ов в низины.
Лес,  лес, лес... И вдруг он разом расступился, а в розовых лучах возник ста-
ринный замок.  Высоко взлетал к небу шпиц кирхи, со дна озера вставали камен-
ные стены, топилась печь на кухне замка, дым в небо уходил струею тонкой, за-
ливисто прогорланил петух...
   Кони ступили на мост. Над вратами - герб баронов.
   - Чей это замок? - спросил Левенвольде у стражи.
   - Замок "Раппин"... здесь живут знатные бароны Розены! Маршалок провел Ле-
венвольде в покои для гостей.
   - Скажите  своему хозяину,  - велел Левенвольде,  - что у него остановился
обер-шталмейстер двора имперско-российского и полковник лейб-гвардии  Измай-
ловского полка...
   Его разбудили высокие голоса мессы. Играл орган, и ветер бился в окна, уз-
кие,  как бойницы.  Левенвольде спустился в церковь.  Молилась девушка -  лет
пятнадцати,  красоты чудесной. Она его даже не заметила... Левенвольде навес-
тил хозяина замка - седого поджарого барона Розена.
   - Барон, вы, надеюсь, знаете, кто я таков?
   - Да, маршалок мне доложил о ваших званьях. Мы счастливы принять вас у се-
бя.
   - Я прошу, барон, руки дочери вашей.
   - Какой? У меня их три - одна другой достойней.
   - Я безумно люблю именно ту,  которая молится сейчас в храме вашего замка,
так чиста и так возвышенна...
   Старый барон согнул колено, скрипнувшее отчаянно в тишине:
   - Какая честь!  Моя дочь Шарлотта и не мечтала о столь высоком браке... Вы
облагодетельствуете нашу скромную фамилию.
   "Скорей, скорей  -  навстречу гибели!.." На полянах расцвели первые робкие
ландыши. Было тихо и солнечно. От леса набегал ветер, разворачивая над крышей
замка  два трепетных штандарта - баронский (фон Розенов) и графский (рода Ле-
венвольде).
   Из-под нежной кисеи виднелись, словно раскрытые лепестки, розовые губы де-
вочки. Левенвольде нерушимо стоял на каменных плитах церкви в дорожных грубых
башмаках, и лицо льва затаило усмешку. Над этими людьми, что поздравляют; над
этими женщинами,  которые завидуют невесте... "Какая честь! - он думал, изде-
ваясь. - Но прокаженным все дозволено".
   Вечером он поднялся к невесте и силой принудил ее к ласкам.  Горько рыдаю-
щую девочку он спросил потом - уязвленно:
   - Итак, вы счастливы, сударыня, став графинею Левенвольде?
   - Да... благодарю вас. Я так признательна вам...
   - Вы в самом деле любите меня? Или послушались отца?
   - Как можно не любить... - шепнула она губами-лепестками.
   - Благодарю вас! - И он удалился, крепко стуча башмаками.
   Когда утром  к нему вошли,  он был уже мертв.  Левенвольде сидел в кресле,
глубоко утопая в нем;  рука обер-шталмейстера была безвольно отброшена.  Лучи
первого  солнца  дробились  в камне его заветного перстня.  Старый барон снял
перстень с пальца Левенвольде и протянул его дочери:
   - Вот память нам об этом негодяе.  Возьми его,  Шарлотта,  только осторож-
но... он с ядом) Все Левенвольде - отравители...
   В глубинах замка прокричал петух.  Из-под низко опущенных бровей скользнул
по девушке строгий взгляд мертвого Левенвольде.  В стене той церкви,  где  он
впервые встретил юную Шарлотту,  был сделан наскоро глубокий склеп. В мундире
и при шпаге, в гробу дубовом, он был туда поспешно задвинут. И камнем плоским
был заложен навсегда.  К стене же храма прислонили доску с приличной надписью
и подробным перечнем всех постов,  которые сей проходимец занимал  при  жизни
бурной...
   Смерть Левенвольде  не  прошла  бесследно - в придворных сферах Петербурга
началась передвижка персон,  и кое-кто подвинулся, а кое-кто поднялся на сту-
пеньку выше. И очень высоко подскочил Артемий Волынский!..
   Недавно я  посетил замок "Раппин" и долго стоял перед могилой Левенвольде,
вглядываясь в уродливых львов на гербе знатной подлости. А надо мною, всхлип-
нув старыми мехами,  вдруг проиграл орган - тот самый,  который разбудил ког-
да-то Левенвольде.  Минувшее предстало предо мною:  да,  именно вот здесь, на
этих серых плитах, молилась девочка, прошедшая свой путь по земле бесследно и
невесомо - как тень... Как тень прошла она, унесенная ветром в забвение прош-
лого.
   А на  пригорке в забросе покоилось фамильное кладбище Розенов,  обитателей
этого замка.  Я читал надписи на камнях и размышлял о времени:  здесь  лежали
уже сородичи декабриста Розена. Время тихо и незаметно смыкалось над древними
елями...  В поисках дороги на Венден (нынешний Цесис) я долго блуждал по лесу
- там же, где 250 лет назад заблудился ночью прокаженный Левенвольде.

                           ГЛАВА ТРЕТЬЯ

   Потап Сурядов,  на Москве проживая,  промышлял чем мог.  Теперь, когда два
года подряд неурожай постигал Русь, императрица разрешила милостыньку свобод-
но вымаливать.  И от этого в городах теснотища возникла:  нищие так запрудили
улицы,  что кареты барские порою не могли проехать... Потапу стыдно было руку
тянуть - малый здоровенный,  на целую башку всех выше, а когда шапку наденет,
так и торчит надо всеми,  словно колода...  Стыдно!  Лучше уж украсть, нежели
руку Христа ради протягивать.
   В морозы  лютейшие гулящий народ больше около фартин терся.  Напьются вина
кабацкого,  а ночью спят. Иные, кто хмельного не желал принимать, тот прямо в
баню шел - отчаянно и жестоко там парился. Полторы тысячи бань на Москве тог-
да было,  а в банях все голые - возьми-кось сыщи меня!  Первопрестольная всем
сирым приют давала: улицы темнущие, идешь - черт ногу сломает, пустырей и са-
дов множество, заборы гнилые, ткни его - и повалится. Тут-то и раздолье тебе:
свистнешь  прохожему - у того душа в пятки скачет.  Сам отдаст,  что накопил,
только бы до дому живым отпустили.
   По привычке,  еще солдатской,  Потап бороду брил,  и для той нужды были на
Москве многие цирюльни,  где тебя исправно за грошик выскоблят. Над питейными
погребами висели гербы императрицы и красочные вымпелы развевались. Будто ко-
рабли, плыли в гульбу и поножовщину кабаки царские, заведенья казенные. А над
табашными лавками рисованы на жести приличные  господа  офицеры,  кои  трубки
усердно курят.  Ряды - бумаженные, сайдашные, кружевные, шапочные, котельные,
ветошные,  калачные и прочие, - есть где затеряться, всегда найдешь, где свой
след замести...
   На Зарядье, в самом темном углу Китай-города, зашел как-то Потапушка в об-
жорку.  Стукнул гривной по столу,  что был свинцом покрыт, и запросил водки с
кашей.  А напротив старичок посиживал, чашку жилярского чайку с блюдца сосал,
носом присвистывая.
   - Величать-то тебя как, дедушка? - спросил его Потап.
   - Допрежь сего, пока не рожден был, не ведаю, каково меня называли. Лета ж
мои - по плоти, а духовные лета скрыты. Може, мне с тыщу и накапает. Да токмо
сие рассуждение - ума не твоего.
   - Чудно говоришь, старичок, - задумался Потап. - Вроде бы ты и не человек,
а... Откель сам-то? Где уродили тебя экого?
   - Да все оттуда... - задрал старичок бороду. - Со небес наземь упал я! Ме-
ня сам боженька на землю спихнул... Эвот как!
   - Небось больно было тебе с неба на землю падать?
   - Не. Даже приятно. Меня тихие анделы крыльями носили...
   Потап озлился от вранья,  вспомнил он страхи застеночные. И каши зачерпнул
рукой с миски, стал бороду старика кашей мазать:
   - Ой,  и не ври ты,  псина старая!  Иде твои анделы тихие? Иде душа Иисуса
Христа? Нешто они горя людского не видят? Тут сзади какие-то бугаи зашли, на-
валились:
   - Вяжи его! - И ломали Потапу кости. - Ен утеклый, видать...
   Даже дых переняло,  - столь сильно помяли. А напротив все так же мирно си-
дел старичок,  с небес на землю упавший, и вся борода его - в каше гречневой,
которая в коровьем сычуге сварена.
   - Отпустите его,  - сказал он вдруг, пятак вынув и положив его пред собой,
стражей и сыщиков во искушение вгоняя.
   Потап спиною слабость в фискалах ощутил и, путы рванув, стол сшиб. Вылетел
на мороз. И там старичка под забором дождался.
   - Отец ты мой,  - сказал ему Потап.  - Уж не чаял я защиты от тебя.  Почто
добром услужил мне? Ведь я тебя кашей испачкал...
   Старичок вертко улицу оглядел, к уху парня приник.
   - Идем, - шепнул. - Христу и богородице явлю тебя.
   - А и веди!  - решился Потап.  - Я вот Христу-то всю правду изложу:  разве
пристало людям русским таково далее маяться?
   Иисус Христос  имел  жительство возле Сыскного приказа (это как раз налево
под горушкой,  возле церкви Василия Блаженного,  где ранее был приказ Разбой-
ный).  Дом у Христа имелся от казны даденный, ибо "спаситель" наш служил ныне
мастером дел пытошных. Звался он Агафоном Ивановым, сам из мужиков вышел, по-
хаживал теперь по комнатам в белой до пят рубахе, сытенько порыгивая, а округ
него - всякие там крестики да иконки развешаны.
   - Ноги-то вытри, - сказал Христос Потапу. - Чай, не в кабак ломишься, бра-
тик, а в наши горницы духмяные...
   Стало тут Потапу даже смешно:  нешто же,  в рай входя,  надобно ноги выти-
рать? Однако не спорил - вытер. Тут за стол его посадили, потчевали. А вина и
табаку не давали.
   - Это грех,  - сказали.  - Мяса тоже не ешь.  - И при этом Потапа по спине
гладили.  - Ого, - на ощупь определил опытный Христос, - ты уже, чую, дран от
кого-то был... Оно так и надо: сколоченная посуда два века живет... А что ду-
маешь-то?
   - О жизни думаю... Плохо вот! Жить плохо, - отвечал Потап.
   - Прав, соколик мой ясный: спасаться нам надобно.
   - Да я бы спасся... Не ведаю только - как?
   - Очистись, - строжайше велели Потапу.
   - Я мало грешен. Видит бог - коли по нужде, а так - не!
   - А ты и согреши. - И опять по спине его гладили.
   - На што? - дивился Потап. - На што грешить-то мне?
   - Чтобы потом и очиститься...  А сбор святых,  - молол ему Христос,  -  на
Москве сбудется. Вот, когда-сь с Ивана Великого колокола вдарят, тогда - жди:
мертвяки из гробов смердящих воздымутся. И все пойдут на Петерсбурх - там суд
состоится...  Страстный! Небо же явится нам уже новехонько - все в алмазах, и
на нем узрят верующие чуден град Сион.
   - Адале-то? - сомневался Потап. - Дале-то как? За притчею-то твоею, Агафон
Иваныч, что видеть мне надобно?
   - Сие не есть притча.  Дале нам хорошо станется. Загуляем мы с тобой, пра-
ведные,  в садах райских. Ризы у нас золотые, дворцы хрустальные, яства слад-
кие, а бабеночки молоды и податливы.
   - Это какой же такой рай... с бабами? - дивился Потап.
   - Мир здеся, на земле, духовен да будет! - внушал ему Христос. - А там, на
небеси,  за всю жизнь остудную отплатится тебе сладостью утех мирских, плотс-
ких.  Все наоборот обернется по уставам нашим. И сейчас, дабы рая достичь, ты
женою не заводись.  От жены смрад гнусный исходит - не надо тебе жены. А при-
ходи к нам в Иерусалим новый и любую бабу для своих потребностей ты во благо-
ухании избери.
   Хотел Потап прочь уйти. Но в доме Христа-баламута столь тепло было и тихо,
что поневоле телом заленился.  Шапку под голову себе кинул,  на лавке проспал
до вечера.  Потом его подняли, велели белую рубаху надеть и ко греху готовить
себя.
   - Да на что он мне сдался,  этот грех ваш?  - удивлялся Потап.  - У меня и
без ваших грехов своих хватает. На што зло копить?
   Ввели его в горницы, Иерусалимом называемые. А там - народищу полно. И му-
жики и бабы,  старые и молодухи,  все шепчутся,  какими-то листовками шуршат.
Запели они согласно - по команде:
   Сниде к нам, Христе,
   со седьмого небесе,
   походи с нами, Христе,
   под белым парусочком,
   сокати с небесе,
   дух ты, сударик святый...
   Выскочил посередь избы мужик - черт голый,  а не мужик. Без порток. И зас-
какал среди баб, хлеща их неистово плеткою.
   - Хлыщу,  хлыщу!  - кричал он.  - Христа ищу, ищу...
   Сначала мужики и бабы шли в стенку - одна стенка на другую,  будто хоровод
водили.  Раздувались их "паруса" - белые рубахи,  чистые.  Потом  богородица,
карга  старая и гнусливая,  на престоле хлыстовском сидючи,  пискнула - будто
мышь:
   - Пошли усе в схватку!  Хватай друг друженьку...  мни! мни!
   Плюнул Потап в темноту, блудом хлыстовским напоенную, и ушел. "Спасаться и
надо бы, - думал. - Да... как? Хорошо бы мастерство немецкое изучить. Скажем,
замки дверные,  безмены купеческие или пистоли воинские делать.  Опять  же  -
разве худо около дерева всю жизнь провести? Доски гладить, гробы собирать?.."
   В кабаке Неугасимом ему знакомство выпало. Вошел в питейное господин моло-
дой и долго Потапу в глаза смотрел. И, вдоволь наглядясь, так он заговорил:
   - Сыне я дворянской,  сержант гвардии, и могу тебя в крепостные свои опре-
делить.  Хошь?..  Только - уговор:  я тебе пять Рублев дам,  и ты моим рабом-
станешь.  А потом я продам тебя, и с торга того ты с меня еще три рубли полу-
чишь... Стоишь ли ты того?
   - Стою,  - сказал Потап и заплакал. - Видит бог, - горевал он над кружкой,
- пропала моя головушка... Ладно, господин добрый. Бери меня в оклад подушный
за пять рублев. Продавай меня хоть черту за три рубли... Замерз вот я. В теп-
ле давно не спал. Лучше уж в рабстве твоем крышу иметь над головой... Пошли!
   И за пять рублей продал себя Потап обратно - в рабство.
   Новый барин  его  - сержант Гриша Небольсин не в пример Филатьеву оказался
добрым.  Работами не принуждал, в маслице да в пиве не отказывал. Торговал он
живым товаром и с того жил. Такие господа на Москве водились тогда...
   Только пришел однажды Небольсин с похмелья, аж посинел:
   - Прости меня,  Потапушко.  Вчерась я спьяну забыл цену за тебя просить. А
просто подарил тебя...  Сходи же умойся во дворе.  Да гребешок у баб  попроси
расчесаться и не гляди звероподобно...
   Сел барин в санки, Потапу велел на запятки вскочить. Поехали. Прыгали сан-
ки по сугробинам.  Небольсин лошадей завернул, пошли они рысью под угорье За-
москворецкое - места Потапу знакомые.
   - Тпррру-у...  - остановились вдруг,  и Потап обомлел.  Небольсин задержал
санки как раз напротив дома Филатьевых; внутри двора бренчала цепь - медведь
по кругу ходил,  на проезжих фыркая. Потап на снегу присел, стал онучи разма-
тывать. Пять рублей из-под лаптя достал и вернул их честно сержанту:
   - Ты меня не покупал,  я тебе не продавался.  Из этого дома  Филатьевых  и
пошли невзгоды мои. Хошь правду знать, так знай: я со службы царской бежал. А
за твой перекуп и укрывательство беглого тебе же и худо будет...  Прощай, ба-
рин, я зла не желаю!
   Повернулся и пошел от сержанта прочь. Прямо в баню пошел, где на последнюю
копейку всласть парился. А вокруг Потапа, от баб подалее расположась, фабрич-
ные с мануфактуры г-на Таммеса мылись. Были они хмельны и шумели. Парни вени-
ками девок по мыльне гоняли,  и вся баня веселилась.  Между прочим,  у одного
фабричного пупок гнил.  У другого сердце,  словно птенец в гнезде, билось под
кожею на груди - вот-вот выпорхнет.
   - Ты, дяденька, не жилец, - посочувствовал ему Потап.
   - Сам знаю,  - отвечал тот,  печалуясь. - Смолоду-то мне хорошо было: я за
милостынькой промышлял.  А потом вот,  дурак такой, на фабрику Таммеса попал.
Думал,  в люди здесь выйду. Опять же - свобода! С четырех утра до ночи у сук-
ноделания пребудь, а потом гуляй душа, сколько влезет.
   - Гулять-то мало, - усмехнулся Потап. - Когда же гулять, коли в четыре ут-
ра встанешь, а в полночь ляжешь? Выходит, и у вас жизнь никудышна. А я-то ду-
мал...
   Тут к ним второй фабричный подошел да харкнул в Потапа.
   - Это  в науку тебе,  чтобы ты от фабрик подалее бегал.  Плюнул не в обиду
тебе, а чтобы показать - какого цвета души у нас!
   - Никак... зеленые? - сказал Потап, живот себе вытирая.
   - Мунд„р красим,  - отвечал фабричный.  - Потому как война скоро опять бу-
дет...
   А пока он там мылся с разговорами, люди проворные в предбаннике не дремали
и всю одежонку Потапа с собой уволокли. Одни онучи из убранства остались. На-
мотал их Потап вокруг ног, стали тут бабы над ним смеяться: "Хорош гусь!" По-
тап поначалу слезно и чинно банного компанейщика упрашивал:
   - Ты почто за одежами нашими не следишь? Куда же мне на мороз идти? Теперь
с  ног до головы меня одевай во что хошь.  Нет закону,  чтобы в баню человека
запущать одетого, а помытого нагишом выгонять.
   Компанейщик таких, как Потап, и в грош не ставил.
   - Еще поори мне тут,  - отвечал,  - так я от рогатки стражей покликаю.  Со
спины-то будто слишком ты сомнительный. Уж не бежал ли откель? Может, по тебе
давно Сибирь-матушка плачет?
   - Дай ты мне хламину какую ни на есть - взмолился Потап.
   - Эва!  - рассуждал компанейщик, ликуя от своего могущества. - Да мне вить
на всех обворованных хламинок не напастись...
   А служитель  мыльный - старенький,  лыком округ чресел костлявых опоясан -
сдуру или в науку возьми да ляпни:
   - Не иначе, как сам Ванька Каин твою одежу уладил. Нонеча он тута чевой-то
вертелся с девкою своей;
   - Цыц!  - пригрозил ему компанейщик,  и все замолкли. Вечером всех обворо-
ванных погнали к реке Яузе,  чтобы они,  дрова  для  бани  приготовив,  могли
"сменку" себе заработать.  Компанейщик даже покормить обещал.  Дрова на своем
горбу к баням несли. Во дворе их пилили, кололи. Средь ночи вчерашний ужин на
стол ставили.  Потап от усталости головою на стол лег - дремал. Под утро рас-
тормошили его и одежду под нос суют.
   - Твоя? - спрашивают.
   Потап протер глаза:  стоял перед ним Ванька Осипов, что еще малолетком при
доме Филатьевых терся.
   - А ныне,  - говорил он,  жмурясь, - я есть Каин прозванием. Одежонку свою
бери.  Мне банное воровство не кажется,  ныне я при воровской академии обуча-
юсь. Карманное дело прибыльней...
   Рассветало над Москвою. Выбрались они на Красную площадь - в толпу. Ванька
на миг отлучился.  Тыр-пыр - в народе, словно угорь скользкий. Обратно выдер-
нулся - уже при огромных деньгах:  сорок семь копеек Потапу показывал,  хвас-
тал:
   - Академия воровская меня всему обучила.  Учил нас дворянин Болховитинов -
грамотей изрядный... Како пальцы гузкой держать, како и кошелек тянуть, само-
му не пымаясь.  Есть на Москве и гениусы такие,  что у баб серьги из ушей вы-
нут, даже мочки не колыхнув...
   Зашли в блинную,  стали горку блинов съедать, макая их в масло топленое, в
мед да в сметану. Потап о себе рассказал: а Ванька Каин пожалел его, на грудь
припадая, поплакал малость:
   - Как добра твоего не помнить,  дяденька Потап? Нешто забыл я, как ты меня
сечь отказался?  За мою-то особу ты и мучение воинское на себя принял... Спа-
сибочко тебе, Потапушка!
   Тут Потап попросил у Каина:
   - Деньги твои бешеные.  Уж ты извиняй на просьбе меня, а поделись со мной.
Хучь гривенником... а? Ванька Каин, не споря, ему гривенник дал...
   - Ведь ты благодетель мой, - и даже поцеловал Потапа.
   - Теперь-то я,  - сказал Потап, блины доев, - на твои деньги легкие и уйду
далеко... Подамся прочь из Москвы. Надоела!
   Морозы крещенские его за Брянском настигли.  Потап уже  не  чуял,  как  до
ближней  деревни добраться.  Дорога - все лесом и лесом,  конца нет дебрям...
жутко!  И вдруг веселою искоркою засветился костер.  По снегу лаптями хрустя,
Потап к огню подался - от шляха, в сторону. И видит: под елкой лошаденка сто-
ит,  сани-розвальни тут же,  а возле огня мужик с бабой своей и детишки малые
греются. Кипит в их котле варево, булькая...
   Мужик из саней топор выхватил, да - на Потапа сразу.
   - Уйди,  ворог!  - кричал. - Ворог ты... уйди, зарублю!
   Потап для опасения "засапожник" вынул - ножик страшный:
   - Да нешто я вас губить стану?  Не ворог я... сам погибаю.
   А баба металась у огня,  а детишки ревели.  А над ними лес шумел -  темный
лес, брянский, волчий, лисий, медвежий, разбойный!
   - Окстись!  - потребовал мужик,  топора не опуская.
   Потап перекрестил себя через лоб рукою замерзлою.
   - Уж не нашего ли ты толка? - спросил мужик, топор отбросив. - Эй, мать, -
жену позвал, - гляди, он двупало крестился...
   Потап руки ему свои протянул.
   - Не двупало,  - сказал.  - Толка раскольничьего не знаю. Но померзли руки
мои. Не мог пальцы троеперстно сложить...
   До огня его допустили. И каши дали. И д