик-император внаклонку. Его рвало. Долгорукий царя повлек
за собой.
   - Ничего, - говорил, - сейчас на постельку ляжете...
   Петр провис на его руках, мотало его в разные стороны.
   - Лошадей, - бормотал, - запрягай...
   Старый князь втолкнул царя в сени, что вели прямо в  опочивальню  княжны.
На цыпочках вернулся Алексей Григорьевич к себе, а жене сказал молитвенно:
   - Благодари  бога,  Прасковья...  Быть  дочери  твоей  поятой  от  корени
царского - корени благословенного!

***

   Утром в Горенках загремели шпоры Василия  Лукича.  Хватался  дипломат  за
виски, нюхал  мускусы  разные,  бегал  на  кухни  пенники  пробовать,  чтобы
воодушевленным быть. На пару с братцем оповещали они честной мир - направо и
налево:
   - Не доглядели! Эх,  люди...  Царь-то  -  молод,  горяч,  спрос  короток.
Порушил его величество княжну нашу! Лишил ее добродетели главной... Ой, горе
нам, горе! Выпало бесчестье фамилии всей нашей... Куда ж вы смотрели,  люди?
Не уберегли касатку!
   Князь Иван послушал, как глумливо  шумят  отец  с  дядей,  велел  лошадей
запрягать:
   - Мне более в Горенках не бывать. Вы с тем и оставайтесь!
   Петр II, поутру проснувшись, застыдился:
   - Алексеевна, ты ли это? Скажи - как выйти-то мне отсель?
   Долгорукая лежала  рядом  с  ним  -  длинная,  поджарая,  словно  молодая
кобылка. Повернула к царю лицо свое без единой кровинки:
   - Как вошли, ваше величество, так и выйдете.
   - Эва! Да ведь там народ ходит, мне людей стыдно... - Петр встал,  глянул
в окна. - Высоко... Чай, ноги поломать можно!
   Но уже  стерегли,  видать:  ждали,  к